Больше воды, больше целебных трав. Натереть кожу докрасна, промыть засаленные пряди, вдохнуть пар и продолжить. Марья не жалела себя – помнила: чем румянее, тем дольше сохранится краса. Этому ее научила Вацлава. Да, больно, а если переборщить, то будут волдыри, зато тело не усохнет раньше времени.
Вымывшись, Сова сидела на лавке и болтала ногами. Она тоже помолодела и превратилась из уставшего перевертыша в ладную девку. Марья призадумалась: не оттого ли Сова вечно злится? Может, ей хочется носить длинные рубахи, ходить на ярмарки и высматривать жениха, а не набивать синяки в птичнике?
– Из какого ты рода? – тихо спросила Марья.
Сова вздрогнула так, словно ее ударили. Больно, прямиком в живот.
– Мы не помним свой род, княжна, – глухо отозвалась она. – А род не помнит нас.
Марья прикусила губу и отвернулась, встав боком между стеной и… всем остальным. Там, где все стонало, шептало, извивалось и напоминало те бесстыдные игрища на Купалу, о которых трепались сенные девки. Что-то подобное о птицах ей рассказывал Дербник. Как же она могла забыть! Глупо вышло.
– А что ты собираешься делать, – она замялась, пытаясь подобрать нужные слова, – когда все закончится?
– Закончится? – Сова удивленно взглянула на Марью. – Княжна, у нашей службы нет конца. Мы живем, чтобы умереть за твой род, за терем и земли.
Среди волн пара закружилась неловкость. Сердце заныло, из души поднялись старые воспоминания: вот она, вот отец, а в стороне – дружина и крылатые помощники. Они прилетали с разными вестями со стороны Ржевицы и всегда возвращались назад.
Сова отвернулась, не желая продолжать разговор. Нужно было что-то сделать! Недолго думая, Марья осторожно приблизилась и обняла ее. Грубая кожа, рубцы, шрамы, неровные пряди – и это лишь малая часть того, чем приходилось платить.
– Благодарю, – шепнула на ухо. Затем провела пальцами по рубцам на шее и отстранилась. – Я ценю это, Сова, – Марья прикусила губу и добавила: – Я ценю вас всех.
В этот миг она жалела, что почти не говорила с Сытником. Они редко виделись, да и то – на княжеском пиру, среди лучших воинов, бояр, чародеев. Марью занимали другие речи. А ведь могла бы разузнать побольше, попросить его обходиться с женщинами из птичника помягче. Эх, многое могла бы!
Кто знает, может, тогда у Совы было бы на пару шрамов меньше?..
Когда они вышли наружу, радостные и распаренные донельзя, их окружила темнота. Возле конюшни догорала лучина, в небе клубились тучи, закрывая звездное покрывало, а под ногами свивались в покрывало прелые листья.
– Славься, Перун! – счастливо крикнула Сова. – Лей густой дождь, не жалей воды!
– Дороги станут болотом, – заметила Марья. Она не разделяла ее радости, хоть и понимала причину.
– Даже по болоту можно проехать, княжна, – прищурилась Сова. – Но никак не пролететь птицей.
О, вот на что она намекала! Ни один сокол не увидит их сквозь завесу ливня, разве что с чарами, но, чтобы поворожить, придется остановиться в сухом месте и развести костер.
– Славься, Перун, – произнесла Марья с мольбой. Если отец послал птиц на их поиски – значит, те вот-вот доберутся до Сварожиного Яра. Но плащ Перуна, его стрелы и слуги… Они могут стать препятствием на пути.
И пусть станут.
…В отведенной им светлице было сыро. Сова облегченно вздохнула, когда Дербник отдал ей тул и налучье, а затем легла на солому.
– Зря ты в баню не пошел, – усмехнулась она.
– Позже, – шикнул Дербник. – Нечего мне там было делать.
Марья вздохнула и присоединилась к Сове. Соломенных мешка было два. Второй полностью достался Дербнику. Он заслужил, и не только это – намного больше. Если все получится, у него будет славная светлица, теплая и с огромной лавкой.
А пока – спать. Усталость брала свое, да и о доле Совы следовало подумать. Всех не спасти, конечно, этих – можно и нужно.
Еще через миг Марья провалилась в сон. Под ногами выросла сырая земля, за спиной каркнул ворон, мол, беги, чего стоишь. И она понеслась по лесу. Хрустели листья, на небе свирепствовал Перун, а за спиной хрипела птица и вопило неведомое чудовище, отдаленно напоминавшее кого-то из Совета.
Оно жаждало заполучить Марью.
Чаща подсказывала: «Достигни гор – и оно исчезнет». И Марья послушно бежала в сторону скал, по крутой тропке, все выше и выше. Чудовище ревело. Оно не хотело отступать.
Деревья качались на ветру, на черной земле начали проступать капли крови. Но откуда? Чем дальше к перелеску, тем больше, словно скала лезвиями резала чащу и убивала в ней все живое.
Когда лес поредел, Марья обернулась и увидела израненное чудовище, что едва волочило мохнатые лапы и стонало.
Оно просто хотело жить.
– Княжна! – чужой голос прорвался сквозь Перуновы тучи. – Княжна! Марья!
Лес, горы, чудовище, сырая земля – все пошло трещинами, стало рваться, оставляя за собой черноту. Холодные руки схватили Марью и потянули прочь. Она вздрогнула. На какое-то мгновение страх ослепил ее.
– Княжна! – едва слышно, но твердо позвала Сова. – Нам пора в дорогу.
Лучи Хорса пробивались сквозь створки. Каким долгим казался путь и каким коротким – отдых. Неужели прошла целая ночь? Марья протерла глаза и потянулась, прежде чем подняться.
Дербник и Сова уже собрались и терпеливо ждали. Она осмотрелась, выудила из косы соломинку и почувствовала себя простой девкой. Никто не принесет воду для умывания, не поможет отряхнуть рубаху – не то, что переодеться! Да и зачем, если впереди Дикий лес? Будет грязно, сыро, а сменная рубаха всего одна. Лучше надеть потом.
И коса. Насколько они задержатся, если она решит причесать волосы и уложить их заново? Лучину? Или больше? Нет, так не пойдет.
– Вещи на месте? – Марья взглянула на Дербника.
– Да, – он сжал котомку. – Я бы не позволил… Не думай о таком!
– Тогда идем, – сказала как отрезала.
Дербник опустил глаза и, кажется, смутился. С чего это? Пора бы привыкнуть, что до конца пути нет и не будет княжны Моровецкой. С каждым шагом Марья словно отсекала эту часть от новой, прятала подальше и надеялась, что ничем себя не выдаст. Мало ли, может, однажды это спасет ей жизнь.
Во дворе и впрямь было сыро и мерзко. Видать, Перун бушевал целую ночь, а под утро уступил дорогу Хорсу. Что ж, придется ехать, иначе их поймают.
Марья с неохотой позволила Дербнику усадить себя на коня. Спина по-прежнему болела. От соломы стало только хуже. Как будто палками колотили! Желание упасть на мягкую постель и выплакаться забилось в сердце и больно закололо. Она все-таки не железная, она может сломаться.
Но тогда ничего не получится. Отец, Совет, дружина – никто не позволит ей сбежать во второй раз.
– В Дикий лес, да? – в голосе Дербника сквозила печаль. Переживал, и не зря: одним богам известно, пропустит ли их Леший. Тамошний князь мог легко спутать тропки и запереть их среди деревьев. – Не передумала? Можем пока завернуть.
– В Дикий лес, – произнесла Марья. Боль пройдет, утечет, как талый снег по весне – и останется все, что было до.
Трястись на лошади лучше, чем красться мимо чужого войска или сидеть в тереме и притворяться слепой, немой и глухой. Даже если ничего не выйдет, ее душа не разобьется от боли и отчаяния благодаря одной-единственной мысли: Марья пыталась.
2
– Зачем?
Дербник пристально смотрел на Зденку, пытаясь докопаться до сути. Она могла схватить княжну в бане или попытаться опоить его сонным отваром, но не стала. Как будто хотела заслужить доверие, чтобы… предать в худший миг? Уколоть спину ножом, когда никто не будет ждать?
– Я поклялась служить княжне, – пожала плечами Зденка. – Разве ты не слышал? К тому же, – на ее губах проступила легкая усмешка, – служить такой княжне всякому в радость. Тебе ли не знать?
«Но ты не должна была. Это не твое дело, не твое бремя. Да ты вообще встала на сторону Пугача, а теперь держишь всех за глупцов!» – хотелось выкрикнуть, да настолько сильно, что Дербник стиснул зубы.
Они минули перелесок, и теперь впереди стелилась граница. За спиной оставались людские земли – места, где народ мог собирать ягоды, грибы, охотиться и гулять. Но чем дальше, тем тяжелее. Даже воздух поменялся, стал свежим, землистым. Сбоку мелькали нелюдские очи, и Дербнику становилось не по себе.
Да, в конце осени нечисть сонная и слабая. Да, он и Зденка – перевертыши, Велесовы слуги. Но это не значило, что они могли ездить где угодно.
За деревьями показался пригорок. Сытник говорил, что возле них принято оставлять дары, иначе хозяева точно не пропустят. Дербник подъехал ближе, остановил коня, спешился и взял котомку. Чего бы такого отдать Лешему и его потомству? Янтарь? Монеты? Или еду?
Чутье подсказывало: еда ценнее. Хорошо хоть додумался взять у корчмаря еще, пока Марья и Зденка парились в бане. Главное – не пожадничать.
Дербник выудил туесок с курятиной и яйцами, высыпал половину под пригорок, накрошил немного хлеба, поклонился и заговорил:
– Впусти нас, княже, потому как пришли не с войной, а с миром, не железом бить, а дары дарить.
Лес промолчал. Эх, надо было еще молока взять. Испугался – подумал, что крынка разольется по дороге. Видимо, зря.
– Что дальше? – нахмурилась Марья.
– Не поедем – не узнаем, – ответила Зденка.
Как ни хотелось спорить, а она была права. Нечисть не сразу принимает решение. Бывало такое, что до последнего сомневалась и присматривалась к люду. Так же, как Дербник – к Зденке, пытаясь разгадать, что у нее на сердце. А может, Леший уже спал и лес весь омертвел, приготовившись к зиме.
Дербник запрыгнул на Березника, и они поехали дальше, глубже в чащу. За спиной подул холодный ветер, загудели оголенные кроны, передавая друг через друга весть о чужаках. Значит, не спал все-таки, но выжидал. Дербник почувствовал на себе взгляды, много взглядов с разных сторон – любопытных и завистливых, злых и добрых. Больше, чем у перелеска.