Ох уж эта сила, не знавшая выхода! Там, в сплетении горных пещер, Лихослав блуждал духом и от тоски создавал всякое: от живых камней до мерцающих лучиков. Кто знал, что мрак сделает с ними? А если добавить к ним проклятья и злость, которая лилась первые лет сто, пока он не смирился? О, сколько тварей томились среди камней, говорили тысячами голосов, среди которых терялся Ее зов.
И они, эти чудовища, вырвались следом и теперь тоже жаждали пищи. Лихослав видел смоляные тени. Некоторые бродили среди народа, не стесняясь, и скалились, некоторые выли младенцами, мол, покормите, добры люди. И прогнать – никак. По крайней мере, он не умел и не понимал, можно ли трогать тех, кого благословила Темная Мать.
За теремом посадника тянулась широкая улица, полная девок, молодцев и детей. Лихослав минул ее и остановился возле кумира Мораны. Он стоял прямиком на перепутье. Это правильно. На сплетении дорог обитала особая сила, которая могла привести навей или увести человека в иной мир. Лихослав устало вздохнул, выудил из-под рукава нож и резанул ладонь.
Больно и непривычно. Он смотрел на выступающие капли и давался диву: горячая, алая, настоящая! Не морок, не что-то между жизнью и смертью! О боги, как же хорошо чувствовать собственное тело!
Чародей коснулся рукой кумира, затем – земли, приговаривая:
– Много лиц у Матери, одно – земное. Пусть Темная и сыра земля сговорятся вместе, пусть Темная заберет что давно хотела, пусть разрежет серпом давний узел и позволит Третьей сплести новое, – он замолчал, думая, чем бы еще подкрепить проклятье и заодно смягчить его. – Пусть новое семя взойдет по весне. Мать Дня выткет нить, Ты же дашь ему сил.
Кровь смешалась с землей, очи кумира на миг полыхнули. Его услышали. Что ж, хорошо. Оставалось ждать.
Лихослав поднялся, развернулся и побрел назад. Голова наливалась тяжестью, щеки пылали. Ох и много же сил отняло проклятье! Лишь бы помогло. Все-таки Мать – сыра земля не всегда была сговорчивой. Даст Моране власть на время – славно, не даст – придется думать дальше.
А ведь мог бы служить Мокоши и не возиться со всякой чернотой! Но нет – кто-то из богов понял, что богиня слишком благоволит чародею, и решил помешать, мол, нельзя рушить равновесие, давая дары одному. Теперь приходится служить ее сестре. Впрочем, за триста лет он привык.
Лихослав вернулся в терем и попросил сенную девку провести его к спальне. Та, потупив взгляд, сказала следовать за ней и принялась подниматься по старой лестнице, грязной и скрипучей. Надо же: пир успели накрыть, а терем так и не вычистили. Хотя Хортыни простительно, у них вон нави бродят повсюду.
За лестницей показалась дверь с истертыми резами. Должно быть, раньше за ней находилась спальня для гостей из Гданеца. Девка указала на нее и юркнула во мрак лестницы. Боялась. И правильно.
Переступая порог, Лихослав чувствовал, как внутри шевелится тьма. Злоба, ненависть, зависть к каждому, кто жил спокойно и ходил под Хорсом. Добавить немного силы – и будет плетение из проклятий, таких, что выводятся только с седьмым потомком. Пусть боятся и держатся подальше, тогда не заденет.
В спальне пахло елью. Неудивительно: из-под прикрытых створок окна торчала острая веточка. Оттуда же тянуло холодом, который напоминал: дети Матери следят за людьми и особенно – за Лихославом.
Он прилег на постель и брезгливо поморщился, ощутив под собой солому, колючую и шуршащую. Да, славно на ней лежать во время Обжинок[47], когда воздух душит и гонит на улицу, а там – песни, пляски с лентами и венками из колосьев. Но ведь нынче зима! А зимой нужно держаться поближе к огню и кутаться в толстые покрывала из меха или птичьих перьев.
Вряд ли посадник хотел обидеть чародея – скорее, показать, мол, сами последнее доедаем из-за этой проклятой войны. Как будто нельзя отдавать князю поменьше! Сам, небось, видит, когда едет на полюдье, что брать толком нечего.
Лихослав встал, прошелся по светлице, глянул на порез – и скривился от боли. Острая, точно иголка Мокоши, она вонзилась в сердце и ослепила, заставив позабыть про все на свете.
– Благодарю-у-у, – слышался шепоток отовсюду: снизу, сверху, по бокам. – Благодарю-у-у.
– Спасибо-ибо-ибо-о-о.
– Пусть Мать будет к тебе благосклонна.
– Спасибо-ибо-о за пищу-у.
Казалось, чудовища рвали тело на части и наполняли его темнотой. Силой. Лихослав терпел, сжав зубы. Приходилось впитывать целиком, пить отраву, принимая благодарность – и не проливать ни капли, иначе сожжет весь терем.
Терпеть. Тер-петь.
«Терпи, чтоб тебя!» – мысленно выругался он, пожирая мрак. Пусть ложится в глубины души и спит там до поры до времени.
Через треть лучины волны боли схлынули. Лихослав выдохнул и рванулся к окну, чтобы проверить свою догадку. Распахнув створки, он увидел людей, что угощали друг друга хлебом, пели, кутались в верхние рубахи и тулупы. И никаких навей. Исчезли все как один. Улетели на пир.
– Сбывается, – устало сказал Лихослав и отвернулся. Совсем скоро хортынский народ будет глядеть на него иначе. Что ж, не привыкать.
2
Это было глупой затеей. Дербник брел вдоль каменного круга в поисках поленьев, прекрасно понимая: в одиночку погребальный костер не соорудить. Да что там костер – он даже тело не мог мигом перенести подальше от этого проклятого места. Но возвращаться не хотелось. На всех дорогах – чужие воины чудища, чародеи. Княжна теперь глядела лишь на Лихослава, прославленного, холеного, без единой царапины. Лучшего защитника не сыскать!
А в Гданеце что? Пугач, который после появления чародея наверняка станет чуть ли не боярином. Что ему потрепанный перевертыш? Наоборот – велит наказать за помощь княжне. Бросит в поруб на седмицу-другую или еще чего придумает.
Нет у него дороги. Одно лишь бескрайнее поле с домовиной Сытника.
Дербник присел на камень, сгорбился и принялся вспоминать. О том, как впервые попал в птичник, как они со Зденкой горели в огне на радость толпе, как плясали с другими перевертышами, как прятались в гриднице, когда Сытник лютовал, не досчитавшись хмельного варева в своем подполе. А ведь вкусно было, тягуче, как будто мед смешали с целебными травами и добавили Хорсова благословения.
Что же теперь? Дербник застонал от досады. Неподалеку вдруг послышался конский топот. Не уводил ли кто Березника? Он обернулся и убедился, что конь топчется на месте и недовольно смотрит на хозяина. Да и топот был дальше, хоть и приближался…
Дербник растерянно опустил голову. Видимо, кто-то ехал к кругу поворожить – оборотень или ведунья из Хортыни. А может, заплутавшие путники. Он посмотрел на тело Сытника и тяжело вздохнул. Придется-таки оттаскивать в сторону, словно то не человек, а мешок с камнями или кривая волокуша.
Каково же было его удивление, когда впереди показались Зденка и Горыня. Ее, видимо, заела совесть, а этот увязался следом. Неужто Марья прогнала? Или чародей прогневался?
Оба спешились, оставив коней возле Березника, и подбежали к Дербнику.
– Ну ты и удумал, – Зденка хлопнула его по плечу. – Погребальный костер невесть где?
– Кроду[48]надо делать в деревне, – добавил Горыня. – Можно и тут, место подходящее.
– Ни капища, ни волхва, ни снеди, – она покачала головой. – Даже березы и дуба[49]рядом нет. И что только чуры подумают?
– Чем богаты, – развел руками Горыня. – Или предлагаешь в столицу вашу везти да хоронить с почестями?
– Было бы справедливо, – Дербник ощутил прилив стыда. Сколько всего для него сделал Сытник, а он не мог отправиться в Гданец и устроить достойные проводы!
– Поверь мне, мальчик, – зыркнул на него Горыня, – в столицу нынче не надо совать носа.
– Чего это? – с вызовом отозвался он. – Если чего знаешь, сразу говори.
Горыня молча указал на скалу. Дербник поначалу не понял, но после всмотрелся и раскрыл рот от удивления: от нее смоляной лентой вились тени, точно дым из избы. Целый рой, что клубился, хохотал, визжал и летел в сторону Огнебужского княжества.
– Оно, – отрезал Горыня. – Скоро начнется невесть что и первым делом долетит до Гданеца.
– Это, – сглотнула Зденка, – нави?
– Наверное, – оборотень пожал плечами. – Всего не знаю, но в Гданец лучше не ехать. Люд нынче… гневливый, а в столице-то особенно.
Очередная загадка. Дербник застонал. Сколько можно сеять раздор и творить невесть что, нарушая заветы? Так ведь и впрямь чуров прогневают! А проклятье рода хуже любой напасти. Никакая баня потом не отмоет!
Темное облако отделилось от роя и опустилось к кругу, разбившись на стаю. Горыня выругался и юркнул за камень, Дербник растерянно завертел головой, не зная как поступить. Не бросать же Сытника, хоть и мертвого!
– Что они творят?! – рыкнула Зденка и мигом выудила стрелу из тула. Наконечник коснулся тетивы – и та зазвенела.
Стрела прошла сквозь тень. Та зло зашипела и бросилась вперед.
– За камень! – рявкнул Горыня.
Зденка послушалась. А Дербник – не смог. Лучше помереть разом, все равно другой дороги нет. А тени опускались, окружали сжимали в кольцо, чтобы не убежал. Ни глаз, ни лиц – только рты, хохочущие, вопящие. Кажется, за ними кричала Зденка, звала его. Но поздно.
Дербник подошел к Сытнику и всмотрелся в бледное лицо, такое спокойное и величественное. Сразу видно – ушел с достоинством и без сожалений. Это хорошо, так и надо. Тени закружились в двух локтях от них, сливаясь в круг. Не было за ними ни Зденки, ни пути к Хортыни – лишь мрак, голодный и охочий до крови. Что ж, пусть забирает!
– Дербник! – с ужасом кричала она.
– Дербник! – откуда-то появилась Марья, с лисьим прищуром и ухмылкой. Нет-нет-нет, княжна далеко, в городе, а это морок.
Он отступил от Сытника на шаг и повернулся к «княжне». Пусть терзает тело, пока не доберется до измученной души.