Нет, нельзя, Зденка и без того слишком часто злилась на Дербника, била с болью и яростью, мол, на, прочувствуй. Наверное, хорошо, что глупый, иначе бы понял, и пришлось сгорать со стыда.
– Дивосил! – Зденка постучалась к травнику. – Не боись, открывай.
За дверью раздалось ворчание Любомилы. Ведунья подошла к порогу, открыла, оглядела Зденку и молча пропустила внутрь. А там – о боги могучие! – словно злой дух пронесся: все горшки были опрокинуты, травы валялись вперемешку, а Дивосил полулежал на лавке и всхлипывал.
Видимо, устало горе топтаться у ворот.
3
– Что чародеи, что перевертыши, – Любомила толкла травы в ступе, – все одно. Хотя птицы-то наши себя не жалеют, оттого у них души такие искалеченные.
– Души? – Дивосил с сомнением взглянул на Любомилу.
– А ты думаешь, чего они к нам бегают? – Ведунья отвлеклась, схватила стебелек прикрыш-травы[22], повертела так и сяк и пере-ломала пополам. – Телесные раны сами лечат, а к нам вот за мятой да прикрыш-травой ходят.
– Может, с князем поговорить? – Дивосил отвернулся, собираясь осмотреть горшки с настоями.
– Без толку, – Любомила бросила в ступу засушенные травинки и принялась замешивать. – Сытник в их сердцах такую тревогу посеял, что даже целого поля мяты не хватит, чтобы вытравить да успокоить.
Дивосил нагнулся, проверил настои, вдохнул горькую смесь, закашлялся и вернулся к лавке. Раньше он не верил, что может пригодиться в тереме – теперь чувствовал: не зря князь отправил его помогать ведунье. Да и – чего самому себе врать-то? – среди охапок, отваров и настоев становилось спокойнее. Как будто запахи убаюкивали и прогоняли тревогу подальше.
– Вижу, тебя тьма тоже потихоньку губит, – недобро прищурилась Любомила. – Глазки бегают, руки тянутся то к одному, то к другому, да никак не выберут.
– Я справлюсь, – отозвался Дивосил.
Любомила кивнула и вернулась к травам. У окна виднелся огарок. Дивосил вгляделся в него. Нет, это было домашнее пламя, прирученное – не то, что сожгло Ржевицу, не то, что терзало изнутри. Огарок согревал, освещал, не позволял утонуть среди мрака и холода.
– Э-э-э, – протянула Любомила, – так не пойдет. Послушай меня: с тяжестью на сердце ты ни себя, ни других не вытащишь.
Дивосил промолчал. Спорить с ведуньей не хотелось, да и огонек отплясывал так, что завораживал: подхватывал и кружил, согревая с разных сторон.
– Хочешь, отвар заговорю? Луна-то как раз увядает, – продолжала Любомила. – Выпьешь – и забудешь все, отчего душа болит. Будет туман – видимо-невидимо, а что за ним – не разглядишь.
– Нет, – резко ответил Дивосил. – Я хочу помнить.
Помнить, как оказался в тереме, помнить, какой ценой дастся им грядущая зима, помнить, что зерна становится все меньше. Да, Дивосил возненавидел бы сам себя, если бы беспечно ел и пил за столом, не жалея ни хлебных крошек, ни варенья.
– Гляди, как бы эта память тебя не сгубила. – Любомила высыпала измельченные травы в горшок. – В оба гляди, слышишь? Сильнее прошлого надо быть.
Сильнее прошлого. Пламени. Чем больше Дивосил думал и всматривался в огонек, тем больше вспоминал видения. Мокошь-мать тоже отвернулась от людей – явилась лишь, чтобы рассказать про чародея. Значит, боги запомнили.
Любопытно: неужели никто до сих пор не спрашивал богов, почему? Сколько князей правили до Мирояра – и все как будто… ходили под мороком? Нет конечно, не было там никакого морока. Дивосил вспомнил записи, что хранились в тереме. Не морок – Совет постарался. Все уничтожил, запретил упоминать даже имя – и вот, воспоминания нагрянули лишь когда в скале образовалась трещина. А может, уже несколько. Но возможно ли это?
В дверь постучали. Любомила открыла. Дивосил повернулся – и чуть не вскрикнул: до чего же пришедший был похож на Лихослава из видений! Но нет, не мог же он спокойно разгуливать по столице!
– Чего пришел, а? – ведунья недобро покосилась на гостя. – Опять недобрые вести на крыле принес?
– Гляжу, у тебя помощник теперь? – гость взглянул на Дивосила и усмехнулся. – Не гляди зайцем, Пугач я. Из птичника.
– Точно, что пугач, – в голосе Любомилы засквозила злоба. – Вон как бедолагу напугал.
– Не гневайся, по делу я. – Пугач перестал ухмыляться, приблизился к ведунье и зашептал что-то на ухо.
Дивосил поначалу ничего не разобрал, но понял, что вести были недобрые: Любомила то вскрикивала, то ахала, хватаясь за сердце.
– Да ты ошалел! – не выдержала она. – Нельзя ведь! Никак нельзя раньше срока!
– Надо, – отрезал Пугач.
Ох и разгорелся спор между ними. Любомила то хваталась за травы, то садилась на лавку, кричала, а Пугач стоял на своем. Наконец Дивосил понял: Пугач просил ведунью подготовиться ко Дню птиц, наварить побольше отваров, заговорить, заворожить пламя и еще что-то, а та наотрез отказывалась.
– Сытник этого не одобрил бы, – буркнула Любомила. – И я не одобрю.
– Не одобряй, – пожал плечами Пугач. – Помоги только.
– Ни стыда ни совести, а! – снова закипела ведунья. – И не жалко тебе птенцов, а? Живые люди ведь! Весну обожди хоть!
– Не могу, – покачал головой он. – Или ты поможешь, или без тебя придется.
Пугач развернулся и вышел из светлицы. Любомила стукнула рукой по столу и воскликнула:
– Послали ж боги на мою голову!
Дивосил не спешил расспрашивать – решил обождать, пока успокоится. Да и самому потрудиться стоило. Он принялся заваривать мяту и ромашку, а заодно проверил полынный настой. Любомила меж тем села на лавку, достала шитье и начала выводить стежки. Зачем – непонятно, наверное, ворожба какая-то. А может, ведунья так дух успокаивала, кто ее знает.
Прошла лучина, за ней другая. Дивосил зажег новую свечу и выглянул в окно. Ох и высоко забрался Хорс! Летела его колесница над землей, а плащ то и дело скрывался под сизой бородой Перуна. Хмурилось небо – видать, решил разгуляться громовержец да спрятать за собой Хорса.
А внизу звенело железо, кричали птицы, сражаясь друг с другом. Среди них мелькали и простые витязи. Видимо, тоже захотели кулаки размять. Дивосил улыбнулся: пусть шумят на славу, кричат, не боясь ни грозы, ни ливня. Хорошо ведь, когда всюду гомон, а не тишина, грозная и несущая смерть.
– Вот ведь что творится, – заговорила Любомила, закончив возиться с шитьем. – И стежки не даются, неровными выходят. Не к добру это.
– Что хотел этот, – сглотнул Дивосил, – Пугач?
Чуть не сказал «лихой чародей».
– Злое он задумал, – проворчала Любомила. – Детишек-птенцов погубить хочет.
Дивосил вздрогнул. По хребту пробежала дрожь, в ребрах что-то ощутимо заныло. С губ лишь сорвалось:
– Зачем?
– Говорит, что времени нет, нужны птицы, – Любомила отвернулась. – Но так дела не делаются, без старшего-то. Птиц-то, конечно, мало осталось, но нельзя так! Они ведь еще не обвыклись, не окрепли.
– И сделать ничего нельзя? – задумался Дивосил. – Князь-то знает?
– В том и дело, что знает! Без его ведома в птичнике ничего не делается. – Ведунья встала, прошлась по светлице, провела руками по столу. – Вижу, что думаешь, да не пытайся. Уведешь птенцов – себя погубишь.
Дивосил поднял голову и посмотрел на Любомилу исподлобья.
– И почему же? – голос его стал вкрадчивым. Да, мысль увести детей ему понравилась. Спрятать подальше, да так, чтобы ни Сова, ни Сокол не нашли.
– Пугач уже нанес им на кожу резы, – вздохнула Любомила. – Сбегут от посвящения – сразу умрут. И нет, Дивосил, те резы даже я не сниму.
Хотелось воскликнуть: «Не помогай!» – но что с того? Дивосил прикрыл глаза. Перед ним пронеслись костры, много костров. Пламя бушевало вихрями и просило еды, да не древесины, а перьев и плоти.
Про День птиц Дивосилу рассказывали многие еще в Ржевице. Кто-то мечтал оказаться на празднике и посмотреть, как в огне человечьи кости становятся птичьими, а кто-то вспоминал о нем с ужасом, мол, не посвящение то, а жертва Велесу: живые шагают одной ногой к мертвым. Про обряд и вовсе разные слухи ходили.
Тревога скрутила живот и зашипела, мол, ничего ты тут не сделаешь, бесполезный травник. Дивосил согнулся. Воспоминания, что мучили его по ночам, нахлынули и поглотили. Ржевица, голод, стычки и битвы, поиски выживших, нехватка трав и снадобий и жалкие попытки вытащить хоть кого-то.
В полубреду он почувствовал прилив ярости и потянулся к горшкам. Раз – треснули, разлетелись, два – следом полетели миски. Булькнули отвары, расплескиваясь по полу. Сквозь белесую пелену прорвался крик Любомилы. Едва долетев до ушей, он принялся тонуть. Пропадали стены, лавки, исчезли запахи трав.
Мертвецы опять потянули к нему свои руки – и Дивосил позволил им схватить себя. Кровавое море унесло его. Впереди виднелась мгла, бесконечная, как звездное небо.
– Дивосил! Дивосил! – раздался женский голос откуда-то снаружи. – Дивосил, чтоб тебя мавки в хороводе закружили!
Мгла пошла рябью. Дивосил не сразу понял, что она рвалась под чужим натиском.
– Молодая еще, чтоб так ругаться! – закряхтела где-то вдали Любомила.
– Тебя забыла спросить! – крикнули в ответ. – Дивосил, кому говорю, очнись, пока в лохань головой не окунула!
…А потом он пришел в себя посреди светлицы. Глаза жгло так, словно Дивосил плакал днями напролет. Чьи-то руки цепко схватили его за плечи и трясли. В стороне стояла Любомила.
– Оклемался! – выдохнула… Зденка? Кажется, так ее звали. Высокую статную девку, что приходила к ним за мятой. – А я думала, правда придется в ледяную воду окунать.
– Скорее мятой отпаивать, – нахмурилась Любомила. – Прям как тебя.
Девка выпрямилась. Рядом с ней Дивосил почувствовал себя крохотным, словно заяц рядом с медведицей. Эх, маленький, бесполезный травник, что сбежал из Ржевицы, поджав куцый хвост.
– Ну так отпаивай давай! – Зденка присела на лавку. – Не видишь – плохо нам, во!
– Да уж, тебя только мятой и поить, – Любомила шикнула и отвернулась. – Ишь, как разошлась. Поумерь пыл-то, прибереги для дела.