За пол-лучины волк перебежал в березовую рощу, запустевшую, укрытую тонким снежным покрывалом. Деревья Мокоши-матушки спали, дожидаясь весны. Под лапами хрустело, в бока бил ветер, но Лихослав не обращал внимания. Он перепрыгивал овраги, проскальзывал вдоль заледенелого озера. Марья почувствовала дыхание русалок под коркой льда, и ей стало не по себе: неужели чародей несет ее к навям? Мимо слуг Перуна и Мокоши, через ледяную, мертвую воду – в земли, лишенные покровительства богов.
– Куда мы?! – прокричала Марья и с такой силой надавила на загривок руками, что волк вскрикнул и резко остановился.
Зверь тяжело дышал. Дорога давалась ему нелегко. Ехали всего лучину, но сколько раз перепрыгивали сквозь грань миров – подумать страшно!
– Тебе надо повидать Матерь, – объяснил чародей. – Хорошему правителю, княжна, должно быть человеком лишь наполовину.
Эти слова больно резанули по груди и выпустили волну гнева. Она хотела мигом соскочить с волчьей спины, и неважно, что вокруг – озерная гладь да березы. Уж как-нибудь выберется! Но Лихослав, словно разгадав замысел Марьи, подпрыгнул и побежал еще быстрее.
Очи его загорелись пламенем, шерсть вздыбилась, а в лапах стало еще больше мощи. То ли нелюдская земля наделяла чародея силой, то ли он сам ворожил, выхватывая силу изнутри кусками, и ударял ее потоком, чтобы подчинить ветер всякий раз, когда прыгал.
Марья испуганно затихла. Поняла, что она в лапах зверя, лютого, бесстрашного, бешеного. Такой убьет и не пожалеет, если захочет. Уж лучше не перечить и подождать, а там видно будет.
Она прильнула к спине волка всем телом, надеясь удержаться как можно дольше. А тот и не думал замедляться – в три прыжка миновал озеро и понесся подальше от берега, к темным громадным деревьям. Их имен Марья не знала. Пропал снежный покров, сменившись сырой землей, из-под которой торчали серые корневища. Они вились, переплетались как нитки на рушнике. Одни напоминали горбунов, другие – терем Лешего, с хлевом, баней и конюшней.
Пахнуло прелой листвой. Кажется, здесь княжила поздняя осень – та, что не оставляет надежды и вынуждает прощаться с теплом на долгие месяцы. Она ввергала людей в отчаяние и напитывалась им, а после уползала на край всех княжеств, туда, куда не доезжает улыбчивый Хорс.
– Мокошь-матерь! – прошептала Марья. Имя богини защищало от всякой нечисти не хуже полыни и крапивы.
– Не поминай ее, – рыкнул Лихослав. – В этих землях правит иная сила.
Волк замедлился и теперь лениво шагал по мрачной, непроглядной чаще, которая, казалось, состояла из одних чудовищ. Куда ни глянь – увидишь хмурого духа с лиственной бородой и зубами-шипами.
Марье неистово захотелось отправиться к чурам на время, лишь бы убраться отсюда, но деваться было некуда. Темный лес постепенно расступился перед Лихославом и даже показал тропку, уже не ленту – едва видимую нить, за которой, должно быть, их ждала богиня.
Волк принюхивался и шагал осторожно, Марья сидела ни жива ни мертва – саму себя позабыла от страха. Сердце стучало в пятках, голова наполнялась тяжестью, будто изба кузнеца. Сквозь растущий ужас она слышала зов. Неясный, звонко журчащий, он усиливался с каждым шагом зверя, словно подсказывая: они оба на верном пути и совсем скоро столкнутся с собственной долей лицом к лицу.
«Мои дети, – шептали оголенные кроны женским голосом. – Кровь от крови, капли от моря… Нашли! Нашли путь в родной дом!»
3
Про княжну, что проскакала верхом на волке в одной рубахе, растрепанная и с «нелюдскими очами» не слышали только глухие. Весь посадский терем стоял вверх ногами и говорил о добрых и недобрых знаках. Растерянный воевода приказал привести Зденку и Дербника, чтобы расспросить про Марью и Лихослава.
Их усадили за стол и принялись кормить-поить. Вопросы летели стрелами, один за другим. Дербник пил квас и отвечал нехотя, Зденка пожимала плечами, мол, ничего я не видела, лишь защищала княжну от всяких мужиков. Даже врать не приходилось.
Напросившийся Горыня сидел в стороне. Вот он наверняка знал больше остальных, но притворялся немым. Любопытно, кому служил? Лихославу? Пугачу? Совету? Ай, все равно что вилами по воде водить!
Зденка слушала гусляра, что ловко перебирал струны и рассказывал о том, как славно пируют достойные из достойнейших в Ирье у Перуна и как лихи враги, которых бить – не перебить. Рать против тьмы[50], что неслась роем сизых туч на отблеск стали. В песне витязи оборачивались зверями, ветрами, а молодицы, ждущие их в далеких и теплых теремах, – плачущей землей. Старый сказ. Его можно услышать и от кощунов.
Зденка поморщилась. Глупость какая – складно описывать битвы, говорить о них хорошо и добро, хотя чего там хорошего, в вывернутых наружу кишках, телах и охрипших от криков голосах? Кроваво, грязно, страшно. Хотя народ как-то надо было вдохновлять, иначе согнется пополам и помрет от тоски и боли.
– Так а куда они собирались-то? – не сдавался воевода, надеясь хоть что-то узнать у Дербника. – Может, чародей говорил чего?
– Ничего он не говорил! – зло крикнул Дербник. – А собирались они к вам же, пить да пировать! Больше ничего не знаю!
Срывался, ой как срывался. Оно и понятно: сердце-то у него не на месте. Зденка горько усмехнулась и отпила кваса. Сам виноват. Мог бы сблизиться с Марьей еще в Сварожином Яру. Даже у нее, противной и злой, это получилось. К собственному сожалению.
«Вот сиди теперь да думай, куда она подевалась», – она качнула головой.
Как бы Дербник бед не натворил. Если у Зденки душа отплясывала в пятках, то чего уж говорить о нем?
«Ай, боги с ними, найдутся! И этот, с бревном заместо головы, не пропадет! – попыталась себя успокоить. – А квасок славный, закусь бы к нему…»
Зденка вздохнула и с горя выпила целую кружку. Хмель вдарил в голову. Вот уже и песни гусляра не казались гадкими, наоборот – веселили. Заклокотал внутри огонь, а мысли – все о том же, о плясках и постели. А что, пропадать теперь из-за глупости Дербника? Она ведь тоже девка хоть куда, даром что коса коротка и заплетена наспех.
– Ну а ты чего скажешь? – снова обратился к ней воевода, тряся густой рыжей бородой.
– Откуда мне знать, что на уме у вашего чародея? – выкрикнула Зденка. – Да и стали бы они с княжной делиться думами с простыми слугами, а?
Она произнесла это громко, так, чтобы Дербник услышал сквозь песню и гомон. Да, пусть чувствует и понимает, что он для Марьи никто, и посмотрит княжна в его сторону лишь затем, чтобы попросить или приказать.
– Уж если и толковала с кем, – продолжала Зденка, – так с Сытником или боярами. Вот их-то и спрашивай, а мы чего? – она пожала плечами и краем глаза глянула на Дербника. О, Мокошь-матерь, как же его отравили эти слова, аж лицо перекосило!
Воевода нахмурился и отвернулся, чтобы посоветоваться. Зденка ухмыльнулась. Злорадство вскружило ей голову. Так хотелось прошептать на ухо Соколу про Марью, надумать, мол, говорила мне княжна, пока в бане были, что собирается связать себя с чародеем покрепче, а если не сложится – отдать себя боярскому сыну, богатому, с огромным родом, что вел свое начало от славных гридей да купцов.
Но Дербник и без того сходил с ума. Не выдержав, он швырнул пустую кружку в пол и выдал:
– Знаешь что, воеводо? Я найду их обоих! Хоть за пазухой Хорса или в паучьих лапах Мораны! Найду – и верну, вот!
Вот ведь бревноголовый! Зденка скрипнула зубами и с трудом сдержалась от колкого ответа. Где ты, глупец, их найдешь? Чародей-то волком ускакал, наверняка к лесу или за Калинов мост. Да и зачем? Вдруг сами явятся через день-другой.
– Я найду их, – повторял Дербник. – Найду, вот увидишь!
«Ага, все увидят, да только не княжну и чародея, а твою глупость», – скривилась Зденка.
Она была уверена, что все решится само: завтра хмель выветрится из голов и Марья появится, отругает за поднятый шум и накажет собираться в Гданец. А не завтра, так через седмицу. Не могла же княжна убежать невесть куда, не оставив письма или предупреждения.
Пир закипал. Мед, хмель и гомон лились рекой, что переливалась золотистым и червонным. Румяные девки окружали выживших, расспрашивали о битвах и вестях из дальних деревень. В свете лучин плясали бусины, выглядывая из цветастых вышивок на верхних рубахах. Принарядились, надо же.
Многие из хортынских мужиков померли от неведомой хвори, но некоторым удалось выжить. Почему – кто знает! Может, помогли обереги, заговоры, молодецкая сила или что-то еще. Смерть обошла стороной младших, совсем еще мальчишек, и за это стоило ее поблагодарить.
Какая-то дева-краса попыталась расшевелить и Дербника, да не вышло: мысли его были далеко. Зденка смотрела в его затуманенные очи и вздыхала.
– А ты, – он развернулся, – чего глядишь? Ты ведь так и не сказала мне правду. Протащилась следом через все княжество – и что получила-то?
– Да, – осклабилась Зденка. – Глупая затея, сама вижу. Сидела бы себе в птичнике, слушалась Пугача, но нет! Волновалась, тьфу! За тебя переживала, веришь ли?
Дербник стушевался. Неужели понял, что она не врала все это время?
– Вот теперь ты глядишь, – Зденка отхлебнула квасу и продолжила. – А что? Как будто у меня не может быть сердца! – последние слова она почти выплюнула и отвернулась. Пусть думает, что хочет. Объяснять она не станет.
Воевода развеселился: рассказывал всем подряд о молодости, о том, как по глупости подглядел за купающимися девками, а те выловили его и отхлестали крапивой. С каждого угла слышался хохот, добрые пожелания, клацанье зубов. Терем гудел, словно пчелиный улей, служки торопливо подливали кваса, витязи без стеснения прижимали к себе девок. Того и гляди пир перерастет в игрища, каких не случалось с лета. Нет, надо было допивать и уходить в спальню.
Зденка в три укуса съела мясной пирог и поспешила откланяться воевода. Проходя мимо Дербника, она не удержалась и хмыкнула – уж больно громко он бормотал, что с рассветом возьмет лучшего коня и отправится искать Марью по всему свету, что одолеет чародея, если доведется биться, или сгинет сам в неизвестных землях.