Теперь Марье стало ясно: в войне были замешаны боги, и не с людьми надо говорить, не у чужого рода просить милости, а у Перуна, Велеса и Мокоши.
– Княжна, – тихо позвал Дербник.
– Я в порядке, – тряхнула головой она. – Нам пора.
Березник топтался на месте и фырчал, мол, опять вытащили на холод и заставляют мчать невесть куда. Марья сникла: тело до сих пор болело после долгой дороги. Оставалось надеяться, что путь к Хортыни не займет много времени.
– Долго ехать? – полюбопытствовала она у Горыни.
Староста или держал их совсем за несмышленышей, или не скрывал, что водит дела с городом. Он собирался прикупить кое-каких вещей к зиме, зерна, муки, ткани. Марья чуть не спросила: «Как же ты, друже, потащишь это все через дебри?»
– Как хозяин накажет, – ответил Горыня. – Обещался вывести к вечеру, а там поглядим.
Дикий лес тянулся далеко, аж на несколько волостей. Если зайти и принести добротную жертву князю, то можно было через день выйти с другого конца. Но если Лешему или мавкам не понравится жертва, будешь плутать седмицами. Или наткнешься на болото с лихими марами.
Им повезло. Леший не собирался водить Горыню вокруг да около – видать, ценил старосту оборотней. И за какие только дары? Марья второй день думала о союзе между слугами Велеса и лесным князем. Нечисть могла объединиться только против одного врага – людей. Но почему тогда Горыня помог им? И кем был «он», о котором твердил староста? Неужто Лихослав?
Марья забралась на Березника, Дербник запрыгнул следом, и они тронулись в путь. Впереди ехал Горыня, сзади – Сова. Перевертыши провожали их косыми, злыми взглядами. Если бы не староста – наверняка плевались бы проклятиями.
За околицей светились смарагдовые огоньки: лесные духи следили за чужаками. Они бежали по покрывалам червонных листьев, по сырой земле, просачивались сквозь кусты, что торчали толстыми иглами между деревьев. Горыня повел их по протоптанной тропке, видать, хорошо знакомой.
Свежий воздух щекотал горло, смесь запахов кружила голову. Прелость и хвоя сливались воедино, едва заметно тянуло болотом. Марья одернула себя: не стоило поминать топи! В лесу всякая лихая мысль становится явью, оживает чудищем, оборотнем или огромным оврагом, на дне которого прячется сама Смерть.
Вацлава рассказывала, что заплутавшие люди иногда возвращаются из чаши, но – безумными, с широко распахнутыми очами и бессвязной речью. Неудивительно. Когда перед лицом возникает неведомая чудь или собственный кошмар, поневоле бежишь, пятишься или замираешь в ужасе.
«Ай, глупая, – поругалась Марья, – сказано же: не думай про злое!»
Только тревожные мысли сами пролетали в голове. Не зря учили: от мшистой чащи добра не жди – затуманит голову, заберется в сердце, вырвет его, выпьет всю кровь. Жаден до нее лес, ой как жаден! Марья чувствовала его голод, желание схватить людей, таких теплых и беззащитных, и впиться клыками в кожу.
– Не бойтесь, – отозвался Горыня. – Они сонные, скоро совсем спрячутся и задремлют до весны.
– Ага, и перекусят чье-нибудь горло перед сном, – мрачно заметила Сова. – И хорошо, если наше, а не Марьино.
– Хворь тебе на язык, – выругался он.
Иной раз тропка обрывалась кустами. Горыня цокал языком и поворачивал коня. Березник шел следом, ветви едва задевали копыта. Марья от страха жмурилась и льнула поближе к Дербнику. Жуть какая! Едва ли не вся жизнь проносилась перед глазами. Видимо, испытывал их Леший, проверял, хватит ли мужества преодолеть преграду, с виду простую, на деле – колючую. Так ведь и брюхо коня можно поранить!
Заросли шиповника пламенели по бокам, обнимая клены, дубы и орешники. Тропка снова разделяла их и не пряталась под ветвями. Сердце постепенно успокаивалось. Казалось, еще миг – и тревога растворится. Но не тут-то было: по щеке прошлась еловая лапа, мол, держи, княжна, и знай, что здесь тебе не рады. Марья вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности. А ель словно ехидно усмехнулась, покачав громадными ветвями. Вот бы срезать их серпом, чтоб не хохотали!
– Осторожнее, – осадил ее Дербник.
Марья поморгала и дернула плечами, приходя в себя. Чего это она? С каких пор деревья серпом режут? Подумаешь – ель! Если всмотреться, то диво дивное: засохший шиповник обнимал ее корни, пытаясь дотянуться к иголкам.
Хорс не показывался – прятался за слугами Перуна. Серые тучи расстелились по небу и лениво ползли вдаль. Слаба была Морана – лишь по утрам покрывала землю изморозью и уходила. А может, это Леший не торопился пускать ее в свои владения? Вдруг за лесом бушевала вьюга, а земля крепко спала и набиралась сил до прихода Лели?
Марья поникла. Мысль о долгой зиме огорчала ее. Ни игрищ, ни улыбок – люд ходил бледный, безрадостный, пугливый. Что в захудалой избе, что в княжеском тереме боялись теней, жгли побольше лучин да заморских свечей, а боярские и купеческие дочки прятались, лишь изредка собираясь вместе, чтобы погадать и попытать счастья.
Будь Марья боярышней, тоже радовалась бы, а так – на плечах целое княжество, что зимой жило впроголодь и опасалось врагов. Могли прийти, забрать последнее, увести детей и девок в плен, а еще ведь полюдье! Бояре отправлялись на него с кислыми лицами и привозили все меньше. В этот раз повозка будет скуднее. Чего только стоила потеря Ржевицы с ее полями и лугами! Щедрая земля окружала город, богатая на пшеницу. Жаль, не защитили!
Лучины тянулись медленно, мучительно. Лес сжимал кронами, ветками, колючими лапами, давил, не желал отпускать. Приходилось, да неохотно. Горыня – и тот ругался, когда тропа виляла.
Когда чаща поредела и сквозь ряды толстых деревьев прорезались тропы, у Марьи отлегло от сердца. Выбрались к перелеску! Кустов стало меньше, едва живой травы – больше. В ней замелькали алые поганки – еще один след осени.
Время побежало рекой. Две лучины – и перелесок перешел в поле. Широкая дорога привела их к большаку. Оттуда до Хортыни рукой подать. Город стоял между лесом и скалами, кормился благодаря Ржевице и животине. Теперь, наверное, переживал не лучшую пору.
Черногорье возвышалось над Хортынью коршуном. Светло-серые, точно заболевший Хорс, скалы из песчаников и глины грозно смотрели на путников. С правой стороны их обнимал лесок, не чета Дикому – сплошь кустарники, деревца да трава.
Город стоял у подножья. В старых записях Марья читала, что когда-то Хортынь была вторым Гданецом, но после проклятия захудала. Люди не желали задерживаться в ней надолго, а кто оставался – дичал и понемногу терял все человеческое.
– Да здравствуют боги, – облегченно вздохнула Марья.
– Глазам не верю! – воскликнула Сова, разглядывая горы. – Всем крепостям крепость!
– Матушко-природа, – с уважением произнес Горыня. – То ее владения.
– Не только, – шепотом добавил Дербник. – Надеюсь, ты довольна, княжна.
Дышать возле Хортыни и впрямь было нелегко, как будто тяжелые камни превратились в воздух. В чаще-то свежо, а тут… Непонятно.
– Назад не поеду, – шикнула на него Марья.
В этот миг ее особенно сильно кольнуло неверие и трусость Дербника. Сколько можно сомневаться?! Одно дело – когда Гданец возвышается неподалеку, другое – пройденный путь, долгий и трудный.
Осталось совсем немного, самая малость – разузнать о Сытнике да провести обряд.
Чем больше Марья приближалась к горам, тем сильнее крепла в ней чувство, что надо непременно выпустить чародея на волю. Пусть Совет попляшет, пусть Огнебужские побегут прочь, пусть откроется черная пасть и сожрет всех виновных! О, до чего же тепло становилось на сердце, стоило ей подумать об этом.
Так должно было быть и так будет.
XIIЧародей и горы
Она подводила княжну к краю. Та брела следом покорной овечкой и даже не думала сопротивляться. А впереди – пустота, в которой бушевал черный, колючий вихрь, полный боли и ненависти. Если бы этот вихрь не сводил его с ума, чародей сам бы оттолкнул княжну, уволок ее подальше, за ворота столицы и оставил бы там. Но он не мог. Потому что держаться не было сил. Тут либо прыгать в безумие самому, либо разделить его по частям.
1
Дербник оставил Марью и Зденку на постоялом дворе, наказав Сове следить за княжной и Горыней. Сам он побрел по улицам, надеясь найти харчевню или зеваку, которого можно расспросить. Догадки о страшных обрядах не давали покоя, мысли лезли одна мрачнее другой.
В Хортыни почти не было теремов – сплошь землянки да избы с крепкими тынами. И тишина. Не галдели девки, не гомонили мужики, купцы – и те торговали молча, не зазывали люд поближе, чтобы похвастаться тканями или каменьями.
Дербник потоптался, посмотрел на рядок изб и обомлел. Кое-где вместо коньков и соколов были вороны – иссиня-черные, выкрашенные то ли сажей, то ли чем-то еще. Уж не дегтем ли! Да за такое в Гданеце уже б давно высекли или чего похуже! Он свернул на другую улицу и прошелся, рассматривая крыши, тыны, окна. Коньки и вороны с издевкой косились на Дербника, на некоторых створках он заметил намалеванные перья вместо узоров, не соколиные и не совиные. Какая гадость! Давненько князь Мирояр не гостил в Хортыни! И куда только глядит посадник?!
Он завернул к харчевне, надеясь разузнать, что творилось в городе и не заезжал ли сюда княжеский посланник. У крыльца толпились мужики с кружками кваса. Завидев Дербника, они переглянулись и отошли в сторону.
Внутри было тускло: у одного-единственного стола догорала лучина, там же возился хозяин.
– Да благословят тебя боги, – неуверенно заговорил Дербник.
– А, боги, – словно призадумался хозяин. – Чего надо-то?
Мужик, седой, с редкой бородкой, был на голову ниже Дербника, но посмотрел так, что тот невольно сгорбился. Стало неприятно, аж тело пробрало!
– Из Гданеца я, – он решил не хитрить, – ищу своего друга. Он проезжал тут седмицу назад.
– Был какой-то, – мужик махнул рукой и отвернулся. – Девки галдели чегой-то.