валятся нам на ноги. Других за подобную оплошность бьют. На прошлой неделе наши спины болели от песка и тележки, а сегодня у нас болят бока от постоянного верчения туда-сюда с кирпичами в руках. Ломит все тело. Обед приносят спустя много часов после восхода, много часов после того, как на наших руках расцвели злые улыбки первых ран. Нашим ладоням, превратившимся в мешанину из лохмотьев кожи и саднящих порезов, больно держать даже красные миски с бело-серым супом. Двадцать минут передышки – и снова шагом марш назад в шеренгу, к кирпичам. Голод в желудках и боль в руках настырной крысой грызут последние остатки нашей человеческой сущности.
После обеда время еле тянется.
На закате мы шагаем обратно в лагерь. Строимся на поверку. Нас пересчитывают. Рядом с нами лежит пара тел. Они выглядят словно живые, словно можно протянуть руку и их разбудить. Если они с виду не кажутся нам мертвыми, размышляю я, то, может, мы уже тоже все мертвые? Может, кроме этого места ничего нет? Может, за оградами лагеря нет никакого мира? От таких мыслей нельзя не свихнуться. Поэтому я оставляю размышления, способные привести к безумию. Вновь сосредотачиваюсь на настоящем. В бригадах, которые после работы сносят в лагерь тела, у капо зеленые треугольники, то есть они осуждены за убийство. Хорошо хоть наша капо не одна из них.
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Мы становимся на поверку. Мы заснули бы на месте, если бы не чеканные немецкие команды, щелкающие в ночном – хоть тут уже и утро – воздухе. Потом выстраиваемся за Эммой. В нашей команде некоторых уже недостает, есть и новенькие.
У меня сердце замирает, когда я вижу, что мы подходим ко вчерашнему полю. Команды эсэсовцев звучат насмешливо, они расхохотались бы в голос, если бы могли.
– Вернуть эти кирпичи на тот конец поля!
Мы стоим как вкопанные, мы не понимаем.
– Schnell! – Щелчок хлыста, и мы, рабы, расходимся.
Данка стоит сбоку от меня, дальше от груды. Я молюсь, чтобы сегодняшняя соседка не швыряла кирпичи мне на ноги. Первый надрез на руке я получаю, когда из-за туч выглядывает солнце. Боль и свет. Я перебрасываю кирпич Данке в руки, стараясь, чтобы он упал в них помягче, и мысленно взывая к нему не ранить мою сестру. Наш труд бесполезен! Боль куда сильнее, когда осознаешь бессмысленность работы и понимаешь, что немцам она не нужна. Сколько это сможет продолжаться?
Если так пойдет дальше, наши руки превратятся в культи. Это не труд. Это средство уничтожения. Я прячу подальше эту мысль, как грозовая туча прячет солнце.
После вечерней поверки мне что-то не хочется идти с другими в блок, и я задерживаюсь снаружи. Может, это из-за легкого запаха весны в воздухе или, может, я слишком устала, чтобы сейчас бежать наперегонки и стоять в очереди. Данка пошла со всеми.
– Рена? Рена!
Я смотрю сквозь проволоку и на мужской половине вижу скелет. Похоже, он меня знает. Мои ноги приросли к земле. Прищурившись, я пристально вглядываюсь.
– Это я. Толек. – Кости его черепа словно проступают сквозь кожу. Над скулами выпученные глаза. Он оглядывается на вышку, проверяя, не заметили ли нас.
– Толек! Что ты тут делаешь? Давно ты здесь?
– Арестовали несколько дней назад за переправку людей через границу.
– Тебя покалечили?
Его рот молчит, но ответ читается в глазах.
– У тебя оголодавший вид, – говорю я. – Жди здесь. Сейчас принесу хлеба. Тебе повезло, что я не успела поужинать!
– Я не буду есть твой хлеб, Рена! – Он слегка отворачивается – нельзя, чтобы видели, как мы разговариваем.
Я тоже смотрю в сторону.
– Вы с Анджеем спасли нам жизнь. Если бы вы не перевезли нас в Словакию, мы бы погибли, а то и хуже. Тебя арестовали за то, что ты спасал таких же, как мы!
– Ну и посмотри, где вы теперь.
– Мы живы, и это главное. Ты так и не взял денег за свою помощь. Возьми хотя бы мой жалкий хлеб. – Я не слушаю его протесты и иду к блоку. – Отказа я не приму.
В моих ногах возродилась надежда, и я бегу искать Данку. Я встретила человека из нашего прошлого, и значит, мы не мертвы. Я могу хоть кому-то помочь.
Я больше не чувствую себя беспомощной игрушкой судьбы, которой правит СС. К нашим нарам я подбегаю, запыхавшись.
– Данка! В мужском лагере Толек!
– Толек? – В ее глазах промелькивает жизнь. – Где?
– Там, снаружи. Пойдем. Он очень голоден. Сегодня мы должны поделиться с ним хлебом. – Я останавливаюсь и смотрю ей прямо в глаза. – Он выглядит просто кошмарно, такое чувство, что сейчас рухнет на землю от истощения. Мы обязаны ему помочь.
– Да, конечно. – В ее глазах стоят слезы. Мы бежим к лагерной дороге и перебрасываем нашу скудную еду через колючую проволоку. Сегодня второй попытки не потребовалось; хлеб приземляется прямо ему под ноги.
– Благослови вас Бог! – К его горлу подкатывают слезы.
– И тебя, Толек, – отвечаем мы и уходим от изгороди: продолжать беседу слишком рискованно.
Данка сжимает мою руку.
– Ведь с ним все будет хорошо, да?
– Я надеюсь.
Какое-то время мы ревностно припрятываем немного хлеба, чтобы, увидев Толека, перебросить ему лишнюю порцию… Через несколько дней он перестает выходить к ограде.
Эрна, как и я в свое время, все время разглядывает вновь прибывших – нет ли среди них Фелы, но наша ежедневная пахота оставляет мало возможностей следить, прибыл ли очередной транспорт. Понятия не имею, откуда Эрна узнала, но она каким-то образом находит сестру среди только что обритых женщин. Мы берем ее в свой блок и сидим там с ней в обнимку, и она рассказывает новости – столь страшные, что наши сердца не выдерживают, и мы рыдаем, оплакивая тыличских девушек.[24]
В четвертое воскресенье нашего пребывания в лагере нас опять побрили. Мы втайне надеялись, что нам позволят отрастить волосы, но не успел прекратиться зуд щетины на головах, как ее вновь сбривают. От вшей и клопов на теле постоянно хоть где-нибудь да покалывает. Я стремлюсь к порядку и опрятности, мне необходимо любым способом почувствовать себя менее грязной.
Наша капо Эмма – брюнетка. Она туго затягивает волосы в узел на затылке и носит платок. Ростом она выше большинства из нас. Ее подруга Эрика – тоже капо – хорошенькая кудрявая блондинка с круглым личиком, стройная, среднего роста. Блоки узников – с пятого по десятый. Эмма, Эрика и другие капо размещены в отдельном блоке, но тоже в лагере. За его пределами, за проволокой под током, живут только эсэсовцы.
Я уже давно не видела Толека и беспокоюсь за него. Уже сумерки, пора собираться спать, но я вместо этого вглядываюсь в мужскую половину лагеря – не появится ли знакомое лицо?
Мимо проходит Эрика и оборачивается ко мне.
– Хочешь посмотреть наш блок? – спрашивает она. Я ошарашена, но удивления не показываю.
Ее предложение выглядит странно.
– Мне нельзя. Я еврейка, – отвечаю я.
– Ну разумеется, ты еврейка, иначе жила бы в моем блоке, но все равно пойдем посмотришь. Ответственность беру на себя.
«Конечно, – думаю я, – ответственность будет на тебе, а побои на мне». Я иду за ее растущей тенью, а закат отсвечивает красным на наших лицах.
Она открывает дверь, и я оказываюсь в мире аккуратно убранных кроватей, где есть простыни и подушки. Еще там есть одеяло – на вид толстое и теплое. Как бы я хотела такое одеяло, как у Эрики!
– Ты когда-нибудь любила женщину? – спрашивает она.
Я сбрасываю грезы.
– Конечно. Я люблю маму и сестру, которая тут со мной.
Эрика благодушно улыбается.
– Хочешь спать сегодня здесь?
– О нет! Это опасно. Да и сестра будет волноваться. Нечестно, если я буду спать на хлопковых простынях, а она – на соломе.
Опасаясь показаться грубой, я спешно извиняюсь:
– Но большое спасибо за приглашение. Я просто не могу оставить сестру, даже если меня ждал бы сон в уюте и тепле.
– Ладно, иди в свой блок, – смеется Эрика. – Ты еще не созрела. – Она провожает меня до двери. – Вот. – Она сует мне кусок хлеба. Я быстро хватаю его, не понимая, за что такая милость, и вообще не осознавая сути произошедшего. Землю освещает свет из блока капо, но, когда Эрика закрывает дверь, он гаснет. Я исчезаю во мраке опускающейся ночи.
Вернувшись в блок, я отламываю Данке хлеб. Свежая, чистая белизна простыней в блоке капо теперь не дает мне покоя. Мне невыносимо думать о грязи на моем теле, об условиях, в которых нас содержат. Волдыри на наших руках теперь превратились в огромные мозоли. Грудь и ноги все время красные от укусов насекомых и от натирающей кожу шерсти. Мне хочется чесаться не переставая, пока этим кровососам не станет нечего жрать. Вдруг меня осеняет идея, и я стягиваю штаны.
– Ты что? – Кажется, Данка обеспокоена.
– Хочу на ночь аккуратно положить эти жуткие штаны под матрас, чтобы завтра на них были стрелки.
– Рена, не надо. Холодно же.
– Хочу выглядеть опрятно, а постирать и погладить здесь негде. – Плюнув на пальцы, я сжимаю ими ткань и веду вдоль штанины. – Если я не могу быть чистой, буду хотя бы опрятной. Мой взгляд падает на пол. У меня грязнющие сандалии.
На наши бедные стопы невозможно смотреть без слез. Раньше они были здорового розового цвета, а теперь бледные, с красно-бурыми полосами от ремешков. Скоро лето, и ногам будет хотя бы не холодно, но сейчас весна, к тому же такие холода в это время года не стояли уже много лет. Я плюю на ремешок и принимаюсь натирать его изнанкой штанов.
– Вот как можно почистить туфли, не слишком запачкав штаны!
Показываю сандалию Данке, чтобы она оценила.
– Ты ненормальная.
Я вновь принимаюсь за стрелки и потом жестом прошу Данку подвинуться. Подняв матрас, укладываю штаны вдоль нар и разглаживаю их, не оставив ни единой морщинки. Возвращаю матрас на место и позволяю Данке снова лечь. Она молча качает головой.
Утром мы вскакиваем с наших соломенных лежанок. Из-под матраса я извлекаю свои аккуратно выглаженные штаны. Немного дрожа, влезаю в них, заправляю рубаху и подпоясываюсь веревкой. Я с улыбкой провожу ладонью по штанине, а блеск ремешков на моих сандалиях заметен даже в темноте. Чего бы я не сделала за носки!