Чаща наступала рядами деревьев – дубы, клены, березы напоминали сплоченное войско. Широкая дорога превратилась в нитку, обросшую колючими кустами, и Березник фыркал быстро-быстро, чувствуя опасность.
Поневоле Дербник вспоминал слова Сытника о Черногорье, мол, дурное место, и вокруг тоже плохо: с одной стороны – чаща, с другой – приграничный город, где посадники не удосужились построить хорошей крепости, как в Гайвороне и Любневе. А в Хортыни и вовсе было страшно, будто то не их земли вовсе, а нечистецкие.
Темные земли, злые, скалящиеся и жаждущие крови. Дербник чувствовал это и прижимал посильнее княжну. Та не возражала – напротив: тряслась, бледная и испуганная. Но поворачивать поздно – пропала тропка, что привела их в чащу.
Сбоку пробежала звериная тень. Дербник повернул голову. Алая калина, громадный дуб и колючие кусты шиповника, обнимавшие корни дерева. Может, морок или мавка?
– Не смотри по сторонам, – одернула его Зденка. – Едем в сторону гор, а дальше видно будет.
Понять бы еще, где горы.
– Ты можешь обернуться и взлететь? – с сомнением отозвался Дербник. Он не думал, что Зденка согласится – скорее попросит его, а сама останется наедине с княжной.
– Да. Я взлечу и погляжу.
Зденка спрыгнула, привязала свою кобылу рядом с Березником и начала скидывать рубаху. Дербник отвернулся. Впрочем, смущало его не голое тело, а резкая перемена. Зденка не пыталась его поддеть, ехала почти молча и помогала княжне. Это было странно и пугающе, словно что-то переломилось у нее внутри. Может, вина? Или у них с Пугачом был хитроумный задум, который так просто не разгадать.
Когда хрустнули кости и раздался крик, полный боли, Дербник не выдержал и обернулся. Зрелище было… отвратное. К такому не привыкнешь. Кожа морщилась, кости становились меньше, девичье лицо перетекало в птичье, обрастая пухом и коричневыми перьями. Еще миг – и на месте Зденки топталась сипуха, прислушиваясь к шелесту деревьев. Дербник по себе знал, как оно бывает: сразу после обращения ты чувствуешь мир острее, ближе. Каждый отголосок отдается в ребрах, каждую тень ловят зоркие глаза.
Сипуха – о, хотел бы он называть ее так чаще! – раскрыла крылья и взлетела. О, это было хорошо! Дербник знал: ветер приятно щекотал перья, пьянил и звал за собой, мол, попляши, порезвись, раскройся и закружись так, словно тебя ведет сам Стрибог. Эх, самому бы удариться о землю и подняться ввысь соколом, да только кто позаботится о Марье?
А еще Дербник прекрасно знал: уж его-то обращение княжне не стоит видеть.
Зденка взмыла над кронами, превратилась в темное пятнышко, сделала круг-другой и громко ухнула.
– Увидела, – уточнил Дербник.
Зденка мягко опустилась на землю, потопталась на месте и поднялась, чтобы вдариться. Как только ее тело начало меняться, Дербник отвернулся. Марья осталась смотреть. Что ж, пусть. Все равно с утра не ела.
Снова треск, громкое уханье. Какой же страх переживает княжна! Дербник ощутил дикое желание закрыть ее собой, прижать к груди, но… Э, наверное, и в нем что-то переломилось, раз понял: у Марьи все же хватит мужества пережить это.
– Фу, – выдохнула Зденка. – Чтоб вас всех нави похватали, как же больно!
– Тише! – осадил ее Дербник. – Забыла, где мы?
Лес словно захохотал. Волна ветра прошлась вдоль крепких стволов и заставила их поежиться. Могильный холод, иначе не назовешь. Да и земля тут под стать: мокрая, взрыхленная, без пестрого покрывала из листвы. Подходящая для домовин.
– Хортынь близко, – Зденка отряхнула рубаху. – Скалы чуть дальше. Если здешний хозяин не спутает дорогу, к вечеру проедем половину.
– Может ли он пропустить других? – Марья призадумалась. – Я бы не хотела потеряться или потерять вас.
Лучше бы не пропустил. Дербник боялся представлять, что с ними сделает княжеская дружина.
– Хозяин делает все что хочет, – он с силой сжал поводья. – Мы можем лишь надеяться на его милость.
Пожалуйста. Хоть бы позволил им пройти и помешал погоне. Боги, пусть так и будет!
– Едем? – Зденка проверила, надежно ли закреплены тул и налучье, затем запрыгнула в седло.
Дербник кивнул и позволил ей проехать вперед. Возможно, это было ошибкой, не меньшей, чем двигаться наугад и верить в доброту Лешего. Заведет в ловушку – пусть пеняет на себя. Такого предательства Дербник не простит.
Деревья вились, кривые стволы их сплетались в причудливые узоры. Кони шли мимо кустов, под которыми пряталась тропка. Она виляла, заставляла их поворачивать то направо, то налево, пробиваться сквозь ветви, что торчали отовсюду. Как будто лес кричал: «Поворачивайте, идите прочь!»
Чужие очи пропали на целую лучину. Ветер затих – видно, слуги Стрибога улетели в другое место. Стало совсем тихо, настолько, что Дербник слышал, как стучит собственное сердце. Не было пения мавок, никто не скакал в кустах. Тишина расстелилась и повисла в воздухе.
А потом змеиный узел из деревьев начал постепенно раскручиваться, являя широкую тропу. Дербник не видел в этом ничего хорошего – чрезмерное гостеприимство говорило, что Леший либо давно не видел даров, либо жутко злился и вел их вглубь чащи.
Кроны слабо закачались. С дальней ветки сорвался ворон, звонко каркнул и приземлился на тропу, преграждая путь. Недобрый знак!
Марья вскрикнула, Дербник насторожился и положил ладонь на рукоять меча. Главное – не убить, только защититься.
– Гляди! – охнула Зденка. – Он…
Договорить она не успела: ворон приподнялся, вдарился оземь и начал обрастать человеческой кожей.
– Чтоб тебя нави! – смачное ругательство вылетело само.
А потом над головой Дербника сомкнулась когтистая тьма.
3
Терем тысяцкого был вдвое меньше княжеского, а двор казался захудалым. На нем не было места для птичника или широкой гридницы – только баня и хлев прижимались сбоку, расписные, с багряными створками. С их крыш глядели сокол и конь, сурово, въедливо, словно выискивали врагов.
Дивосил втянул осенний воздух, который уже отдавал духом Мораны, и поплелся к сеням вслед за Любомилой. Толпа зевак пропускала их. Она гудела, заглядывала в окна и пыталась прокрасться в терем мимо стражи. Но куда там – княжеская стража впускала только тех, кто пришел по делу.
– Слово Любомилы против слова слуг Ярины Ясной, – тысяцкий нахмурился. Ему тоже не нравилось это скоморошье зрелище.
Дивосил поджал губы. Сама чародейка не явилась, зато прислала двух чернавок, показывая пренебрежение. Могли ли эти девки говорить и выступать на суде? Раз тысяцкий решил их выслушать – значит, могли?
– Вот вить как! – залепетала первая. – Подаю я целебную мазь, а та руки жжет! Аж покраснело все!
– А отвар, добры люди? – вторила другая. – Служка от вашей ворожеи пришел с туеском. Хозяйка-то сразу распознала, что там волчьи ягоды намешаны да сушеные поганки!
С каких пор Совет вмешивается в дела травников и ведуний? Что им вообще сделала Любомила? Настаивала воду, сушила травы, помогала князю, боярам и прочим. Где она и где те чародеи! Их удел – Ржевица, Черногорье и все прочее, что тесно повязано с войной. Не подумала же эта Ярина, чтоб ее гадюки сожрали, будто Любомила и Дивосил слишком сильно приблизились к князю! Ай, тьфу!
А меж тем тысяцкий дотронулся до белоснежной бороды и косо взглянул на девок. Не верил. Витязи тоже, судя по ухмылкам. Всякий, кто хоть немного прожил возле бояр и богатых купцов, знал, что целебные мази не проходят через чернь – их дают в руки нянюшек или напрямую хозяйке, как любую ценность.
– Твое слово, Любомила.
– Стала бы я ягоды с поганками смешивать, – презрительно произнесла ведунья. – Любой травник знает, что поганки лучше мельчить и сыпать в еду. В отвар-то много не насыплешь – так, лишь бы поплохело на денек.
Про мазь она даже не ответила, да и не надо было. Девки принялись голосить пуще прежнего, проклиная Любимилу. Ворожить вне Совета вздумала, чары плести да княжескую ласку получать!
– Травник? – окликнул Дивосила тысяцкий. – Ты что скажешь?
– Если бы мы травили кого-то, он бы уже помер, – пожал плечами он и тут же добавил: – Чародейку так явно травить стал бы разве что полюбовник.
От собственной холодности стало не по себе. И где тот молодец с горячим сердцем, что прибыл в Гданец несколько седмиц назад? Где он, проливавший слезы на пирах? Как будто ясные глаза затуманились, а светлые кудри почернели от грязи.
– Да как ты смеешь, смерд?! – взбеленились девки. Дивосил почти увидел пену у их ртов, и это его… позабавило? Как странно!
– Но-но, не забывайтесь, – осадил их тысяцкий. – Негоже княжеского слугу оскорблять.
– Смердяк! Простак! – продолжили плеваться те. – У хозяйки такие навоз убирают!
Дивосил промолчал. Теперь всем стало видно, что девки врут, выслуживаясь перед чародейкой. Некоторые покинули терем, поняв, что дело уже решено.
Тысяцкий знаком повелел увести девок. Те сперва не поняли, а потом, когда стража схватила за руки, начали ругаться и сыпать проклятьями. Кто-то не выдержал и рассмеялся:
– Во безголовые!
Любомила насупилась и развернулась, собираясь уйти. Дивосил пошел следом, и никто не стал их останавливать. Во дворе витязи одобрительно хмыкали, слуги, наоборот, смотрели со злобой.
– Понимаешь, да? – ведунья подняла голову, показывая, что не боится. – Мы причинили боль их роду.
– Хочешь сказать, слуги злы на нас? – прошептал Дивосил с испугом.
Ему нравилось делить хлеб с ними, а теперь что? Неужели из-за двух девок разольется жгучая ненависть? А ведь ее и так хватало! Если станет больше, терем попросту рухнет и утащит с собой весь Гданец.
– Весь этот шум нужен был для слухов, – проворчала Любомила. – А слухи уже понеслись.
Плохо дело. Только Совета и не хватало до кучи! Дивосил не представлял, сколько сил понадобится, чтобы пережить это. Он сомневался, что хуже: Ржевица или такая война – и винил себя за подобные мысли, ведь ничто не могло быть чернее, кровавее бойни.