В День птиц стало еще холоднее. Любомила сказала надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Потому и радости не было, хотя служки хватали за руки, подводили к купцам, совали певучие свирели, переливчатые каменья, ткани и травы. Вот из-за последних и пришлось задержаться.
Дивосил оценивающе осматривал кукушкины слезки – никогда не видел таких толстых стебельков и крупных листьев. Взять ли немного?
Купец подкрутил ус и широко улыбнулся. Ай, была не была. Дивосил достал из кармана крохотный солнечный камушек – янтарь, которым щедро делились с ним в княжеском тереме.
– Может, еще что посмотришь, а? – В глазах купца заплясали огоньки. Видимо, понял, что поймал слугу князя. – У меня и обереги есть, и сухоцветы разные!
Дивосил помотал головой и сжал в руках кукушкины слезы. За янтарь мужик дал целую охапку. Вот и хорошо: будет где развернуться. Можно и снадобий наварить, и растолочь, чтобы потом втирать в раны.
Пахнуло медом, да так смачно, что пришлось обернуться. Девки махали кружками со сбитнем и игриво подмигивали прохожим. Небось, до сбитня брага была. Дивосил скривился, чувствуя: вот-вот начнется что-то нехорошее. Хоть бы все уцелели!
Слева мелькнуло лицо Зденки. Сразу послышалась ее ругань. И чужая, парня под стать птице, только взлохмаченного. То ли чутье подводило Дивосила, то ли и впрямь казалось, что он был не в себе.
А потом разгорелся костер. Стало жарко и безумно. У помоста появился Пугач вместе с Любомилой. Оба смотрели на пляшущие огоньки и иногда – на парня, что в ярости обещал убить Пугача. О, седмицу назад Дивосил и сам был готов сделать это.
К счастью, потом как отрезало. Иначе бы сошел с ума.
Парень убежал, оставив ослабевшую Зденку. Не прошло и лучины, как она сама бросилась в костер. Какое безумие! Пугач вздрогнул, Дивосила тоже пробрало – чуть не упал на землю, но вовремя схватился за столб.
До чего же страшное было зрелище! Кострище сжирало чужие души, народ радовался и пировал, Пугач и Любомила стояли ни живые, ни мертвые. Да и сам Дивосил словно замер, ожидая, пока огонь исчезнет. Хоть бы выпустил, хоть бы пощадил!
Что-то рвалось в ребрах. Скреблось о лед, кричало, кипело, злилось на себя, на Дербника, на Пугача – но все это доносилось изнутри лишь отголосками. Крепко Любомила заперла, славно заговорила. Боль не вырвется, не сдавит кости. Виться ей под снегами и виться, пока саму себя не удавит.
А снаружи завертелось, закрутилось. Полыхнуло кострище, зашептала заговор Любомила и кинула травы в огонь, заволновался народ. Дивосил не успел моргнуть, как наступила тишина. Стихло пламя, жар рассеялся по ветру. Только выжженный круг остался.
Дивосил подошел поближе и побледнел. Ай, говорил ведь, пытался донести до них, что ничем хорошим это не закончится! И вот, пожалуйста – лежат кости да перья, непонятно чьи – то ли перевертышей, то ли еще людей. В двух шагах от останков тряслась Зденка, прижимая к груди живых птенцов.
Захотелось подойти и успокоить, сказать: «Все будет хорошо», – но Дивосил чуял: полыхнет Сова от этих слов, вскочит и закричит. Зато Любомила не растерялась – зажгла охапку мяты, заговорила шепотом – и по воздуху разлился покой.
– Перетащим их ко мне, – твердо сказала ведунья. – Пусть в себя придут.
– Стража! – вскричал Пугач. Кажется, увиденное напугало его не меньше.
Витязи подскочили, подхватили под белы руки Зденку и детей. Слабые, уставшие, испуганные, они тащились мешками.
– А это мы сбережем, – усмехнулась Любомила, нагибаясь к костям.
– Нет, – охрипшим голосом произнес Дивосил. – Нет, Любомила, мы похороним их.
– Они могут сослужить службу! – шикнула ведунья.
– Нет, – еще тверже сказал Дивосил. – Мы. Похороним. Их.
Мороз внутри начал скрестись и закипать. Еще немного – и взорвется, обернувшись проклятьями и рыком. Дивосил не был ведуном, но знал, что всякое слово – птица, и чем больше гнева в него вложить, тем сильнее станет и тем быстрее подействует.
– Надо похоронить, – встрял Пугач. – Поворожишь на других.
– Ай, тьфу! – досадливо фыркнула Любомила. – Ваша воля крепче моей.
Все трое сошли с помоста и поплелись к терему. Толпа расступалась. Народ больше не праздновал – ежился, перешептывался, терзался догадками. Отчасти Дивосил был рад: пусть смотрят и запоминают, чтобы не пировать впредь, пока других жгут в огне.
Пугач шел ровно, тихо, но глянешь в лицо – ни жив, ни мертв. Любомила угрюмо молчала. Витязи, сопровождавшие их, тоже не проронили ни слова – только красноречиво переглядывались. Говорило это об одном: князь будет очень недоволен, а слухи о неудачном обряде наверняка дойдут до врагов.
И где чародеи, когда они так нужны? Княжеская ведунья не справляется сама. Отчего тогда ей не помогает хваленый Совет? Какая от них тогда польза?! В тереме шептались, что он живет лишь благодаря страху, крупицам чар да былой славе. Но должно быть хоть что-то, хоть какая-то поддержка! Не могут же они отсиживаться за высокими воротами всю жизнь.
Когда они минули врата детинца, Дивосил взглянул на терема чародеев. Расписное дерево, крики петухов, шум и гомон за каждым забором – все вопило том, что чародеи не чувствовали беды.
– Чего по сторонам глазеешь? – буркнула Любомила. – Неча в окна этих поганцев смотреть.
– Разве чары и ведовство – не одно и то же? – удивился Дивосил.
– Одно, – кивнула ведунья. – Но кто князю служит, а кто сам себе. Понимать надо!
Жаль, чародеи из Гданеца не видели Ржевицу. Это помогло бы.
Дивосил криво усмехнулся. Может, в них и сил толком не осталось? Поэтому и прятались – боялись, что народ прознает. Но разве можно было такое утаить? Слуги бы разболтали.
Все могло бы случиться – и светлое, и темное, да только легче на душе не станет.
Через лучину они зашли во внутренний двор. Их встретили так, как встречали витязей во Ржевице после очередного поражения – хмурыми осуждающими взглядами и молчанием. К счастью, останавливаться никто не стал – Пугач и Любомила пересекли сени и разошлись. Ведунья дала знак витязям следовать за ней.
Скрипела лестница, из-за поворотов выглядывали любопытные девки и тут же прятались, боясь Любомилы. Клонились набок свечи у окон, хохотали тени, извиваясь, мол, что же вы, кровь пролили, а силы не добились. Тревога кольнула сердце. До чего же это походило на похороны, когда тела перед сожжением проносили по терему, умывали в горнице[25] и одевали в чистую рубаху!
Дивосил вслушался. Стонала во сне Зденка и едва-едва дышали птенцы. Значит, надежда была.
Любомила отворила двери светлицы и впустила витязей, приказав уложить птенцов и Зденку на лавках. А сама принялась бегать у стола. Дивосил осмотрел задремавших детей и покачал головой: бедолаг схватила огневиха.
– Нужна полынь, – он вздохнул. – И медовый отвар тоже.
– Ага, – Любомила выудила кружку золотистой воды. – Вот, как знала. Со вчера приготовила.
Оставалось нагреть. Ведунья крепко сжала в руках кружку. От пальцев пошел пар, мед забулькал. Запахло сладостью и немного – паленой кожей. Дивосил быстро выхватил кружку и побежал к птенцам.
Открыть рот, влить два глотка, пошептать – и так три раза. И не забыть про Зденку. Той было хуже: то металась в жару, то мерзла, то вертелась на лавке, пытаясь за что-то ухватиться руками.
– Вот над ней-то полынь и зажжем, – Любомила поднесла тлеющий пучок ко лбу Зденки, подержала, провела вниз и оставила под лавкой. – Если будет тошнить, перевернешь.
Дивосил кивнул. Ведунья отошла к подоконнику, чтобы зажечь свечу.
– Это верно, что ты ко мне обратился. С холодной головой руки легче работают.
Дивосил сел рядом с птенцами. Дети спали крепко, к их же счастью. Наверное, раньше он бы разрыдался у помоста и бросился на Пугача, как сделал друг Зденки. Но это никого бы не спасло.
Сколько ни пытался – все время ударяло по сердцу. Что тогда, что теперь. Стоило понять с первого раза: собственными мучениями никого не выручишь, лишь себя сгубишь.
– Он идет, – зашептал птенец. – Идет! Лезет сквозь разлом.
– А с ним – она, – отозвался второй.
Дивосил сглотнул и взглянул на Любомилу. Ведунья едва слышно приблизилась к лавке.
– Идут-идут они, – повторил первый, – и Лихослав идет.
Любомила ахнула и тут же прикрыла рот ладонью. Дивосил легонько дотронулся до птенца и отдернул руки, ужаснувшись: сквозь тонкую кожу проросли вороньи перья.
VIБеги, княжна, беги
– Не заставляй меня, не надо. – Вихрь боли ухватил душу, да так, что он сжался. Медовая песня отдавала горечью и прожигала нутро. Жаль, слишком поздно понял, к чему это – не слушать было уже невозможно. – Отступи, прошу!
Она ухмыльнулась – и загудела, зазвенела, зашептала. Она входила в кровь и чернила ее, меняя красное и пламенное на смольное и мертвое. Когда это происходило, он словно засыпал и смотрел на себя со стороны. Она страшила и манила, заставляя корчиться… и жаждать еще.
1
Когда терем затих и все побежали за детинец, Марья заметалась по светлице. Времени мало – дел много. Надо ноги и руки грязью перемазать, волосы спрятать под потрепанную ткань, натянуть простецкую рубаху, башмаки. Не зря ведь целую седмицу собиралась, выходила тайком в посад, глядела, как люди живут, как говорят, что думают.
А в голове стучало: выдаст! Выдаст себя какой-нибудь мелочью: нежной кожей, пышной косой, говором, словом, монетой красной, не испорченной ничем. Даже волосы думала отрезать, а потом спохватилась: так привлечет еще больше внимания.
Эх, да что толку гадать? Марья оглядела котомку, убедилась, что все сложено верно, как советовал Дербник. Монеты она взяла самые потертые, вшила внутрь вместе с каменьями, остальное поверх: ячмень, мука, заячья шкура, поделенная на четыре части, и всякие безделушки, которые можно выменять у простых людей. Смешно сказать: их тоже пришлось добывать у купцов на ярмарке, потому как княжеские украшения уж больно хороши – непременно примелькаются.