Джордан облокотился на ограждение скамьи присяжных:
– Она говорила вам, что беременна?
Мелани плотно сжала губы:
– Нет.
– Во время ваших задушевных разговоров она никогда не упоминала об этом, хотя беременность продлилась одиннадцать недель?
– Я уже ответила «нет».
– Почему она вам не сказала?
Мелани разгладила ткань своей юбки.
– Не знаю, – тихо проговорила она.
– Могла она подумать, что ее беременность идет вразрез с ожиданиями, которые вы на нее возлагали? Что из нее может не получиться художник или она даже не сумеет поступить в колледж?
– Возможно, – ответила Мелани.
– Могла ли она сильно огорчиться, что не оправдает ваших надежд, что перестала быть идеальной дочерью, и потому побоялась сказать вам?
Мелани покачала головой, к глазам подступили слезы.
– Мне нужен ваш ответ, миссис Голд, – мягко произнес Джордан.
– Нет. Она сказала бы мне.
– Но вы только что говорили, что не сказала, – заметил Джордан. – И с нами нет Эмили, чтобы разрешить наши сомнения. Так что давайте обратимся к фактам. Вы говорите, Эмили была с вами близка и все вам рассказывала. Но ее беременность… Она не сообщила вам об этом. Если она утаила от вас нечто столь важное, то разве не может быть, чтобы она утаивала и другое, например то, что она задумала покончить с собой?
Мелани закрыла лицо руками.
– Нет, – пробормотала она.
– Могло ли быть, что беременность подстегнула мысли о самоубийстве? Что если она не может оправдать ваши ожидания, то не хочет жить?
На плечи Мелани навалилось непомерное чувство вины. Раздавленная этим чувством, она поникла на своем месте точно так же, как в тот момент, когда узнала о смерти Эмили. Джордан, понимая, что дальше давить нельзя, а иначе его сочтут жестоким, подошел к свидетельскому месту и положил руку на локоть Мелани.
– Миссис Голд, – произнес он, протягивая ей свой носовой платок. – Мэм. Позвольте мне. – Она взяла платок и вытерла себе лицо, а Джордан продолжал похлопывать ее по руке. – Мне очень жаль огорчать вас. И я понимаю, как ужасно хотя бы подумать о такой возможности. Но мне необходим ваш ответ для протокола.
Неимоверным усилием воли Мелани выпрямилась. Она вытерла платком нос, а потом сжала платок Джордана в кулаке.
– Простите, – с достоинством произнесла она. – Сейчас все будет нормально.
Джордан кивнул:
– Миссис Голд, могла ли беременность Эмили вызвать у нее мысли о самоубийстве?
– Нет, – твердо ответила Мелани. – Я знаю, какие отношения были у нас с дочерью, мистер Макафи. И я знаю, несмотря на ложь, которую вы здесь распространяете, Эмили рассказала бы мне все. Она сказала бы мне, если бы ее что-то тревожило. Если она мне не сказала, то потому, что ее это не огорчало. Или, возможно, она не знала наверняка, что у нее будет ребенок.
Джордан наклонил голову набок:
– Если она не знала о ребенке, миссис Голд, тогда как она могла сказать об этом Крису?
Мелани пожала плечами:
– Может быть, она и не сказала.
– Значит, он мог не знать о ее беременности.
– Верно.
– Тогда зачем ему понадобилось убивать ее? – спросил Джордан.
Когда Мелани покидала свидетельское место, в зале суда все зашевелились. Она медленно прошла по центральному проходу в сопровождении судебного пристава. Едва за ней закрылись двери, как среди присутствовавших пронесся вихрь вопросов и комментариев.
Когда Джордан занял свое место, Крис улыбнулся ему:
– Это было потрясающе.
– Рад, что тебе понравилось, – разглаживая галстук, ответил Джордан.
– Что будет дальше?
Джордан открыл рот, чтобы ответить Крису, но за него это сделала Барри.
– Ваша честь, – сказала она, – обвинение отдыхает.
– Теперь, – вполголоса обратился Джордан к своему клиенту, – мы устроим шоу.
Тогда
7 ноября 1997 года
Эмили вытерлась полотенцем и обмотала его вокруг головы. Когда она толкнула дверь ванной комнаты, из прихожей к ней ворвался поток холодного воздуха. Она поежилась и, выходя из ванной, постаралась не смотреть в зеркало на свой плоский живот.
В доме никого не было, и она пошла в спальню нагишом. Расправив постель, она обернула подушку толстовкой Криса, хранившей его запах. Свою грязную одежду Эмили бросила на пол, чтобы родители, придя домой, увидели что-то родное.
С полотенцем на плечах она уселась за письменный стол. Там лежала стопка заявлений в художественные колледжи: в Род-Айлендскую школу дизайна и на самом верху – в Сорбонну. Чистый блокнот для домашних заданий.
Надо ли оставить записку?
Она взяла карандаш и плотно прижала кончик к бумаге, оставив отметину. Что пишут людям, давшим тебе жизнь, когда ты готов намеренно отказаться от этого дара? Вздохнув, Эмили отложила карандаш. Ничего. Ничего не пишут. Потому что они прочтут между строк то, что ты недоговорила, и подумают, что вина лежит на них.
Как будто что-то вспомнив, Эмили порылась в ящике прикроватного столика и нашла небольшую записную книжку в тканевом переплете. Взяв ее, она открыла стенной шкаф. Там, за обувными коробками, была небольшая дырка, много лет назад прогрызенная белками и служащая для маленьких Эмили и Криса тайником всяких сокровищ.
Просунув руку, Эмили достала сложенный листок бумаги. Записка, написанная лимонным соком – невидимыми чернилами, проявляющимися, если подержать бумагу над пламенем свечи. Ей и Крису тогда было, должно быть, около десяти. Они передавали друг другу записки в консервных банках через систему блоков, протянутых с помощью рыболовной лески между окнами их спален. Однажды леска запуталась в ветвях деревьев. Эмили провела пальцем по рваному краю записки и улыбнулась. «Иду тебя спасать», – написал тогда Крис. Насколько она помнила, в тот раз ее наказали, заставив сидеть дома. Крис пытался забраться по шпалере для роз сбоку от дома, чтобы залезть в окно ванной и вызволить Эмили из заточения, но упал и сломал руку.
Она скомкала записку в кулаке. Значит, не в первый раз он спасет ее, отпуская на свободу.
Эмили заплела волосы во французскую косичку и прилегла на кровать. Она так и лежала – обнаженная, с зажатой в руке запиской, пока не услышала, как на соседней подъездной дорожке Крис заводит машину.
Когда Крису исполнилось пятнадцать, мир для него изменился до неузнаваемости. Время то стремительно летело, то вдруг начинало медленно ползти. Никто, казалось, не понимал, что он говорит. Приливы энергии сменялись упадком сил, иногда он ощущал покалывание в руках и ногах, у него чесалась кожа. Он вспомнил, как однажды летом, когда они с Эм загорали на плоту на озере, он заснул на середине ее фразы и проснулся, когда солнце опустилось ниже и стало еще жарче, а Эмили продолжала говорить, словно изменилось все и в то же время ничего.
Сейчас снова происходило что-то подобное. Эмили, чье лицо Крис и с закрытыми глазами мог представить до мельчайших черточек, стало вдруг неузнаваемым. Он хотел дать ей время на осознание безумия этой затеи, но все время вышло, и этот ночной кошмар рос как снежный ком – огромный и неудержимый, и Крису было его не остановить. Он хотел спасти ей жизнь, поэтому притворялся, что помогает умереть. С одной стороны, он чувствовал себя беспомощным в огромном мире, который не способен изменить, а с другой – его собственный мир сжался до размеров булавочной головки, где помещались лишь они с Эмили и их сговор о самоубийстве. Его парализовала нерешительность: со всей непреклонностью юности он верил, что способен справиться с этой чудовищной проблемой, и в то же время хотел рассказать правду на ухо матери, чтобы она помогла разрешить эту проблему.
Его руки тряслись так сильно, что пришлось сесть на них. Были моменты, когда ему казалось, он сходит с ума. Он думал об этом как о состязании, которое должен выиграть, но тотчас же напоминал себе, что в конце состязания никто не умирает.
Его удивляло то, как быстро пролетело время с того момента, как Эмили призналась ему. Он хотел, чтобы оно летело еще быстрее, чтобы он стал взрослым и, подобно всем другим взрослым, не мог ясно вспомнить этот период своей жизни.
Он недоумевал, откуда взялось ощущение, что под ним обваливается дорога, хотя он всего лишь пытался ехать медленно в зоне безопасности.
Эмили проскользнула на пассажирское место до боли знакомым движением, и Крис прикрыл глаза, чтобы не видеть.
– Привет, – как всегда, произнесла она.
Крис выехал с подъездной дорожки с таким чувством, будто кто-то, позабыв предупредить его, изменил сюжет пьесы, в которой он играет.
Они как раз миновали поворот Вуд-Холлоу-роуд, когда Эмили попросила его остановиться.
– Я хочу взглянуть на него, – сказала она.
В ее голосе слышалось сильное возбуждение, и глаза, которые он теперь сумел рассмотреть, были остекленевшими и яркими. Словно у нее повысилась температура. И Крис подумал: а не виной ли тому что-то в ее крови?
Он залез в куртку и достал револьвер, завернутый в замшу. Эмили опасливо протянула к нему руку и провела по стволу указательным пальцем.
– Спасибо, – с облегчением прошептала она. – Пуля, – вдруг вспомнила она. – Не забыл?
Крис похлопал себя по карману.
Эмили пристально посмотрела на его руку, прижатую к сердцу, а потом ему в лицо:
– Ничего не хочешь сказать?
– Нет, – ответил Крис. – Не хочу.
Именно Эмили придумала поехать к карусели. Отчасти потому, что в это время года здесь было пустынно, а отчасти потому, что она осознанно стремилась взять с собой все лучшее из мира, который хотела покинуть, просто на тот случай, если воспоминания могут пригодиться для прокладывания последующего курса.
Эмили всегда любила карусель. За последние два лета, когда Крис обслуживал карусель, она часто встречалась здесь с ним. Они дали клички лошадкам: Тюльпан и Лерой, Сэди, Старлайт и Бакс. Иногда она приходила днем и помогала Крису усаживать на резные седла тяжелых пухлых малышей. А иногда, ближе к вечеру, – помочь ему с уборкой. Это ей нравилось больше всего. Было что-то невероятно привлекательное в том, как большая машина замедляет ход, как кони замедляют движение под скрип и жужжание шестеренок.