В один прыжок они достигли главной улицы, распугав празднующих. Народ в страхе пятился подальше. Одни проклинали, другие молились богам и просили пощады. А самые любопытные показывали пальцем и кричали:
– Княжна! Княжна на волке!
Марья зло хмыкнула, сжав густую шерсть пальцами. Вот ведь какой люд в Хортыни! Стоило вскочить на перевертыша и запугать, чтобы начали относиться достойно! Ну ничего, она и без волка сильна. Моровецкая кровь потянула ее через лес в Черногорье, с ней, родной, Марья освободила Лихослава, а теперь несла не черную весть, а светлую, добрую – о конце войны.
За городом их ждал большак, но чародей свернул и побежал по широкому полю – туда, где засело чужое войско. Ноздри его раздулись, серая шерсть распушилась, ее словно стало вдвое больше. Волк ничуть не устал, наоборот – словно плясал на широких, крепких лапах.
Марья тряслась, ни жива ни мертва. Сердце кололо от волнения, ладони вспотели и скользили по шерсти, но она держалась с нечеловеческой силой. Нет уж, сдюжит, сдюжит княжна Моровецкая это путешествие! Навей не побоялась – не испугается и морозного ветра, что пытается скинуть ее с волчьей спины.
Вот уже и скала выступала с другого бока, и деревни сожженные появились вдали, темные, словно смолой залили. Гнилостный запах смерти вдарил в нос. Марья скривилась, да деваться некуда: сама напросилась.
Волк в несколько прыжков добрался до поселка, пробежал вдоль околицы, выдохнул, рыкнул – видать, тоже не понравился здешний воздух – и двинулся дальше, к перелеску, за которым прятался кусок большака, ведущего к Ржевице.
Марья замерла, на миг подумав, что Лихослав решил отдать ее на растерзание врагам. Сомнения вспыхнули в голове, но тут же пропали, уступив место потрясению – впереди, между перелеском и Ржевицей, показалось поле, засеянное мертвецами. Моровецкие витязи рядами лежали на земле, а за ними тянулись такие же ряды из вражьих воинов. Отвратное зрелище! Аж кровь застыла в жилах и, кажется, начала покрываться коркой льда.
Волк замедлился и выпустил из пасти волну пара, выдохнув:
– Вот и твое желання, княжна.
XVIIЖатва
Один и тот же узор целых три века. Люди думали, что заперли тьму – а она, родимая, прокралась в их души и отравляла нутро, и чем больше, тем сильнее гневалась Мокошь. Испокон веков богини вели народы, ткали нити, из нитей – кружева и дивные полотна.
Завоевания, великие, малые княжества, степные земли, далекий и пугающий восток – все сплеталось чудно. Светлое плавно перетекало в темное, и только один-единственный кусок выходил кривым. Не потому ли, что Мокошь позволила себе завести любимца среди людей?
Не потому ли, что эти люди подумали, будто один человек может нести внутри все зло, и решили запереть его? Спрятать собственные тени – а те разгневались и вызрели под покровительством Мораны, став чудовищами. Такое вот сплетение судеб.
Чтобы снова не вышло криво, Мокошь решилась поступить отчаянно, с пониманием: так будет лучше. Богиня протянула узор сестре и попросила ее разрезать нити серпом. Все до единой.
0
Темной змеей ползла неведомая хворь, наплывала тучей, да не по небу, а по земле, щедрой, кормившей не так давно. Милость ее сменилась гневом. Не потому ли, что эта земля больше не знала заботливых рук, которые сеяли зерна, срезали колосья с песнями и плясками, провожали ее в долгий зимний сон и встречали по весне?
Она, ржевицкая, выжженная, напоенная кровью, возвращала людям то, что они засеяли века назад. Она шла на витязей мором, что выкашивал всех поголовно, не считаясь ни с травниками, ни даже с женщинами, которые перематывали раны, кормили и поили воинов, пока те прятались от врагов.
Не сразу люди понимали, что происходит, отчего краснеет кожа, а душа пылает так, словно ее сжимают когти огневихи или ее сестер. А следом – удушающий кашель, озноб и скорая смерть. Слабые сгорали за лучину, сильные держались чуть дольше. Кто поумнее, выскакивал из землянок и прыгал в седло, стараясь спастись. Но бесполезно – слуги Стрибога несли погибель на крыльях, в наконечниках стрел.
Люди, лошади, верные псы – все падали при смерти. Не забыла земля и про перевертышей, что служили князю. Они сами выбрали долю, человеческую, не звериную, не Велесову, а значит – лежать им вместе с собратьями по оружию.
Мор лютовал по обе стороны. Выкашивал не только витязей, но и ближайшие деревни, которые помогали им: кормили, одевали, поддерживали, умоляя богов о милости. Проклятье обходило стороной лишь дальние поселки, с отчаявшимися людьми, что просили Перуна сжалиться и поразить рати стрелами мира. Не могла Морана коснуться тех, кто был на ее стороне, не в этот миг.
Не было защиты от ее серпа, длинного, острого. Он настигал всех, кто готов был биться дальше и продолжать платить жизнями, едой, монетами, надеясь, что все окупится победой. Богиня мстила людям за отравленную злобой и кровью землю, за испорченное полотно сестры, за чародея, который сидел во тьме, порождая чудовищ, и за собственных детей. За тени, изгнанные, отверженные, названные тварями.
– Засыпайте, – едва слышно шептала Морана. Тела быстро остывали и покрывались пушистым снегом. – Улетайте в земли Перуна, пребывайте в Ирье вместе.
Их – уставших, искалеченных, пламенных – ждал покой. Как и эту землю. Выпустив яд, она заснет под толстым одеялом из крови и застывших вод. Умрет, чтобы однажды возродиться и нести людям радость, давая толстые колосья, спелые ягоды, огромные белые грибы и пахучие травы. Сколько пройдет, прежде чем для нее наступит пора Жизни? Не меньше века. А пока – сон.
Разрезав лезвием клубок нитей – сотню-другую душ, – богиня запела. Хриплый, полный боли и успокоения голос разнесся по полям и долетел до деревень волной. Морана убаюкивала людей, помогая им переправляться в иной мир чуть быстрее и легче. Обрывки этой песни слышали в каждом уголке обоих княжеств:
Забывай, забывай,
Отпускай – пусть летит,
Пусть живет и горит,
Там, где солнце не спит
И чудес полон край.
Проклятье едва касалось городов: хворь прокрадывалась в избы людей, готовых сражаться вместо ратников, даже если князь прикажет отступать. Отчасти их можно было понять: глупая людская гордость. К счастью, за пределами Ржевицы таких отчаянных родов было мало. В Гданеце – особенно, что позабавило богиню.
Впрочем, там уже давно каждый сражался сам за себя, а дети порой шли против целого рода. Тоже отчаяние, но с иным исходом: деревца пускали корни вдали от остальных и начинали новый род. Это было любопытно.
Перед отдыхом от долгой и тяжелой работы Морана решила заглянуть в Гданец, в княжеский терем. Мельком, одним глазом посмотреть на Мирояра Моровецкого, Пугача, своего верного слугу, и предателей-чародеев, что давно испытывали терпение богов. Поделом каждому!
Прежде чем улететь прочь, богиня бросила взгляд на травника, который так полюбился ее сестре. Глупый мальчишка, но подающий немало надежд. Душа его сияла, словно Хорсово лицо. Чудно так, с переливами. Будет жаль, если испортится со временем.
1
Неведомая хворь прошлась по Гданецу. Пощадив посадский люд, она напала лишь на чародеев, витязей и некоторых бояр. Князь приказал вынести мертвых через задний ход и соорудить погребальный костер, да такой, чтобы хватило всем.
Сожжение тел у вечевой степени непременно перетечет в тризну с игрищами и проводами старой жизни. Хорошо получится. Заодно и отвлекут народ от великого чародея и недавней битвы.
Громкие проводы отошедших радовали Дивосила. Людям не помешает попить горячего да погулять перед носом Мораны, мол, гляди, богиня, не возьмешь нас измором и морозами. Сам он не собирался смотреть на костер и провожать мертвых сбитнем и пирогами – куда больше Дивосила волновала болезнь, неведомая, пришедшая невесть откуда.
Он осмотрел десяток тел, от ушедших до умирающих, и понял: хворь походила на огневиху и отчаянно пыталась казаться ею. Но огневиха не жгла кожу докрасна, не выпивала человека изнутри за лучину. Ее не раз гнали заговорами, снадобьями и простым теплом.
Дивосил закопался в старые записи. Он палил свечи и всматривался то в одно полотно бересты, то в другое, пробегался очами по намалеванным травам, разбирал описания каждой хвори – и ничего похожего не находил. Неужели новая? Но откуда? От проклятого чародея или от врагов?
– Что ты такое, навьи тебя побери?! – рыкнул Дивосил. Зашелестела береста, упав с лавки на пол, зазвенело в ушах от недосыпа и усталости, заплясали тени от свечи по стене.
Хворь не коснулась деревень под стенами города, но крепко схватила детинец и особенно – чародеев. Поумирали в порубах все как один. Дивосил призадумался. Нет, Лихослав тут ни при чем. Видать, Совет отомстил напоследок – проклял всех, кто был связан хоть немного. Вот тебе и ответ. Проклятье всегда страшнее хвори. Не помогут тут травы да заговоры, хоть полынью обложи, в тесто заверни да на лопату клади, чтобы перепечь. На душу ложится, не на тело.
Удивленный догадкой, Дивосил помчался к Пугачу. Тот стал важной птицей – сидел по правую руку от князя, слушал вместе с Мирояром вести, следил за перевертышами и успевал наведываться на площадь, чтобы поглядеть на будущий костер из дубовых и березовых поленьев. Заговорит ли Пугач с простым травником? Должен. Сам ведь сказал, что связаны, да и Дивосил непроста бежал к нему.
Терем словно обеднел: не ютились простые девки по закоулкам, не бегали нянюшки и служки туда-сюда, из светлиц доносились стоны и рыдания. Столько боли! Кто не пал в бою – умер от хвори, а кто выжил, вернулся калекой. Немногим повезло уцелеть полностью.
Дивосил слышал собственные шаги, отчего становилось страшно. Холодок лег на душу и покалывал ее, приговаривая, что беда не приходит одна и с войной, чародеем и проклятьем княжество долго не продержится. А ведь еще зима. Двор белел от снега. Дети и девки в валенках и кожухах топтались возле хлева и конюшни, кормили скотину да коней.