– Он небось голодный! – Зденка повернулась к ворожее. – Так?
– Я вам не кухарка, – оскалилась та.
– Но-но, Забава, – Горыня принялся успокаивать ее. – Негоже гостя голодным держать.
– Ему пока не до пищи, – не отступала ворожея.
Дербник переводил взгляд с Горыни на Марью, и вспоминал: вот они с Рубилой вертелись, стараясь задеть друг друга, вот они обернулись – и кабан, кажется, прижал Сокола к земле, а потом Марья выкрикнула имя чародея…
– Что вы задумали? – хмуро спросил Дербник.
– Все то же самое, – пожала плечами Марья. – Мы пришли к согласию. И, знаешь, – ее лицо будто бы посветлело, – я рада, что мы смогли передохнуть.
– Значит, можем ехать? – он не мог поверить своему счастью. Дербник был бы рад убраться из проклятой деревни в Хортынь и хорошенько поговорить с тамошним посадником.
Забава хохотнула. Зденка кисло взглянула на нее и поморщилась. Ворожея ей явно не нравилась.
– Попробуй влезть в седло после такого! – объяснилась она. – А я погляжу, как ты будешь падать в грязь раз за разом.
Дербник тяжело вздохнул.
– И сколько нам тут сидеть? – Зденка нахмурилась.
– Дня три, не меньше, – удивительно спокойно отозвалась Забава. – Думаешь, легко его по костям собирать-то?
Значит, застряли.
Оторвались от погони, называется. Дербник попробовал пошевелиться, но тело словно налилось тяжестью, не было сил даже встать ровно.
– И что, через три дня пройдет? – он с недоверием покосился на ворожею.
– Никуда не денется, – заверила Забава. – Теперь уж не помрешь.
Она нехотя подала ему кружку с травяным варевом. Дербник поблагодарил и принюхался – пахло оно совсем чуть-чуть.
Дербник стал медленно пить. Сладость сменялась горечью, да такой, что жгла горло. Полынь и что-то еще. Шиповник и земляника? Ай, не различить! Но не отрава, и это удивляло. Он никак не мог смириться с добротой оборотней и не верил ни Забаве, ни Горыне. Последнему, пожалуй, особенно. Вертится возле Марьи, как будто уже все понял. Хочет выслужиться и жить, не скрываясь? А может… Нет, мысль об обряде и людских жертвах показалась еще глупее. Они ж были рядом с капищем, связанные, беззащитные.
Слабость обвивала тело змеей, вилась вдоль ног и подползала к голове. Чутье кричало, что нужно сопротивляться, и Дербник начал царапать кожу ногтями. Боль не позволит ему заснуть и провалиться невесть куда.
– Ох, совсем плох, – словно сквозь воду донесся голос Марьи. – Помоги ему, Забава.
– И без этих ваших хитростей, – угрожающе прошипела Зденка. – Нам он дорог!
Зденка… Она ведь тоже не на их стороне! Вдруг сговорилась с перевертышами? А может, в Гданеце давно уже знали про Дикий лес, но закрывали глаза. Сытник, Пугач, Совет – они все были связаны, сплетены в узел. И позабыли про врага пострашнее.
Дербник поставил кружку на пол и прилег на лавку. Марья и Зденка исчезли. Видимо, ушли. Зато остался Горыня. Он шептался с Забавой. Обрывки речи едва долетали сквозь пелену, но если напрячься…
Не спать. Закрыть глаза, притвориться и впиваться ногтями в кожу. Боль гонит сон. Если понадобится, Дербник расцарапает ладонь до крови.
– Почему мы не можем отдать их князю? – негодовала Забава. – Не стесняйся, говори. Мальчишку все равно сморило.
– Боги привели их к нам, – тихо, но твердо объяснял Горыня. – Не забывай, что, кроме князя, есть и другая сила, и слово ее вернее да тверже.
– Потому что он так сказал? – в голосе ведьмы слышалось презрение. – Он далеко и не может знать всего!
– Но он узнает, – продолжал Горыня. – Они предназначены не Лешему.
Дербник чуть не усмехнулся. Надо же, не ошибся! Перевертыши собирались что-то сделать со Зденкой и Марьей. Правда, их власть ограничивалась лесом. Наверное, неспокойно живется среди деревьев и нечисти, что вечно пытается кого-то утащить и сожрать. Но они сами виноваты, раз решили трусливо прятаться от войны, а не сражаться за князя вместе с воинами.
Теперь, когда он знал правду, можно было отпустить себя. Как только Дербник перестал царапать кожу, слабость обняла его и закружила, неся прочь из избы. Пришла легкость, заботы позабылись в вихре, который почему-то казался теплым и родным, как будто далекие воспоминания пытались прорваться сквозь кружевное плетение Мокоши и чары Велеса.
3
Ворожба волхвов напоминала Дивосилу о чародеях. Сила кипела на ладонях. Чего только стоило ее удерживать! Волхвы справлялись, выпуская чары по каплям, чтобы согреть кумиров, дать богам тепла и отплатить за доброту и заботу.
Дивосил застыл перед Мокошью. Обряд требовал поприветствовать богиню и бросить дары в огонь, но чутье подсказывало: слова будут лишними в этом раз. Не из-за слежки ли?
Волхвы следили за Дивосилом. Раньше он не вызывал у них вопросов, а теперь, когда в тереме прошел слух про видение, Совет мигом спохватился. Еще бы: Мокошьмать явилась не князю, не роду Моровецкому и не могучим чародеям, а чужаку, пришлому парню, что ходил в одной рубахе и не стеснялся бедности.
– Здравствуй, – тихо произнес Дивосил, поклонившись богине. – Помоги мне, матушко. Ты все видишь и знаешь, так подскажи.
Дары полетели в костер. Как и раньше, сперва ничего не поменялось. Видимо, Матери требовалось время, чтобы отозваться. Дивосил успокаивал себя как мог, хотя сердце трепетало. Что, если богиня разгневается? Не могла ведь Мокошь бегать по первому зову к каждому человеку! Одно ее появление уже было чудом.
В голове зазвенело, зажужжало, завыло. Дивосил закрыл руками уши, попытавшись уйти от шума, но ничего не вышло. Что-то вторглось в разум, заставило мир поплыть. Треск костра отдалялся, капище заполнялось чернотой и растворялось в ней.
– Где одно умирает, второе рождается, – раздался женский голос, тонкий, нежный и будто знакомый с младенчества.
– Новое семя взойдет по весне, – вторил ему другой, тоже женский, но низкий и будто бы свирепый. – Сестра выткет нить, я же дам ему сил.
– Уже тку, уже…
Впереди сверкнул острый серп. Дивосил перепугался. Из мрака с ним говорили аж две богини. Его затрясло, захотелось упасть на колени и просить пощады, но прежде, чем Дивосил решился бы сдвинуться с места, богини исчезли. Сквозь мглу проступил костер, а за ним – кумиры, что глядели с любопытством, словно спрашивали: «Что ты теперь будешь делать, травник?»
А Дивосил лежал на земле и смотрел то на капище, то в небо. Что произошло? Мысли путались, тело подрагивало и, кажется, один из волхвов куда-то исчез. Не к добру это. Надо вернуться к Любомиле и держаться возле нее, а еще сходить к купцам и поспрашивать у них о травах…
Что угодно, лишь бы не чувствовать эту лютую смесь из боли, отчаяния и страха. Слишком дико. Так можно и вовсе сойти с ума и превратиться в подобие человека. В тот раз было мягче. Но ведь и Мокошь пришла одна, без… Нет, о ней лучше не вспоминать в конце осени. Явится ведь и перекосит все живое раньше времени.
Отряхиваясь, Дивосил встал и развернулся к выходу из капища. Там его уже ждали воины – другие, не княжеские. Дружина Мирояра одевалась в червонные рубахи, а эти – все как один – рядились в синее. Чародейские.
– Только не дури, – сказал, судя по всему, десятник. Он стоял впереди остальных, в плаще с серебристыми полумесяцами – то был знак старшего, кажется, десятника на службе Совета. – Пойдешь по добру – останешься целым.
Бежать не было сил. Дивосил взглянул на волхвов. Двое опустили головы, а третий победно ухмылялся. Вот тебе и слуги богов! Неудивительно, что те не отвечали.
– Ладно, – он тяжело вздохнул и позволил воинам окружить себя. – По чьему приказу хоть?
– Мне не велено говорить, – ответил десятник.
Дивосил взглянул на него: сдвинутые брови, сальные волосы, синяки под глазами, бледная кожа – и шелковая рубаха, сафьяновые сапоги да пара перстней. Видимо, служил он хорошо, но эта служба давно тяготила и лишала покоя.
– Как скажешь, – Дивосил пожал плечами.
Все стало ясно, когда они свернули к терему Руболюба. За воротами с полумесяцем находился громадный двор, едва ли не больше княжеского, с баней, хлевом и порубом[39]. Последний стоял вдали от терема, словно отделенный невидимой чертой.
Когда перед Дивосилом возникла решетка, за которой темнела холодная земля, он лишь вздохнул. Что ж, зато отоспится впрок, если сразу не казнят.
Голова гудела, а спина сгибалась от усталости. Сколько можно вариться в этой кипящей грязи и смотреть, как люди топят друг друга в ней? Врут, убивают, похищают, хотя должны были сплотиться против одного врага.
Решетка скрипнула. Дивосил спокойно опустился в поруб. Десятник тут же убрал лестницу и кивнул ему на соломенную кучу – милость за то, что пошел по доброй воле. А потом его заперли и оставили в одиночестве. Даже стражу не выставили, да и зачем? Из поруба на двух ногах не сбежать.
Дивосил лег на солому. Жаль, не поел сытно перед судом, а остальное пусть идет своим чередом. Пусть Мокошь плетет узор, а ее сестра срезает ненужные нити серпом, пусть Моровецкие бегают по терему в растерянности, а Совет пирует, подкупленный Огнебужскими.
Не зря они никого не подпускали к князю, кроме своих, не зря отказывались признавать, что враг подбирается к горам – да и то не враг для них вовсе! – не зря перепугались, услышав, что Марья сбежала к степняцкому хану.
О, как же Дивосил жалел, что не догадался раньше! У него не было ни перехваченных писем, ни разговоров, но ведь все кричало о предательстве! Странное поведение, попытки стравить теремных друг с другом (чего только разбирательства в доме тысяцого стоят!), отказ помогать людям, живущим у Ржевицы, пшеном, оружием и людьми, красивые речи о том, что все в порядке и они справляются, несмотря на явные потери… О-о-о, это было очевидно!
Теперь-то Дивосил понял, почему из Гданеца приходили странные наказы. Приезжал гонец с берестяной грамотой, где писалось, мол, надо отойти от деревень, а за неподчинение – страшные муки. И неважно, что войско там хорошо укрепилось, неважно, что казнить своих же бесполезно и глупо! Ругались по-черному, но отходили, отдавая все врагу.