Она вскинула руку и сделала вид, что кидает в него учебник.
– Ты знал, что я написала рассказ? Там твой герой умирает от того, что на него падает глобус.
– Блин, – он закрыл лицо руками. – Это… прекрасно. Это чисто я. Красивая смерть. Образная. С континентами.
Они заржали. И сразу замолчали. На секунду.
– Знаешь, – хрипло сказала Валя, – я один раз хотела тебе заехать учебником по геометрии. За то, что ты смеялся, когда у меня чёлка была кривой.
– Да ты мне в лицо не смотрела! – вспыхнул он. – Я как шарик был. Упругий. Без личности. Ты заходила в класс, и у меня пересыхало во рту. Я один раз выпил «Тархун», чтоб отпустило.
– А ты знал, что я тебя боялась? – спросила она и ткнула в него ногой, но мягко. – Прямо вот, по—настоящему. Когда ты шёл сзади, у меня всё сжималось. Я думала: ща… плевок. Или жвачка. Или слово типа «ботанка».
– А я тебя ждал. Чтоб ты, ну, хоть раз на меня глянула. Как на человека. Хоть как—то.
Он вдруг стал серьёзным. В глазах блеснуло что—то… от вина? Или просто от усталости. И вдруг, без пафоса:
– Я ж завидовал. Не оценкам. Не уму. А как ты… держалась. Холодно. Как будто тебя не пробить. Я хотел пробить. Хоть чем—то. Хоть подколом.
– А ты пробил. Моё терпение, – хмыкнула Валя. – Я в восьмом классе реально думала: если бы у меня был гранатомёт, ты бы был первым.
– Серьёзно?
– Серьёзно. Потом – утихло. Потом – стало всё равно. Потом – смешно.
– Вот и мне смешно. Но через жопу.
Он ткнул себя в грудь.
– Тут как будто кот сидит. Тот самый. Из тракторного рассказа. Только теперь я – этот кот. И он – я. И я тону в себе.
Валя ржала уже, прикрыв рот рукой. Потом икнула.
– Всё. Ты пьян. И философичен.
– Ты тоже. И злая.
– И смешная.
– И красивая. Даже с чёлкой тогда.
Они оба замолчали.
Потом она, не глядя, сказала:
– Я бы тебе всё равно заехала учебником. Тяжёлым. По геометрии.
– А я бы тебе спасибо сказал. И запомнил. Навсегда.
Они посмотрели друг на друга. И тут Гриня уронил бокал. Прямо на ковёр.
– Блин… я не хотел.
– Да всё нормально, – Валя кивнула, поднимая его. – Главное – не вино. Главное – воспоминания. Мы тут вообще сейчас как вечеринка из недописанного сериала. Где у всех проблемы. И все пьют.
– Валя…
– А?
– Ты офигенная. Даже с рассказом, где меня убивает глобус.
Она засмеялась. И он – тоже. Только теперь тише. Медленнее. И как будто немного… счастливее.
Валю повело. Не изящно, как в кино, а по—настоящему – по диагонали, с заносом и залипанием взгляда на тумбочке, на которой ничего не стояло. Комната поплыла, как старое телевидение без сигнала. Она попыталась сосредоточиться на чём—то материальном: ногах, полу, локтях, которые больше не слушались. Казалось, мышцы перешли в отпуск, а координаторы сдали рапорты и ушли в самозабвенный запой.
Голос Кляпы сначала прошёл по позвоночнику вибрацией. Без слов. Просто импульс, похожий на внутреннее «ну всё».
А потом начался спектакль.
Как только Валя моргнула чуть медленнее, чем нужно, всё внутри сместилось. Сознание не исчезло – просто сдвинулось в сторону. Как будто ты вдруг оказался не за рулём, а на пассажирском сиденье. И сразу – хруст внутреннего механизма: Кляпа взяла управление. Не частично. Не на время. Полностью. Она захватила тело Вали, как будто открыла давно законсервированный доступ. Её больше ничего не сдерживало.
Кляпа выпрямилась внутри неё с ощущением репетиции, которую ждала целую жизнь.
Смущение исчезло. Застенчивость испарилась, как дурной пар. Тело встало. Плавно, с той точной механикой, которой у Вали никогда не было. Спина – прямая. Подбородок – чуть вперёд. Дыхание ровное, как у человека, знающего, что сейчас случится нечто необратимое.
Гриня сидел на диване, всё ещё смеясь, слегка заваливаясь на бок, как человек, который давно потерял ощущение баланса. Он даже потянулся к бутылке, промахнувшись на пару сантиметров, когда Валя – или то, что теперь ею двигало – подошла вплотную. Не быстро. Не театрально. Просто – как кошка к миске с подрагивающей мышкой.
Она наклонилась. Взяла его за подбородок. Не резко, но с безапелляционной точностью. Её пальцы обхватили его лицо, как инструмент. И она смотрела. Долго. Не моргая. Как сканер. Как палач, который просто сверяется с инструкцией: тот ли перед ним, кого нужно допросить телом.
Гриня начал что—то лепетать. Что—то про «не так понял» и «это что, ролевые игры». Но слова врезались в холодное лицо. Кляпа не слушала. Она уже сверила комплектацию. И результат её устроил.
Одним движением она толкнула его на диван. Без насилия. Просто с той уверенностью, которая сама по себе сшибает с ног. Он бухнулся на спину, раскинув руки, как трофей.
Затем последовало движение – резкое, уверенное, почти отрепетированное. С одной стороны в нём ощущалась театральность, с другой – безупречная техническая точность: её пальцы вцепились в рубашку на его груди, будто знали, где и как действовать. Прозвучал сухой хруст ткани, за которым сразу же последовал звон разлетевшихся пуговиц; одна из них, описав дугу в воздухе, с бульком упала прямо в бокал. Гриня чуть дёрнулся, зашевелился, но остановился, не сделав ни шага назад – он застыл в положении человека, разрывающегося между попыткой осознать происходящее и полным отсутствием слов, чтобы это выразить.
Её голос стал ниже. Ниже и увереннее, как у диктора с озвучки судебных приговоров.
– Тебе нравится командовать? – протянула она грудным, вибрирующим голосом, в котором звучали и обещание, и приговор. Он был тягучий, с хищной хрипотцой, словно в каждом слове прятался хлыст. – Сейчас ты узнаешь, каково быть подчинённым.
Он не успел ответить. Руки Кляпы уже работали – с той деловитостью, которая одновременно возбуждает и пугает. Пояс – расстёгнут. Штаны – сдёрнуты. Быстро. Ровно настолько, чтобы показать, что это не про заботу. Это про демонстрацию контроля.
Трусы – светло—серые, с тонкой резинкой и надписью Weekend Hero. Вид слегка потерянный. Резинка вытянута, ткань местами потёрта, как у вещей, которые ещё не выброшены, но уже не носятся с гордостью.
Кляпа провела пальцем по шву. Медленно. С холодной деловитостью хирурга.
– Weekend Hero, – протянула она, проводя пальцем вдоль резинки с ленивой, тягучей внимательностью. – Это мило. Сейчас проверим, кто ты на самом деле – герой или воскресный ужин.
Она наклонилась, взялась за пояс резинки двумя пальцами и, не торопясь, с чуть насмешливой грацией стянула с него трусы. Движение было плавным, почти ласковым, как будто она открывала подарок, заранее зная, что он ей понравится.
Глаза скользнули вниз, и уголок её рта дрогнул. Она облизнула губы – медленно, с намерением, как будто пробовала вкус ещё до прикосновения.
– Очень даже неплохо, – сказала она, не повышая голоса. – Прямо скажем, выше ожиданий.
Гриня приподнялся на локтях, глаза округлились, язык запутался в фразах: то ли сказать, что он не против, то ли уточнить, что это происходит по его согласию, то ли просто попросить подождать минуту, пока мозг не поймёт, как реагировать на женщину, в чьих глазах – не страсть, а производственный план.
Валя внутри кричала. Без слов. Просто с ужасом и паникой, которые метались внутри тела, не имея доступа ни к мышцам, ни к голосовым связкам. Она наблюдала за собой, как пассажир поезда, влетевшего в тоннель с криками «экспресс в ад» на стенах.
– Отлично, – пронеслось у неё в голове. – Теперь мой организм захватил инопланетный диктатор, который считает, что БДСМ – это лучшая форма межгалактической дипломатии.
Кляпа наклонилась к Грине, провела ладонью по его груди, затем зажала подбородок, заставив его снова смотреть ей в глаза.
– Ты всю жизнь любил смеяться над чужими недостатками, – прошептала она, протягивая каждое слово голосом, в котором клубились бархат и угроза. Он был низкий, грудной, с той самой вибрацией, от которой у мужчин теряется счёт времени и границ. – Теперь твоя очередь узнать, что такое унижение с удовольствием. Поверь, я умею превращать слабость в инструмент.
Он судорожно вдохнул, глаза у него стекли. Он не понял – ему нравится это или он боится. Или и то, и другое.
А Кляпа уже продолжала работать. Без сбоев. Без сомнений. Без жалости.
Она на секунду замерла, словно переключившись с технической стадии на творческую. В её движениях появилась театральная роскошь – та, что принадлежала женщине, уверенной в своей власти и получающей от неё удовольствие. Внутри Вали что—то взвизгнуло. Мысленно. Её тело сидело в уголке сознания и наблюдало, как всё это разворачивалось, с той смесью ужаса и фатального смеха, которая бывает только у зрителя без права выйти из зала.
Она, не отводя взгляда от Грини, наклонилась к рюкзаку в углу. Вытащила оттуда старый школьный ремень – тот самый, с коричневой кожей и металлической пряжкой, которая уже давно потеряла всякую функциональность, но сохранила грозный вид. Ремень щёлкнул в воздухе с тем звуком, которым в кино запускали тревогу.
– Руки, – сказала она спокойно, как будто попросила передать соль.
Гриня подчинился – медленно, с осторожностью ребёнка, которому пообещали «сюрприз» за плохое поведение. Она ловко обвязала его запястья ремнём. Узел получился плотным, но не жестоким. Эстетически выверенным. Теперь он выглядел как пленённый отличник, проваливший экзамен по жизни и угодивший на переаттестацию в кабинет телесного абсурда.
Кляпа подошла к вешалке и сняла ярко—красный галстук с новогодними ёлками. Вешалка зачем—то стояла в углу, как немой свидетель театра унижения. Галстук оказался шёлковым, глупым, вызывающе несексуальным – и именно в этом заключалась его сила.
– Открой рот, – произнесла она снова низким, вибрирующим голосом.
Гриня замер на полсекунды, затем послушно подчинился. Галстук оказался у него в зубах. Она закрепила его, словно делая подарок самой себе. Образ завершился: бледный мужчина в полуразобранной одежде, с ёлочным кляпом и руками, связанными школьным ремнём. Где—то между отработкой унижения и новогодним корпоративом в альтернативной реальности.