Паша, довольный, как человек, которому наконец—то выдали премию за стаж, уже разулся, отбросил носки под кровать и лёг на бок, глядя на Валентину с неподдельным, добродушным любопытством. Как будто ожидал, что она вот—вот достанет фокусную шляпу, откуда появится сценарий их ночи.
А Валентина стояла, как солдат накануне несанкционированного прыжка с крыши. Дрожащими руками она стянула кофту, осталась в майке, тут же подумала, что зря, натянула её обратно – майка зацепилась за бра, который, в свою очередь, пытался сбежать в неизвестность. В голове гремело:
– Дыши. Не думай. Не падай.
Кляпа заговорила с интонацией главного инструктора по позорному выживанию:
– Выгни спину. Не так. Ты сейчас не соблазняешь – ты изображаешь парализованного лебедя на суше. Поясницу! Локти! Не щурься, ты же не на допросе у светильника.
Паша, тем временем, радостно откинул плед, раскинул руки и с доброй простотой сказал:
– Устраивайся. Здесь никто не кусается. Только если очень попросить.
Валентина пыталась залезть на кровать грациозно, но нога соскользнула, пятка угодила в гантель, гантель отскочила, ударила в ножку стула. Стул вздрогнул, не выдержал и начал наклоняться в сторону торшера, который, предчувствуя падение, начал мигать лампочкой. Атмосфера стала походить на дискотеку для пенсионеров в подвале заброшенного ЖЭКа.
Кляпа вопила:
– Только не тронь свет! Свет – это всё, что ещё держит иллюзию цивилизованности! Не дергайся, не дыши, не думай! Ты должна быть соблазнительной, а не как в мультфильме «Чип и Дейл спешат на помощь»!
Но Валентина уже опрокинулась на матрас, соскользнув по простыне, словно по льду. Паша, напротив, выглядел очарованным. Он встретил её как счастливый турист, который не ожидал, но получил апгрейд номера. Улыбка – добрая, широкая, как у дяди, подарившего племяннице пластилин.
Она попыталась выгнуться. Кляпа скомандовала: «Бёдра!» – Валентина дёрнула таз. «Грудь!» – и дёрнулась вверх. «Улыбнись!» – получилось что—то между судорогой и рекламой зубной пасты. Паша, не замечая нелепости, положил руку ей на плечо, наклонился и сказал:
– Знаешь… я чувствую себя… ну, как будто это впервые. В хорошем смысле. По—честному. Без понтов. Просто ты и я.
Валентина вдруг поняла: он правда счастлив. Не из—за формы её носков или изгиба спины. А потому что она здесь. С ним. В этом странном, пыльном, но искреннем пространстве. От этого внутри чуть потеплело. И в то же время захотелось выть.
Она закрыла глаза. Сосредоточилась. Вдох. Выдох. Потянулась к нему – и локтем задела торшер. Тот вздрогнул. Начал мигать, словно пытался отправить сообщение в морзянке. «Уходите!», – возможно, думал он. Или «SOS».
Кляпа стонала:
– Отлично. Всё. Финал. Фиаско. Ты буквально превратила постельную сцену в светотехнический кошмар.
Но Паша только хихикнул. Ему нравилось. Он прижал Валентину ближе, уткнулся носом в её плечо и прошептал:
– У тебя кожа… как у человека. Это приятно. Я думал, всё будет пластмассово, а тут… живое.
И тут, в самый кульминационный момент, когда тело Валентины уже смирилось, свет торшера замигал особенно истерично, потом раздался предсмертный щелчок, лампа погасла, и весь торшер рухнул на пол с металлическим звоном, как последняя нота симфонии отчаяния.
В тишине, в полумраке, под пледом с комиксами, среди гантелей, зарядки и героев мультфильмов, Паша, не поднимаясь, произнёс:
– Ну… зато со светом разобрались.
Валентина рассмеялась. Уже без паники. Просто потому, что всё это было настолько нелепо, что стало родным.
Плед сполз с кровати, как сбежавшая третья сторона, не выдержавшая неловкости происходящего. Простыня под ними была тёплой, немного мятой, с едва ощутимым запахом стирального порошка и тела. Где—то под подушкой щёлкнуло – может, пружина, может, старая ложка, застрявшая в матрасе после чьей—то бурной молодости. Но ни один из них не обратил на это внимания.
Паша держал Валентину за запястье, но некрепко – скорее, как будто боялся, что она исчезнет. Его пальцы были тёплыми, чуть шершавыми, он вёл ими вдоль её руки, почти невесомо, будто проводил по поверхности воды. Он смотрел на неё, не отрываясь, с сосредоточенностью, от которой у неё перехватывало дыхание. В его взгляде не было похоти, не было торопливости. Там была нежность, удивление и осторожность человека, который впервые касается чего—то важного.
Дыхание Валентины сбивалось. Не от волнения – от слишком плотной реальности. Всё, что с ней происходило за последние дни, будто рассыпалось в пыль, и осталась только эта ночь, это помещение с облезлыми обоями, комиксами на простыне и человеком, который не делал вид, что он другой. Он просто был. Рядом.
Паша провёл ладонью по её щеке – медленно, с вниманием, будто проверял, действительно ли она здесь. Она закрыла глаза и кивнула, не произнеся ни слова. Кляпа молчала. И это было самым громким молчанием за весь вечер. Тишина стояла такая, в которой слышны даже внутренние сомнения. Но сейчас они умолкли.
Он вошёл в неё, как входят в воду, которая сначала пугает своей прохладой, а потом обнимает со всех сторон, впитывая. Не резко, не смело, а с осторожностью, с паузой – чтобы она успела привыкнуть. Чтобы не напугать. Чтобы не вторгнуться. Всё внутри у неё сжалось – от неожиданности, от чужого тепла, от того, что она действительно этого хотела. Хотела быть рядом. Быть нужной. Быть с ним.
Тела подстроились друг под друга, как две половины чего—то давно забытого, но всё же целого. Его движения были медленными, почти рассеянными, будто он всё ещё сомневался, правильно ли понял, можно ли, нужно ли, не перебор ли. Но её рука скользнула ему на шею – не как команда, а как приглашение. И это приглашение он понял правильно.
Сначала она чувствовала всё – каждый вдох, каждый миллиметр соприкосновения, каждый изгиб его тела, каждую точку давления. Потом границы размылись, всё слилось в единое дыхание, в общий ритм, в дрожь матраса под ними. Он двигался медленно, сдержанно, будто считал это процессом духовным, а не техническим. Она повторяла его движение, не задумываясь, но в каждом движении было принятие.
Никаких слов. Только взгляды, дыхание, тепло, влажность в ладонях, напряжение плеч. Он обнимал её так, будто она была последним в этом мире. Она прижималась к нему, как будто боялась проснуться.
Иногда он останавливался – не потому, что не знал, что делать, а потому что ему казалось важным запомнить это. Как пахнет её шея. Как дышит её грудь. Как изгибается её спина, если положить руку на лопатку. Как она смотрит, если чуть отстраниться.
Иногда она стонала – негромко, словно не могла сдержать ту часть себя, которую годами приучала молчать. И каждый раз, когда он слышал её голос, он будто оживал ещё больше. Её стоны были как музыка из старого радио: с шипением, с дрожью, но настоящая, тёплая, будто передаётся по каналу, где больше никто не говорит.
Кляпа всё это время молчала. Не саркастично. Не обиженно. А как будто слушала. Или смотрела. Или вспоминала, что у неё тоже когда—то было тело. Или не было. Или оно было чужим. Но сейчас – она молчала.
Комната наполнялась их звуками. Не словами, не именами. Звуками. Где—то гудел холодильник, шуршал плед, дрожала пустая бутылка на полу. Но всё это было фоном. Главным звуком стали стоны. Их стоны – растущие, тёплые, живые. Они не кричали, не выдыхали имён, не взывали к звёздам. Они звучали, как две скрипки в несогласованном оркестре, но при этом гармоничных до слёз. Симфония двоих, впервые попавших в нужную тональность.
Их тела двигались вместе – с ошибками, с паузами, с неловкостями, но в этих неловкостях было больше смысла, чем в любом академическом построении. Это была близость. Без инструкций. Без миссий. Без статистики. Близость, как она есть. Без обещаний. Но с искренностью.
Когда всё закончилось – не резко и не бурно, а как заход солнца: медленно, с теплом, с усталостью – они остались лежать рядом. Не отодвинулись. Не спрятались в стыд. Просто лежали.
Он гладил её плечо. Она чувствовала его ладонь, и внутри у неё будто стало тише. А потом она прошептала:
– Спасибо.
Паша не ответил. Просто притянул её ближе. И снова ничего не сказал. И в этой тишине было всё.
Балкон скрипнул, как будто хотел высказаться о происходящем, но передумал. Валентина стояла, закутавшись в одеяло, накинутое на плечи, как хламида у философа—подрядчика. Волосы спутались, плечо чесалось, где—то на спине прилип кусок фантика – возможно, от конфеты, возможно, от воспоминаний. Ноги мерзли, но отступать не хотелось.
Город внизу дышал медленно. Фонари мигали с ленцой, как пьяные свидетели свадьбы. Где—то хлопнула дверь, залаяла собака, заскрипели тормоза маршрутки, которой в это время уже не должно было быть. Воздух был прохладным, но не злым – он пах то ли мокрой тряпкой, то ли уставшим асфальтом, то ли тем, что остаётся после дня, полного событий, которых никто не заказывал.
Паша стоял рядом, босиком, в одних трениках, с сигаретой в пальцах. Курил медленно, с таким выражением лица, будто в дыме можно найти философский смысл. Временами он бросал взгляд на Валентину, потом – в небо, где не было звёзд – только отблеск подсветки от ближайшего ТЦ. Он не говорил ничего. Даже не предлагал кофту. Просто стоял. Был. Существовал. И, удивительно, но этого было достаточно.
– Всё нормально? – наконец спросил он. Голос тихий не из—за деликатности, а потому что громко говорить здесь было как—то неуместно. Балкон напоминал исповедальню на открытом воздухе.
Валентина кивнула. Сначала машинально, потом осознанно. На секунду удивилась, как легко этот кивок дался. Обычно ей надо было три слоя внутреннего анализа, чтобы подтвердить любое «да».
– Даже… – начала она, и сама себе не поверила, – даже хорошо.
Паша усмехнулся. С таким видом, как будто поймал комара и отпустил. Сделал затяжку, выпустил дым в сторону улицы, а не на неё – маленькое, но значимое уважение. И снова замолчал.