Кляпа взяла линейку – прозрачную, тридцатисантиметровую, с надписью «Геометрия – друг порядка». Медленно щёлкнула ею по своей ладони. Гриня вздрогнул.
– На четверть оборота вправо, – приказала она чётко, без интонаций, будто вела муштру перед проверкой. Он послушно повернулся. Плечи у него дрожали, ступни скользили по ковру. Он пытался угадать, что будет дальше, и проваливался в этом угадывании.
Она щёлкнула линейкой по его лопаткам. Не сильно. Звук прозвучал звонко и чисто. Затем пальцем медленно нарисовала на его спине какие—то цифры. Что именно – оставалось загадкой. Возможно, это была оценка. А может, номер очереди.
– Ты был плохим мальчиком, – прошептала она, склоняясь к его уху. – Очень плохим. И теперь будешь делать домашку. Сперва в черновике…
Он издал нечленораздельный звук. В нём смешались страх, возбуждение и та самая детская паника, когда не выучил стихотворение, а вызвали к доске. Его глаза расширялись с каждой фразой, он уже не мог притворяться. Он не знал, что это: секс, казнь или проверка.
Кляпа отступила на шаг. Осмотрела импровизированную сцену с удовлетворением дизайнера, завершившего инсталляцию. А затем, словно вспомнив про финальный штрих, наклонилась к нижней полке стеллажа.
– Контрольная, – произнесла она. – Без подготовки.
В её руке оказался половник. Как он туда попал – оставалось вопросом философского толка. Она держала его, как дирижёрскую палочку. Или как жезл судьбы.
– По телесным наказаниям, – добавила она и щёлкнула им по своему бедру. Тихо. Но с намёком.
Валя внутри сжалась до скрипа. Её тело натянулось. Ей хотелось провалиться в щель между подушками дивана и исчезнуть. Но она оставалась зрителем. Заложницей. Свидетельницей.
А Кляпа продолжала двигаться. С каждым шагом – всё медленнее, всё увереннее. В этой абсурдной эротике с запахом школьной доски и корпоративного безумия она была актрисой. Сценаристкой. И судом.
Кляпа провела ладонью по его груди, будто собираясь вытереть с него пыль. Движение было не резким и не медленным – оно просто случилось, как точка в предложении, где не хватает смысла. Она посмотрела на него с лёгкой насмешкой, но не злой – скорее с тем видом, как на ребёнка, который честно выучил стихотворение про осень и теперь ждёт конфетку.
– Я вижу, ты послушный мальчик, – сказала она, низко, с оттенком почти утренней лености, той, что остаётся на голосе после бессонной ночи. – И, пожалуй… заслужил небольшую награду.
Гриня не ответил. Не мог. Кляп всё ещё оставался у него во рту, скомканный, чуть перекошенный, как воспоминание о собственной несмелости. Его губы были приоткрыты, дыхание неровное и шумное, словно каждая попытка вдоха требовала отдельного согласия. Зато во всём остальном – в теле, в плечах, в том, как он сидел, слегка завалившись на локти – чувствовалась предельная внимательность. Он будто ждал команды, которой не знал. И страшился, что она уже прозвучала.
Кляпа опустилась на колени. Не рывком, не как киношная героиня, а медленно, с точной пластикой, как будто этот момент она репетировала перед зеркалом не меньше года. На лице не было улыбки. Только сосредоточенность. Взгляд её был направлен чуть вверх – как у врача, перед тем как задать самый важный вопрос.
Валя внутри ощутила, как тянется шея. Движение оказалось чужим – будто её затылок кто—то настраивал, как антенну. Губы тронулись, влажные, чуть приоткрытые, как перед ответом, который может изменить ход экзамена. Из горла вырвался тихий выдох, тягучий, с хрипотцой, и Гриня дёрнулся, будто его коснулась тень.
Кляпа приблизилась к нему вплотную. Дышала медленно, ровно, но каждый вдох был ощутимым – как будто она вдыхала прямо в его грудную клетку. В воздухе стояло напряжение, которое нельзя было тронуть – оно жило само, как лампочка, мерцающая на грани перегорания. Она склонилась ещё ближе, и движение её головы было столь преднамеренным и медленным, что у Грини закружилась голова. Он почувствовал, как её губы обвивают его достоинство – бережно, но с тем намерением, в котором не оставалось места случайности. То, что она взяла в рот, подсказывало: это была награда, от которой невозможно отказаться.
Рот Вали – её рот – был влажным, податливым, живущим отдельной жизнью. Он двигался точно, аккуратно, как будто знал, где остановиться, а где задержаться чуть дольше. Губы касались его кожи, как будто слушали, не пробежит ли по ней ток. И пробегал. Гриня дышал неровно. Каждое движение рта казалось ему звуком. Хлюпающий, мягкий, чуть липкий – этот звук слипался с его дыханием, будто слюна с электричеством.
Он не смотрел – не мог. Закрыл глаза. Голова его откинулась назад. Шея дрожала. Лопатки подрагивали, словно тело пыталось спрятаться в себя. И всё же он оставался на месте. Потому что в этих звуках, в этом ритме, в этой влажной пластике было что—то такое, от чего не убегают. Даже если страшно. Даже если стыдно.
Валя внутри молчала. Не потому что хотела, а потому что не могла. Весь центр управления, весь голос, всё дыхание – принадлежало Кляпе. И Кляпа не торопилась.
Она не спешила. Каждый её жест был продуман, как пассаж в медленной музыкальной фразе, где всё зависит не от количества нот, а от паузы между ними. Губы двигались уверенно, с такой внимательной пластикой, будто она изучала карту чужого тела языком навигации. Иногда задерживалась. Иногда едва касалась. Иногда делала короткое движение, а потом обрывала его – как будто дразнила самого воздух.
Гриня держался из последних сил. Его руки были связаны, но мышцы напрягались, словно он всё равно пытался ухватиться за хоть что—то – за воздух, за звук, за себя. Он будто всем телом вжимался в подушку, как в единственное, что оставалось неподвижным в этом сдвинувшемся мире. Лоб блестел, дыхание сбилось, а в горле будто застряло что—то между стоном и попыткой сформулировать благодарность. Только губы Вали, влажные, тёплые, уверенные, всё продолжали работу – не ритмично, не сдавленно, а словно проверяя чувствительность каждой точки. Там, где касание звучало – она задерживалась. Там, где кожа дрожала – усиливала нажим дыхания.
Слюна текла щедро, и хлюпающие звуки, от которых у любого другого была бы неловкость, здесь становились частью ритуала. Гриня чувствовал, что сходит с ума от этого звука. От влажной уверенности, от того, как Кляпа использовала рот Валентины – не как часть тела, а как инструмент власти, контроля, наслаждения и подавления. Он не смотрел вниз – не смел. Но чувствовал всё. Каждый миллиметр.
И в какой—то момент это нарастило темп. Незаметно. Её движения стали чуть быстрее, чуть глубже. Гриня понял, что приближается к черте – не из—за физики, а из—за психики. В этом было что—то опасное. Он начал дышать чаще, неровно. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники. Голова откинулась. Лицо стало влажным, щеки вспыхнули. Где—то глубоко внутри него зародилось чувство, которое быстро превращалось в точку невозврата.
Он хотел предупредить. Сказать. Выдохнуть хоть что—то – «я» или «сейчас» или «постой». Но язык не слушался. Мысли путались. Всё было на грани.
И вот в самый пик, когда в теле началась дрожь, Кляпа сделала резкое движение назад.
Момент оборвался. Движение, дыхание, звук – всё прекратилось, будто кто—то нажал на паузу внутри самой комнаты.
Тишина разорвала пространство между ними, как ржавый нож по тонкой простыне. Губы Валентины были влажны, дыхание ровное. Она вытерла уголок рта тыльной стороной ладони и посмотрела ему в глаза. Медленно. С тем же выражением, как у женщины, которая знает: награда была, но только за послушание – а теперь проверка на выносливость.
Кляпа посмотрела на него сверху вниз – долго, изучающе, будто решала, заслужил ли он продолжения. В этом взгляде не было страсти, не было нежности – только деловое, почти инженерное понимание: перед ней – механизм, на который сейчас будет приложено нужное давление.
Молча встав, она медленно стянула с себя платье. Чёрный трикотаж скользила по телу, как вода по стеклу, собираясь в мягкие складки у её ног. Она наклонилась, выпрямилась, и осталась стоять в белье – чёрном, матовом, с тонкими бретелями и гладкой чашечкой лифчика, который казался почти официальной формой для соблазнения. Лифчик плотно облегал грудь, подчёркивая форму и подчёркивая податливость. Трусики были высокие, с узкой полоской кружева по талии, как будто между строгостью и капризом. Ткань полупрозрачная, с намёком на секрет, который не скрыт, но ещё не отдан.
Её движения оставались точными, без пафоса. Лифчик был снят одной рукой – медленно, без колебаний. Он упал на пол, как знак того, что защита не требуется. Трусики она стянула также неспешно, чуть согнув колени, не отводя взгляда от Грини, и это было не игрой, а демонстрацией власти, в которой откровенность – не слабость, а выбор. Оставшись полностью обнажённой, она шагнула вперёд – так, будто не тело её приблизилось, а намерение. И села на него.
Она протянула руку к его лицу и аккуратно, почти бережно, вытащила кляп изо рта. Галстук с ёлками извивался, как мёртвая змея. Она не отбросила его – просто положила рядом, как трофей. Влажные губы Грини дрожали, подбородок покрывался испариной. Он глубоко вдохнул – с шумом, с облегчением, будто вернулся из—под воды, но не был уверен, что хочет оставаться на поверхности.
Кляпа не говорила ни слова. Просто встала. Нет, поднялась. С той самой осанкой, в которой угадывается не только дисциплина, но и намерение. Плечи отведены, спина ровная, дыхание спокойное, как у хищницы, которой больше не нужно ничего объяснять.
Она поставила ногу на диван и плавно шагнула через него, оказываясь над Гриней, как женщина, которая не ищет равных. Движения её были точными, будто выверенными до сантиметра. Она опустилась, касаясь его лица – внутренней стороной бёдер, с тем самым прикосновением, которое не нуждается в пояснениях. Ни одно слово не произносилось, но каждое движение звучало яснее любой команды – как будто тела говорили на языке, для которого не нужны были гласные.