И про дорогу тоже приходилось узнавать, посылать служек, чтобы расспросили купцов и витязей, которые недавно вернулись в Гданец. К Черногорью-то так просто не подступишь: со стороны Ржевицы теперь стояли Огнебужские, а с другой – непроглядный лес, тянувшийся аж до Хортыни. Дальше-то купцы не заезжали – боялись, мол, дикий там народ, темный, жестокий.
Марья решила выбрать второй путь – всяко лучше, чем красться мимо врагов. Да и с Дербником не так страшно. Он и защитит, и подмогу позовет, если что, и вперед пролетит, и ввысь.
На постели лежала серая рубаха, с виду грубая, изнутри – утепленная. Марья вздохнула: ах, до чего же не хотелось прощаться с родной одеждой, мягкой, узорчатой, да и украшения казались частью ее самой, княжны, наследницы! Но нет, не будет княжества, если все продолжат сидеть сложа руки.
Марья набралась мужества и сдернула верхнюю рубаху, украшенную золотом и багрянцем. Долой! Прочь! Обернется простой девкой, как оборачиваются соколами и совами перевертыши! Забудет мудреные речи, мягкость постели, звон монист и височных колец, сияние очелий и медовые улыбки. Никто не будет распинаться перед ней, разливаться соловьем, выпрашивая милости.
Марья надела рубаху, затем кожух, грубый, неприятный, да теплый. Покрутилась, призадумалась. Ой, подвязать бы поясом, но не стоило.
Верхнюю рубаху пришлось сложить и спрятать в сундук вместе с украшениями. Только ленточку Марья оставила, а саму косу запрятала – уж больно опрятной она выглядела. Дербник говорил, что лучше смазать гусиным жиром или сажей, да жалко стало. Краса все же!
Теперь дело было за малым. Марья схватила котомку и выскользнула из светлицы. Вдали чернел ход для слуг, опустевший и мрачный. Никто не встретился по дороге, только стражники в сенях взглянули, но ничего не сказали – видимо, не признали.
Марья прокралась к конюшне и принялась ждать. Ох и холодно было в одной рубахе! Неужели сенные девки не мерзнут? Хотя когда им – бегают, себя не помня, да и на кухню всегда зайти можно, отогреться. Лишь бы Дербник не задержался!
Время плелось уставшей лошадью, ноги начали мерзнуть. Что, если Марью схватит хворь? Будет глупо заболеть и застрять под Гданецом. Она шикнула, отгоняя плохие мысли. Нельзя думать о таком, а то ведь возьмет и сбудется! Тьфу на него.
Прошло пол-лучины, а может, меньше, когда из-за поворота показался Дербник, бледный и испуганный. Марья ахнула: никак на празднике случилось что?
– Здравствуй, княжна – сказал глухим голосом и поклонился. – Не передумала?
– Поехали, – отрезала Марья. – И больше мне не кланяйся.
Дербник пожал плечами и прошел в конюшню, чтобы взять под уздцы Березника – гнедого коня, недавно купленного в пригороде. У князя-то водились породистые, статные, не лошади – настоящие красавцы.
Пропустили их без труда: стражники, уставшие от праздничного шума, толком не взглянули на Марью, лишь Дербника осмотрели, да и то – с жалостью.
– Слыхали, что Пугач устроил, да, – кивнул первый. – Я бы тоже после такого не смог остаться. Даром что запрет!
– Скатертью дорога! – добавил второй.
Когда ворота захлопнулись, Дербник усадил Марью на коня. Сам устроился позади и сжал поводья. Стало теплее. Грива мелькала чуть ли не перед самым носом. Сбоку на миг показалась площадь. Что же там случилось? Жаль, сразу не спросишь – видно, что еще не отболело.
Детинец проскочили быстро, разминувшись с толпой ряженых. Дербник поморщился и скрипнул зубами. Ох, не раз он говорил Марье, что это пляска на жертвах. Но что поделать: народу нравилось, да и отвлекать люд надо было, иначе будут судачить об одной войне.
В посаде было посвободнее: улицы пошире, а вместо теремов – избы. Дербник ударил лошадь в бока, и та побежала резвее. В ушах засвистел ветер. Марья смотрела то в одну сторону, то в другую, замечая покосившиеся крыши, хмельных мужиков. Долетал до нее и хохот девок. Свободнее жилось в посаде, но и беднее. Недаром говорили, что петухи за детинцем кричали реже.
– Держись, княжна! – вскрикнул Дербник.
Они понеслись по Гданецу, минуя главные ворота. И правильно – их было видно с заборола[26], где постоянно находились стражники. Другое дело – дальние, туда витязи отца захаживали редко. Знатный человек через них не поедет – только темный люд, желавший навестить родню или прогулять последнее. Даже вид у тех ворот был мрачный – обветшалые, кривые доски, небольшие разломы, ухмыляющийся конек вверху – топорный, как будто вырезал его редкостный неумеха.
Вот тут стало страшно и дико. Марья прижалась спиной к Дербнику. До чего же Гданец был непохож сам на себя! Зато пропустили, не взглянув толком – стражники молча приняли янтарный камушек из рук Дербника и кивнули.
Теперь пути назад не было. Конь заплясал по большаку с радостным ржанием и понес их вдаль. Кажется, он чувствовал себя свободнее. По обе стороны стелилось омертвевшее поле. Ни колоска – все давно срезали, запрятали в зерновые ямы[27]. Еще седмица – и земля начнет покрываться изморозью по утрам.
Большак раскидывался все шире. Гданец за спиной мельчал, таял, становясь тенью. За полем показались слободы. Дербник остановил коня.
– Можно еще передумать, княжна, – заговорил он. – Уедем дальше – будет поздно.
Непроглядный лес, Хортынь, где Марья никогда не бывала, Черногорье. И котомка, в которую вшито слишком многое. Кроме каменьев, еще и кусок бересты со свежими чернилами. Марья сама записала все, что знала о проклятии чародеев.
Все, что могло ей пригодиться для освобождения Лихослава.
– Поехали, – поджала губы Марья. – Хватит вопросов.
Ветер свистел в ушах, нещадно бил в бока, словно не хотел пускать их дальше. Конь несся, дрожало седло, развевалась грива. Хорошо, что Дербник не стал перечить, иначе пришлось бы искать другого. А это куда сложнее, чем копаться в старых записях, перебирать берестяные грамоты в чужом тереме, спрашивать Любомилу о чарах, что вились, как лестницы – одна ступенька, другая…
Это не просто сказать: «Защищай меня», – а довериться, не по-княжески – по-людски. Оттого и страшно: мало кто останется за спиной, а не побежит к отцу. Он-то наверняка вознаградил бы, приблизил к себе, поделился милостью, что уже немало для простого витязя или перевертыша.
Марью трясло от мысли, что Дербник мог рассказать обо всем князю и впереди их уже ждала засада. Но если смолчал тогда – смолчит и теперь. Должен смолчать, иначе она отомстит – не зря ведь Вацлава учила ее мерить верность и неверность одинаково, платить всякому тем же, ни меньше, ни больше.
А если у них все получится, если спасет Марья княжество, то дома их будет ждать не просто украшения да слава. Это будут земли, благословение богов, много зерна. А еще – петухи в каждом дворе. Да, за это стоило побороться даже с отцом и Советом.
Лишь бы не помереть по пути, а то выйдет глупо, как россказни неумелого скомороха.
2
– Они живы, – повторил Дивосил. – Ты хорошо постаралась.
– Они живы, но они вороны, – на лице Зденки проступила досада.
Травяной дым вился кольцами и сплетался сетью. Будь ее воля – выскочила бы в сени, подышала воздухом, только ослабшее тело двигалось с трудом. Дивосил говорил, мол, придется лежать еще пару дней, не меньше. Зденка же злилась: пары дней у нее не было.
Птенцы обернулись не совами, не соколами, даже не воробьями – а могильными птицами, что по поверьям помогали лихому чародею и несли вести в Черногорье. А может, не только по поверьям. Как бы там ни было, воронов истребляли по приказу князя. Их давно не видели возле Гданеца – лишь на окраинах княжествах появлялись. Вместе с Огнебужскими витязями.
Любомила, завидев перья, заохала и побежала к Пугачу. Дивосил продолжал поить птенцов целебным отваром и краем глаза следить за Зденкой. Ай, так хотелось все-таки встать, пройтись по светлице к окну – но кто ж даст? Травник настойчиво повторял:
– Лежи, а то хуже будет.
Зденка ругалась, вертелась на лавке, чувствуя себя не на своем месте. Она все думала: что же Дербник? Сбежал ли вместе с княжной или сидит в птичнике, трясется? С уставшим телом ему не поможешь, но и отдохнуть не получалось. Проклятье!
У двери послышались знакомые голоса. Любомила возвращалась вместе с Пугачом. Зденка приподняла голову. Дивосил тоже повернулся к порогу.
– Погляди-ка сам, – ведунья зашла в светлицу. – Ну вон они, лежат, голубчики.
Пугач осторожно приблизился к птенцам. Зденка сжала руки и приготовилась вскакивать. Главное – вовремя ударить, если вздумает занести нож или прошептать заклятье. Но Пугач лишь оглядел птенцов, тихо выругался и ушел, даже не взглянув на Зденку и Дивосила. Сам перепугался, видимо.
– Их ведь не перебьют? – она взглянула на ведунью.
– Перепекут[28] в капище, – Любомила поморщилась так, словно ей в лицо брызнуло кислой похлебкой. – А что получится, то получится.
Как будто князь и Пугач не знали, что превращение происходит по воле Велеса. Если решил, что будут воронами – значит, будут, и никакие жертвы здесь не помогут. Боги промолчат и оставят все так, как есть. А может, разозлятся и убьют птенцов, мол, не принимаете дар – тогда ничего не получите.
Зденка вздохнула. Сытник рассказывал, что раньше он с Любомилой пытался перепекать воробьев. Не выходило. Приходилось принимать мелких перевертышей и посылать их за слухами. Большего было бы глупо ожидать.
От полынного дыма заслезились глаза. Зденка не выдержала – встала с лавки и прошла к окну. Ее шатало, светлица раскачивалась, словно телега на кочках. Зато возле подоконника было свежее – тянуло прохладой и листьями. Еще улавливался запах кострища, едкий и тягучий.
– Не стоило тебе в это ввязываться, – грустно отозвалась Любомила. – Натерпишься еще, нахлебаешься горя-горюшка.
– Тут разве что мертвые не хлебают, – усмехнулась Зденка.