Гриневич начал ерзать. Он перестал рассказывать про пельмени в Excel, внезапно замолчал, надолго задумался, будто у него зависло внутреннее ПО, и наконец выдал:
– Слушай, Валя… я тут подумал… ну… я тебе, наверное, должен извиниться. Или хотя бы объясниться. Или как это сейчас модно… пройти процесс личной деконструкции.
Валентина насторожилась. Это был тот тон, когда мужчина либо вот—вот признается в любви, либо расскажет, что нашёл себя в диджеинге и теперь уезжает в Карелию.
– Я в школе был… – он замялся, почесал шею, посмотрел в чайник. – Я был ужасным. Я это знаю. И я это помню. И я это… ну… не то чтобы горжусь, да?
– У тебя интересная стратегия начала речи, – заметила Валентина.
– Я серьёзно, – он кивнул. – Ты тогда была как… как живая угроза моей самооценке. Умная. С этими глазами, в которых как будто было написано: «Гриневич, ты дебил». А я… я пытался выглядеть как крутой. Потому что чувствовал себя хуже. И беднее. И тупее. И вообще как школьный кулёк для насмешек, только наоборот – сам насмехался.
Он говорил, глядя в точку где—то в районе её локтя. Валя не знала, что с этим делать. Локоть, к счастью, вёл себя достойно.
– Я тебя специально подкалывал. Жвачки эти, помнишь? «Петушиная» фамилия твоя – это я начал. А потом даже учителя подхватили. Мне казалось, если тебя унизить – я стану значимым. Типа, раз ты упала – значит, я вырос.
Он вздохнул. Громко. С таким звуком, будто только что поставил точку в трёхтомнике душевной исповеди.
– Я понимаю, что это мерзко. И глупо. И трусливо. Я тогда был просто куском недоваренного теста. И даже не пельменного.
Валентина смотрела на него и мысленно вычеркивала пункты из своего плана. «Он будет изображать холодность» – нет. «Он попытается переспать, а потом исчезнет» – нет. «Он не вспомнит её» – увы. Перед ней сидел бывший тиран с глазами, полными раскаяния и какими—то… котячьими эмоциями. Он сидел, как мокрый комок кармы.
– А потом… – продолжил он уже шёпотом, будто боялся, что сейчас подбежит официант и начнёт стрим. – Я увидел твою фотографию. У кого—то в подписках. И у меня как будто лампочка загорелась. Не в голове. В груди. Я подумал: «Господи, это она. Это та, кого я хотел унизить. А теперь хочу… ну… наоборот».
Он слегка покраснел. Впервые за вечер выглядел моложе, чем на самом деле. Почти школьником. Только без рюкзака и с залысиной.
– Ты красивая, – сказал он. – Не только внешне. Вся. И ты стала сильной. Видно, что ты не та. Ты как будто прошла через ад, и теперь излучаешь свет. Не лампой. Скорее, печкой. Я несу, да?
– Пока ты просто сам себя подогреваешь, – ответила Валентина, всё ещё не веря, что это говорит тот самый человек, из—за которого она в восьмом классе порезала чёлку и месяц носила шапку.
– Ну, короче, я не знаю, когда это случилось. Я, наверное, влюбился. Или всегда был влюблён, просто шифровал это в школьную жестокость. Как свеклу в винегрет – вроде не видно, а вкус даёт.
Тут Кляпа не выдержала.
– Валя. Это уже не месть. Это чистый Стокгольм наоборот. Ты похитила чувства своего мучителя, как старую видеокассету, и теперь сидишь с ней в руках – «перемотать или выбросить?» Он тут перед тобой крошится, как сухарик над унитазом, а ты должна была прийти сюда, чтобы отомстить. Ну поздравляю, теперь ты мама школьной травмы. Уютно, правда?
Валентина молчала. Потому что ответов у неё не было. Только ощущение, что она стояла перед внутренним зеркалом и впервые видела, как всё это выглядело с другой стороны. Не оправдание. Не просьба о прощении. А просто – человек. Который когда—то делал ей больно. Потому что сам боялся, что никто не увидит, как ему плохо.
Он сидел, мял салфетку и ждал реакции.
А она сидела, смотрела на него и пыталась решить: это она пришла отомстить, или чтобы понять, что в этой жизни гораздо сложнее отличить подонка от потерянного.
Телефон лежал на краю стола, как граната с выдернутой чекой. Валя посматривала на него с опаской, как будто он мог зазвенеть не просто уведомлением, а фанфарами на тему «Ты ему понравилась».
Сообщения от Грини приходили с пугающей регулярностью. Сначала был осторожный «Спасибо за вечер. Было очень тепло». Потом: «Ты как будто совсем другая. Или ты была всегда такой, просто я не замечал. Прости». Потом началась поэзия. Вернее, то, что он считал поэзией. Длинные предложения без запятых, где упоминалась школа, её глаза, тетрадка в клетку, весна и слово «особенная» – раз семь, не меньше. Она открывала их, как письма от налоговой – с готовностью к худшему, но всё равно с дрожью.
Кляпа, естественно, была в восторге.
– О-о-о, у нас тут любовник с флешбэками. Это прекрасно. Это прям ретротерапия с элементами романтического тушения пожара. Смотри, как он загорелся. Надо срочно брать инициативу. Он уже на крючке – давай, Валюша, тяни. Пусть послужит делу.
– Какому делу? – буркнула Валя, бросив телефон на диван.
– Нашему. Моему. Вселенскому. Это же идеальный кандидат. Уязвим. Мягок. Виноват. Всё, что нужно для женской победы. Соблазни – потом исчезни. Сделай из него икру своей самооценки. Прям как баклажанную, только из его сердца.
Валентина молчала. Она не могла. Не то чтобы не хотела – просто не получалось. Внутри всё сжималось. От неловкости, от вины, от ощущения, что ты держишь в руках что—то чужое и хрупкое, а рядом стоит весёлая Кляпа с кувалдой и кричит: «Давай, бей, он же заслужил!»
– Он травил тебя, – напомнила Кляпа, с интонацией судьи на конкурсе по справедливости. – Ты забыла, как пахли твои волосы после той селёдки? Или как ты мыла голову в школьной раковине, пока все смеялись? Это же идеальное возмездие. Он сам пришёл, открылся, признался, и теперь всё, что тебе нужно – взять инициативу в свои руки. Не кулаком, не оскорблением, а телом, вниманием, холодной уверенностью. Использовать его влюблённость как рычаг. Ты же не мстишь – ты возвращаешь себе власть, ту самую, которую он когда—то забрал у тебя своими насмешками и жвачками. Через вежливое, но уверенное «поехали ко мне».
– А если я не могу?
– Тогда ты скучная. Морально застрявшая. И очень—очень растерянная. А это, как ты знаешь, не то, чем выигрываются сражения.
Валентина снова посмотрела на телефон. Новое сообщение: «Ты не представляешь, как я себя чувствовал тогда. Я не знаю, как всё исправить, но хочу хотя бы попробовать. Можно?»
Она закрыла экран. Нажала блокировку. Включила. Открыла. Закрыла снова. Десять раз подряд. Как будто каждый раз был финальным. Но внутри – никакой ясности. Только шум.
– Ну давай уже, – зашипела Кляпа. – Сделай хоть что—то. Поставь точку. Или сердечко. Или хотя бы лайк на его пост о счастье. А лучше – иди к нему. И соблазни. Вспомни, он же сам сказал – влюбился. Сам. Без рекламы.
– Я не могу использовать человека, который раскаивается, – выдохнула Валя. – Не могу превращать чужое чувство в способ отомстить. Даже с тобой в голове.
– Поздравляю, – процедила Кляпа с таким пафосом, будто вручала грамоту за наивность. – Ты теперь официально хозяйка личного поклонника с комплексом бывшего агрессора. Надо было сразу открыть агентство по перевоспитанию. Базовый курс: «Как заставить мучителя плакать и покупать тебе цветы».
Валентина села на пол у дивана, уткнулась в колени. Было одновременно стыдно, страшно и немного смешно. Она думала, что справится, что будет холодной, чёткой, как отчёт за квартал. А в итоге сидела и не знала, куда девать эту мягкую, глупую, настоящую влюблённость другого человека.
И, что ещё хуже – не знала, что делать с собой, если та, её собственная влюблённость, начнёт отвечать. Не внешне – не фразами, не действиями, а изнутри. Тихо, но навязчиво. Если она вдруг, как капля в чайнике, даст о себе знать: мол, а что, если это правда? Если это не ловушка, а шанс. Вот с этим Валя не была готова столкнуться. Потому что месть предусматривала чёткий сценарий. А чувства – нет.
Телефон лежал на столе как символ сомнительной свободы: хочешь – звони, хочешь – страдай. Валентина ходила вокруг него по квартире с видом человека, который надел слишком узкие колготки, но уже вышел из дома и теперь не знает, что хуже – вернуться или продолжить.
В какой—то момент она достала пульт от телевизора, включила канал с орлом на заставке и уставилась в точку. Орёл смотрел в ответ, не мигая. Ни один из них не торопился проявлять инициативу.
Кляпа не говорила уже третий час. И это пугало. Обычно её тишина означала не сочувствие, а выработку стратегического плана по завоеванию психики. Валентина была уверена, что, если бы внутренняя тишина могла жужжать, она бы жужжала как холодильник, который готовится к экспансии в четвертое измерение.
В конце концов она подошла к столу, как к алтарю. Взяла телефон. Подержала. Положила. Протёрла тряпочкой. Потом снова взяла и, не дожидаясь вдохновения или вмешательства космоса, тупо нажала «Вызов».
Гудки были короткими и плотными. В каждой паузе между ними Валентина успевала построить и обрушить по одному сценарию. В одном – он не отвечает и уезжает на Бали. В другом – отвечает и сразу предлагает брак. В третьем – отвечает его жена. Потом она вспомнила, что он говорил про бывшую тёщу, и успокоилась ровно на полторы секунды.
– Привет, – сказал он. Просто. Без придыханий. Без подвоха. Как будто они только вчера разговаривали. Или как будто он отвечал маме. И всё—таки в голосе был оттенок радости, немного ваты и чуть—чуть осторожности. Как будто он боялся сказать лишнего, но очень надеялся, что лишнее всё—таки случится.
– Привет, – ответила Валентина, и голос её предательски задрожал, как дешёвый столик из Икеи при попытке его собрать без инструкции.
Они говорили о погоде. О том, что дождь в Москве стал больше походить на атмосферную злобу. О том, как нелепо звучит слово «морось», и кто вообще его придумал – человек, у которого всю жизнь в ботинках было сыро. Потом разговор ушёл в область «кафе „Жёлудь“», где теперь подают облепиховый чай с имбирём и фоновым разочарованием.