– Да. Скорее всего, сам факт того, что Эмили собиралась покончить с собой, заставил Криса согласиться на самоубийство по сговору.
Джордан на миг прикрыл глаза. Для него это была главная цель защиты – заставить присяжных поверить, что юнцы могли вместе задумать это ужасное дело. Славный доктор – слава богу! – или Селена, нашедшая его, сделали это возможным.
– Еще одно, – подал голос Джордан. – За несколько месяцев до самоубийства Эмили купила для кого-то очень дорогой подарок. Что бы вы сказали о поведении такого рода?
– О-о, это подарок на память. Какая-то вещь, которую она задумала кому-то оставить, чтобы ее помнили.
– Значит, Эмили купила этот подарок, чтобы дать миру знать, что она собирается покончить с собой?
– Протестую! – подала голос Барри. – Наводящий вопрос.
– Ваша честь, это очень важно, – возразил Джордан.
– Тогда перефразируйте, мистер Макафи.
Джордан вновь повернулся к доктору Карпаджану:
– По вашему экспертному мнению, зачем было Эмили покупать дорогой подарок вроде этих часов, если она действительно намеревалась покончить с собой?
– Я бы сказал, – задумчиво произнес психолог, – что Эмили купила часы еще до того, как решила покончить с собой и вовлечь Криса в самоубийство по сговору. Часы действительно могли быть дорогими, но это не имело значения. – Он грустно улыбнулся адвокату. – Когда собираешься покончить с собой, последнее, о чем думаешь, – это получение компенсации.
– Благодарю вас, – сказал Джордан и сел на свое место.
У Барри голова шла кругом. Ей необходимо было выставить эксперта идиотом, но в данной области у нее не было абсолютно никакой подготовки.
– Хорошо, доктор, – храбро начала она, – вы ознакомились с досье Эмили. И вы рассказали о многих свойствах, проявляемых тинейджерами с суицидальными наклонностями. – Она взяла свой блокнот, испещренный записями. – Одно из них – нарушение привычного сна?
– Да.
– Вы увидели это в досье Эмили?
– Нет.
– Вы нашли в досье необъяснимые изменения в пищевых привычках?
– Нет.
– Вела ли Эмили себя вызывающе?
– Я этого не заметил.
– А как насчет того, чтобы избегать людей?
– Нет.
– Была ли она зациклена на смерти?
– Открыто – пожалуй, нет.
– Казалась ли она окружающим скучающей или рассеянной?
– Нет.
– Была ли у нее алкогольная или наркотическая зависимость?
– Нет.
– Ухудшилась ли у нее успеваемость в школе?
– Нет.
– Она перестала следить за собой?
– Нет.
– Жаловалась ли она на психосоматические заболевания?
– Нет.
– Шутила ли на тему самоубийства?
– Очевидно, нет.
– Значит, единственной характеристикой, заставившей вас заключить, что Эмили могла иметь склонность к суициду, была та, что она держалась немного замкнуто и иногда бывала не в духе. Разве это не вполне нормально для девяноста девяти процентов женщин по крайней мере раз в месяц?
Доктор Карпаджан улыбнулся:
– Надежный источник подсказывает, что это правда.
– Тогда разве не возможно, что у Эмили не было склонности к суициду, раз она не проявила большинства из этих особенностей?
– Возможно, – ответил психолог.
– Можно ли утверждать, что те немногие признаки, которые проявились у Эмили, – это нормальное поведение для подростка?
– Да, так часто бывает.
– Хорошо. Значит, вы работали с досье Эмили, верно?
– Да.
– Кто собрал это досье?
– Насколько я знаю, им занималась миз Дамаскус, следователь защиты. Она или суд штата провели ряд опросов друзей и родных данного подростка.
– По вашему собственному свидетельству, самым близким человеком для Эмили Голд был Крис Харт. Вошли ли в ее досье его высказывания?
– Ну, нет. Его не опрашивали.
– Но в те последние недели Эмили плотно общалась именно с ним?
– Да.
– Значит, он мог бы сказать, были ли у нее те самые проявления, которые мы только что перечислили. Вероятно, он заметил бы больше любого другого.
– Да.
– И все же вы не беседовали с ним, хотя он, очевидно, был бы для вас наилучшим источником?
– Мы пытались вынести суждение без информации от Криса, чтобы оно было полностью беспристрастным.
– Я не об этом спросила, доктор. Вопрос был: вы опрашивали Криса Харта?
– Нет.
– Вы не опрашивали Криса Харта. Он был вполне доступен, но его так и не опросили, хотя он был лучшим свидетелем поведения Эмили перед ее смертью. За исключением самой Эмили. – Барри взглядом пригвоздила свидетеля к месту. – И вы не могли опросить Эмили, так ведь?
Ким Кенли появилась в суде в тунике с принтами маленьких ладошек, оттиснутых в технике тай-дай.
– Разве не здорово, – сказала она судебному приставу, сопровождающему ее к свидетельскому месту. – Мне подарили это воспитатели детского сада.
Джордан попросил ее назвать свои данные, а затем спросил, насколько хорошо миз Кенли знала Эмили Голд.
– Я обучала ее рисованию и живописи в старшей школе, – сказала она. – Эмили была невероятно талантлива. Нужно понимать, что, будучи преподавателем-предметником, я вижу до пятисот детей в день. Большинство из них просто проходят чередой через художественный класс, оставляя после себя разгром. Горстка из них интересуется предметом, проявляя хорошие способности. Может быть, у одного или двоих даже есть талант. Ну а Эмили была редчайшим сокровищем. Такие появляются раз в десять лет – студентка, не просто любящая живопись, но и знающая, как наилучшим образом проявить свои способности.
– Создается впечатление, что она была какой-то особенной.
– Талантливой, – пояснила Ким. – И целеустремленной. Она проводила в художественном классе все свободное время. У нее был даже собственный мольберт.
Джордан указал на несколько полотен, которые принес судебный пристав.
– У меня здесь несколько картин для представления в качестве улик, – сказал он, подождав, пока их рассмотрит Барри и пометит клерк. – Не могли бы вы дать комментарии к этим картинам?
– Конечно. Мальчика с леденцом на палочке она написала в девятом классе. Картина десятого класса – мать с ребенком, – как видите, более тщательно проработана в изображении лиц. Хорошо передана трехмерность объектов. Что касается третьей картины, то очевидно, что моделью был Крис.
– Крис Харт?
Ким Кенли улыбнулась:
– Мистер Макафи, разве вы не видите?
– Вижу, – уверил он ее. – Но протокол судебного заседания не видит.
– Ну, тогда да. Крис Харт. Эмили уловила выражение лица портретируемого и реализм его черт. По сути дела, работы Эмили всегда немного напоминали мне Мэри Кассат.
– Хорошо. Вы меня озадачили. Кто такая Мэри Кассат?
– Художница, жившая в девятнадцатом веке и часто изображавшая матерей с детьми. Эмили тоже, и она также обращала внимание на детали и отображение эмоций.
– Благодарю вас, – сказал Джордан. – Значит, живопись Эмили вполне логично развивалась по мере ее обучения в старшей школе?
– Технически да. С самого начала она вкладывала в занятия всю душу, но по мере ее совершенствования от девятого класса до двенадцатого я перестала понимать, что она думает о своих моделях, и вместо этого видела, что сама модель думает о своем статусе модели. Такое редко встретишь у художников-любителей, мистер Макафи. Это мерило истинной утонченности.
– Вы заметили какие-нибудь изменения в манере Эмили?
– По сути дела, да. Прошлой осенью она работала над полотном, сильно отличавшимся от ее обычных работ. И это меня очень удивило.
В качестве улики Джордан показал последнюю картину. Внимание присяжных привлекло изображение черепа с пустыми глазницами, сквозь которые виднелись грозовые облака, и с высунутым языком. Одна из женщин прикрыла рот ладонью и охнула:
– Боже мой!
– У меня была такая же реакция, – кивая члену жюри, сказала Ким Кенли. – Как видите, это уже не реализм. Это сюрреализм.
– Сюрреализм, – повторил Джордан. – Не могли бы вы пояснить?
– Все видели сюрреалистическую живопись. Дали, Магритт. – Взгляд Джордана ничего не выражал, и она вздохнула. – Дали. Художник, нарисовавший часы, стекающие каплями?
– О-о, верно. – Джордан бросил быстрый взгляд на присяжных.
Это была разношерстная группа случайных людей из округа Графтон. Профессор экономики из Дартмута сидел рядом с мужчиной, ни разу в жизни не покидавшим свою молочную ферму в Орфорде. У профессора из Дартмута был скучающий вид, и, вероятно, он знал, кто такой Дали. Фермер что-то царапал в своем блокноте.
– Миз Кенли, когда Эмили это написала?
– Она начала в конце сентября. Не закончила картину и… умерла.
– Да? Но картина подписана.
– Да, – нахмурившись, сказала преподавательница. – И озаглавлена. Вероятно, Эмили думала, что скоро закончит.
– Не могли бы вы сказать, как Эмили назвала эту картину?
Длинный красный ноготь Ким Кенли помедлил у линии черепа, потом опустился к широкому языку и остановился на словах, начертанных рядом с подписью художника.
– Вот здесь, – указала она. – «Автопортрет».
С минуту Барри Дилейни пристально разглядывала картину, подперев подбородок рукой. Потом со вздохом поднялась.
– Ну, я не вижу в этом какого-то смысла, – призналась она Ким Кенли. – А вы?
– Я не эксперт… – начала Ким.
– Понятно, – прервала ее Барри. – Но будьте уверены, защита уже нашла такового. Но все же хочу спросить: вы, как учитель рисования, спрашивали ее, почему она нарисовала нечто столь тревожащее?
– Я говорила ей, что эта картина сильно отличается от ее обычных работ. И она ответила, что в тот момент ей хотелось написать что-то подобное.
Барри принялась вышагивать взад-вперед перед свидетельским местом:
– Случается ли художникам пробовать разные техники и стили?
– Ну да.
– Эмили когда-нибудь пробовала лепить?
– Однажды – недолго, в десятом классе.
– А гончарное дело?
– Немного.
Барри ободряюще кивнула: