Огненка их и впрямь не обидела: подала два горшка с вареной репой и парой хлебцов, усохших, но годных.
– Спасибо за доброту, – улыбнулся Дербник и начал жадно есть. В дороге-то совсем не до живота, да и с праздником этим проклятым все перевернулось. А тут – вот, вспомнил, что не ел целый вечер. Мучительный и удивительно длинный вечер.
– Благодарствую, – мягко сказала Марья и пододвинула к себе горшок.
Дербник запоздало вспомнил, что когда-то в шутку учил ее есть, как слуги. Ох, и получил он тогда от Сытника! Но ничего – теперь пригодится. Княжна и впрямь окунула хлебец в воду и откусила. Дербник усмехнулся, Огненка и Добрята на них даже не взглянули.
Только он один видел, как Марья жевала и посматривала то на него, то на хозяев, а затем повторяла за ними. И так ладно, что хотелось воскликнуть, мол, какая же ты, княжна, светлоголовая да хитрая!
– Бывали в городе раньше? – Добрята прожевал кусок репы и посмотрел на Дербника.
– Заезжали на ярмарку, – тот пожал плечами. – Но редко, раз-два на весну. Сестра-то Лельник[35]ваш любит.
– Немудрено, – Огненка улыбнулась. Видать, вспомнила, как сама хороводила и бегала с огненной косой, сверкала угольными очами и хохотала вместе с другими девками. – Сестра у тебя загляденье.
Марья покраснела, Добрята хохотнул, а Дербник горделиво поднял голову. Как будто в этот миг они с княжной и впрямь были ближе обычного. Не чета она ни Огненке, в которой угадывалась прежняя красота, ни ее дочкам, румяным и с задоринкой в глазах.
– Абы кому не отдавай, – погрозил Добрята. – Да и ты, Яромила, абы с кем не водись. За кмета или витязя иди, во!
Ах, если бы он знал, кто перед ним! Дербник кивал, а сам думал: простому человеку Мокошьмать не подарила бы такого золота. Не было бы у Марьи нежной кожи, густых волос и певучей речи. Да и то уже не Марья, а так, чернавка, уголек, а не сверкающая монета, которую благословил сам Хорс.
С сытым животом беседа потекла живее. Добрята развеселился, начал сказывать про охоту – как ходил с мужиками в лес и заметил кабаньи следы, да только самого кабана не поймал. Зато им повезло выловить зайца и поделить его шкуру!
Краем глаза Дербник поглядывал на Марью. Та изредка вставляла слово-два и натянуто улыбалась. Эх, княжна-княжна! Ни выдохнуть, ни вдохнуть свободно – ртом болтай, а сам смотри в оба за ней да за припасами, а то ведь захочет оставить половину Добряте.
Лучина постепенно догорала. Огненка зевнула и встала. Девки ее тоже спохватились: принялись убирать опустевшую посуду. Марья завертела головой по сторонам. Горница была маленькой – две лавки да печь, в стороне чернела дверь, что вела в клеть.
– Уместитесь на лавке, а? – усмехнулся Добрята.
– Я в клети переночую, если пустишь, – как можно ровнее ответил Дербник. Нет уж, тесниться рядом с княжной он не будет.
– Ай, ладно, – махнул рукой хозяин.
Девок уложили на полати, Добрята и Огненка легли у печки рядом с ними, на соседней лавке Марья, с грубым покрывалом, без ночной рубахи и всевозможных обрядов, которые были у боярынь и родни князя перед сном. Ничего, может, повертится на лавке до прихода Хорса, а наутро скажет, мол, поехали назад, в теплый терем.
Сам Дербник прошел в клеть и лег на шуршащую солому. Она напомнила ему о птичнике. Всяко лучше, чем ночевать в лесу, человеком или птицей. Ветер, песни мавок, русалочьи гуляния, шорох то тут, то там – бр-р!
Что же будет после? Дербник не забыл об обещании отомстить Пугачу. Он надеялся разыскать Сытника и вернуться в столицу вместе с ним, а после потребовать у князя справедливого суда. Или погибнуть. Тоже неплохо – не придется видеть рожу Пугача, да и Зденка… Тьфу! Мог бы уже давно понять, что у нее на сердце одно зло.
Неспроста он звал ее Сипухой – паршивой и писклявой птицей! Ей еще не хватало длинного клюва. Она же всегда встревала в чужие дела: то замалчивала важное, то – наоборот. Однажды и вовсе рассказала Сытнику, что они – Дербник да еще пара добрых птиц – собираются долететь до вражеских стягов да порезать их когтями. Ух и досталось! Целую седмицу без хмеля сидели, среди полей да в холод! Вот и теперь: «Не пущу!» да «Не пущу!» Ха! Кто ж ее спрашивать будет-то?!
Недаром глазищи у Зденки колючие, недобрые, и язык ядовитый. Гнать такую подальше надо, иначе отравишься и помрешь.
Жаль птенцов. Сердце сжималось, стоило их вспомнить. Сытник такого не допустил бы – он бросал в пламя лишь тех, кто был уже готов, кто мог выбраться силой воли, с благословения Велеса. В конце концов, их укрепляли отварами за месяц до посвящения и за них молились, принося богам щедрые жертвы.
Дербник перевернулся на бок. Страшно было закрывать глаза – весь день пронесется ведь. Аж хотелось позавидовать Добряте, который жил спокойно в избе. Да только близилось полюдье, а у него и взять толком нечего. Наверняка род поможет – не бросит же своего.
У всех свои беды. Никого не обошли печаль да горечь.
«Сплети наши нити ладно, Мокошь-матерь», – взмолился Дербник. Он не привык просить без даров, но где же взять теперь? Если доведется поймать зверя по пути или достать рушник, то не обделит богов. Чем больше получит, тем больше отдаст. Да что уж там – за счастливую долю Дербник готов был все бросить в червонное пламя капища.
Жаль, такого скарба не сыскать на всем белом свете.
2
За городскими воротами метель рычала еще сильнее. Груша смирно бежала к повороту на большак. А Зденка думала, как будет искать Дербника. Наверняка оба переоделись и засели где-то неподалеку. Слобод вокруг Гданеца было видимо-невидимо, как грибов после дождя. Но дорога-то одна – широкая, длинная, не тонкая нить, а прямо-таки ожерелье.
Значит, заедет в ближайшую деревню и оставит Грушу, а сама облетит соседние слободы и затаится неподалеку. Если столкнется с беглецами, то… Эх, и что скажет? Зденка искала Дербника, но не представляла, с чего начнет разговор. «Птенцы выжили, но стали воронами?» или «Прости, я решила поверить Пугачу, спеться с ним, потому что он единственный, кто заговорил со мной по-человечески?»
Она поморщилась. Хуже только: «Я беспокоилась за тебя». Тогда точно не поверит и обругает. Может, они с княжной уже милуются и воркуют вовсю, а Зденка со своим кислым лицом испортит все.
Метель била колюче, больно, пробирала до костей и шипела, мол, не проедешь дальше – заморожу тебя и твою лошадь к утру. Недаром говорилось, что ночь – время лихих дел, потому как все добрые люди сидят по домам.
– Зде-енка-а, – зазвенел голос Дербника где-то в поле. – Зде-енка-а.
Зденка вдарила ногами по Грушиным бокам, и та помчалась еще резвее. Только ырки[36] не хватало! Чудовище побежало следом, не переставая звать ее. Обернуться бы, взглянуть, но слишком велик риск поддаться мороку.
– Зденка, куда же ты? – жалобно так, словно к княжне обращается. Чтоб его земля побрала!
Не было там Дербника, не могло быть. Сквозь вой метели слышался чужой бег, не человека – голодного зверя. Ырка не отставал. Груша летела. Зденка тряслась в седле и жалела о том, что в свое время не взяла на ярмарке подороже да поудобнее. Придется ходить с синяками. Да, лучше о седле, о сбруе, не о Дербнике и Марье!
– Зде-енка-а! – раздалось неподалеку.
Ну ничего, поворот к слободе уже близко. Еще пол-лучины – и выступят ряды заснеженных тынов. Совсем чуть-чуть осталось.
«На огонь, на огонь скачи!» – подбадривала себя Зденка. Где избы, там пламя и тепло. А за спиной – холод да нечисть. Она еще не настолько отчаялась, чтобы бежать за мороком.
Ырка перестал бежать. Немудрено: по сторонам вырастал перелесок с кустами и березами. Нельзя ему было покидать поле. Зато как звал, как кричал и стонал, умоляя обернуться и помочь. Нашел безголовую девку!
«Ну а кто же ты еще-то?» – Зденка усмехнулась. И впрямь: понеслась поздним вечером в метель невесть куда, невесть зачем. Останься она в Гданеце – было бы больше пользы.
– Верни-ись! – протяжно завыло чудовище, да так, что пробрало душу.
В перелеске стонали кроны. Яшмовую листву заморозило и укрыло снегом. Она напоминала Зденке верхнюю рубаху какой-нибудь боярыни, из льна, золотистых нитей и серебристых бусин. Какая пугающая красота! Особенно если смотреть совиными очами.
Ветер среди деревьев завывал сильнее, запутывался меж веток и орал не хуже ырки. Березки волновались, точно девки на выданье, и прижимали к себе мавок. Зденка чувствовала их дыханье, их голод. Страшно, да куда деваться.
Груша заржала и перепрыгнула через ветку. Тоже чувствовала, что им стоит поспешить. Замелькали тонкие деревья. Из-за стволов глядела нечисть, голодно, жадно, сверкая багровыми очами из-под травяных волос. Но нет, не получат они добычу, не осмелятся напасть на слугу Велеса. Это ведь не неразумный ырка, а дочери Лешего.
Зденка оскалилась, вспомнив, что сама стояла одной ногой в мире мертвых, как и все перевертыши. Не станет лесной князь ссориться с богом – а значит, бояться ей нечего. Да и тыны приближались, вырастая на глазах. Темные, крепкие, с резами и оберегами, что светились издалека.
Кажется, это была Обручевка, ближайшая к большаку слобода. Сытника рассказывал, что в таких местах люд уже привык к заезжим и не удивлялся, если посреди ночи в ворота постучится человек. Зденка проехала мимо околицы и замедлилась, ища корчму с большим двором. Тыны стелились криво, из-под них недобро смотрели домашние духи. Не нравилось им, что кто-то носится по заснеженной дороге ночью. Вдруг постучит, перебудит хозяев, поднимет шум в неположенное время?
– Нужны вы мне больно, – шикнула Зденка.
Наконец, впереди показались огни. За здоровенным тыном угадывался широкий двор с телегами, конюшней и корчмой. Груша радостно заржала. Тоже хотела в тепло.
Зденка спешилась у ворот, оставив у седла тул и налучье. К ней тут же подбежал мальчонка и взял поводья. О как! Даже дворовые служки есть. Значит, живут не так уж и плохо.