– А между этими скобками расположена сама невинность! – острит Тадзио.
Звук, похожий на бульканье воды, нарастает в нас и негромко вырывается из грудной клетки. Я не сразу понимаю, что с нами происходит. Но ведь я слышу его, я его чувствую, хоть и узнаю далеко не в ту же секунду… Это смех!
Мы смеемся в Аушвице! Пусть и тихонько.
Сотрясения в моей грудной клетке вызваны не ужасом или горем, а весельем. Ильза приближается, мы изо всех сил стараемся унять эти странные звуки, и от этого по нашим щекам бегут брызнувшие слезы. Чем она ближе, тем забавнее на нее смотреть. Мы прячем лица, но стоит взглянуть друг на дружку, как мы тут же начинаем хихикать. Ужасно трудно сохранять строгость и серьезность, когда в голове у тебя лишь скобкообразные ноги Ильзы и мысли о ее якобы «невинности». При каждом взгляде на капо нас начинает сотрясать беззвучный смех – и так весь остаток дня. Данкино посветлевшее лицо дарит мне – пусть и ненадолго – чувство облегчения. Мы не смеялись уже не помню сколько времени.
Этот смех, который сейчас нам так чужд, – не меньшая ценность, чем хлеб: на сердце уже не так тяжело, мы даже заново учимся незаметно улыбаться друг другу.
Через две недели Ильза перестает нас сопровождать. Думаю, ее либо помиловали и отпустили, либо перевели в другое место где-то в лагере. Я остаюсь главной ответственной за сушку белья, и над нами – впервые за все это время – нет надзирателя. Когда мы теперь несем белье на trockenplatz, я останавливаюсь передохнуть, пока Данка с Диной меняются местами. Но сама остаюсь посередине.
Мы отправляемся развешивать белье в любую погоду. Бруно считает, что свежий воздух белью необходим, поэтому мы порой стоим под дождем или снегом и наблюдаем, как белье промокает до ниточки вместе с нами. Только если видно, что дождь или снег будут идти весь день, мы остаемся в помещении для стирки, а на сушку отправимся завтра; если же дождь моросит время от времени, мы развешиваем белье в надежде, что солнце в конце концов появится. После возни на холоде с мокрым бельем мы почти не чувствуем рук. Чтобы согреть пальцы, засовываем их в рот, а потом продолжаем работу. Порой наши пальцы не могут сладить с пружинными прищепками, и тогда мы вынуждены выбирать только те, что с простым зажимом. По иронии судьбы после всего, через что нам пришлось пройти, чтобы попасть на работу под крышей, мы все равно вынуждены проводить дни под открытым небом, а зима тем временем все ближе и ближе.
Я боюсь, что наши робы из мешковины даже близко не годятся для того, чтобы согреть при зимних температурах, которые нас ждут. По trockenplatz свищет ветер. Когда стоишь на месте, это куда холоднее, чем когда вкалываешь в поте лица. Да и рукавиц у нас тоже нет. Сами мысли о рукавицах – это уже странно! Прошлой зимой в Биркенау мне даже на секунду не приходило в голову подумать о рукавицах или о теплой одежде. Не верится, что мы выжили.
Однажды вечером, когда мы возвращаемся с trockenplatz, окошко в эсэсовской кухне открывается, и там появляется приветливое лицо:
– Вы откуда?
Мы замедляем ход.
– Из Тылича, из Польши, – отвечаю я полушепотом.
– Все трое? – Он, кажется, обрадовался, что мы из Польши.
– Да. Мы польские еврейки.
Хочется повернуться и посмотреть, с кем я говорю, но нельзя. Мои глаза скошены вбок, подбородок остается на месте.
– Я актер из Варшавы, меня зовут Стас. Остановитесь завтра на этом же месте, я брошу вам колбасы. – Он уже начинает отходить от окна, когда я успеваю мельком заметить его лицо.
Он не слишком молод (по крайней мере, для Аушвица), ему где-то за сорок. Мы продолжаем свой путь как ни в чем не бывало. На следующий день останавливаемся у кухни, и окошко тут же приоткрывается. Данка с Диной меняются местами, а я тем временем сдвигаю белье в корзине, чтобы сделать в середине дырку. Передача приземляется прямо в белье, и я быстро прикрываю ее сверху. С колотящимися сердцами мы поднимаем корзины и продолжаем свой путь. В штабе Данка с Диной принимаются за выгрузку белья, а я бегу спрятать передачу под матрас, молясь, чтобы никто меня не застукал. Мы ждем темноты, а потом, когда все уже спят, делим колбасу от Стаса на три части и жадно ее едим.
В поле неподалеку от макаронной фабрики работает мужская бригада, и я подмечаю, что один из мужчин проявляет ко мне интерес. Он довольно симпатичный. Мы тайком поглядываем друг на друга. Данка с Диной пошли отнести в прачечную сухое белье и взять новую порцию мокрого, а я стою на страже нижнего белья эсэсовцев.
– Ты откуда? – спрашивает мужчина, улучив момент, когда его капо куда-то отлучился.
– Из Тылича. – Я вешаю пару эсэсовских кальсон.
– Я из Варшавы. – Он продолжает работать. Я тоже. – Тебе сколько лет?
Мне приходится немного подумать. Неужели прошло уже два дня рождения, пока я в лагере? Я их совсем не заметила.
– 23. – Продолжить беседу мы не решаемся.
На следующий день я кивком указываю на него Данке с Диной. Данка разглядывает его с легкой улыбкой. Мы занимаемся бельем, стараясь своим видом не выдать, что нам не терпится начать разговор – если, конечно, обрывки фраз через поле можно назвать разговором.
– Я Марек, – слышу я его голос, стоя между штанинами эсэсовских кальсон.
– Рена, – отвечаю я, деловито разглаживая складки на висящих майках.
Данка делает шаг от веревки.
– Данка. Ренина сестра.
– Дина. – Дина с Данкой что-то вывешивают в четыре руки. Легкий ветерок подхватывает белье и полощет его на воздухе. Знакомство состоялось, имена названы. Именно такие моменты помогают нам чувствовать себя живыми. Еще одно существо на свете знает теперь, что мы здесь; от любого общения за пределами нашей тесной тюрьмы на душе становится легче. Развевающееся белье нежно похлопывает меня по лицу.
Мы заняты развешиванием белья, и вдруг я замечаю, что из верхнего окна макаронной фабрики, впервые за все это время открытого, вылетает пакет макарон. Никого не видно, благодарить некого, это безмолвный, безымянный жест. Мы быстро зарываем пакет под белье в корзине и контрабандой проносим в блок. Наши сердца едва не выскакивают из груди.
– Янка, – шепчу я нашей юной подруге, – у нас есть кое-какая еда. Можешь организовать котелок воды и тихонько поставить на угли?
Янка хитро прищуривается и кивает. В прачечной печи каждый вечер остаются угли, и мы можем там готовить, если есть что и если вести себя осторожно, чтобы не застукали. Мы терпеливо стоим по стойке «смирно» на поверке, пытаясь унять текущую слюну и урчащие желудки. Шагаем в спальное помещение, захватив пайку хлеба, и делим ее на две части. Съев хлеб, мы ложимся и притворяемся спящими. Сквозь темноту просачиваются звуки становящегося все более глубоким дыханья и храпа.
Я толкаю Данку. Мы тихонько слезаем с койки и на цыпочках крадемся к двери. К печке мы прибываем первыми. Я высыпаю содержимое пакета в кипящую воду. Садимся и ждем. Дверь тихонько приотворяется. Безмолвно появляется Дина. Крадучись, как кошка, входит Янка. А за нею Дебора, Ленци, Аранка и еще несколько девушек. Наше предвкушение затмевает все. «У меня есть щепотка соли», – говорит одна из девушек и кидает ее в дымящийся котелок. Мы улыбаемся, несмотря на опасность ситуации. Сидим вокруг буржуйки и не сводим глаз с кипящего котелка. Это длится вечность. Сидеть приходится на холодном полу, но мы все равно сидим и ждем.
Я ложкой вытаскиваю одну макаронину на пробу. «Готово», – шепчу в темноте своим сообщницам. Чтобы разделить макароны поровну и разложить их в подставленные миски, считаю: на каждую девушку приходится по пять столовых ложек. Потом доливаю в миски воду из котелка, стараясь, чтобы всем досталось поровну. Себе и Данке я накладываю в последнюю очередь. Все ждут, пока я не закончу, а затем мы одновременно принимаемся за еду. Мы не спешим. Нас никто не торопит, так что мы можем спокойно смаковать содержимое каждой ложки, словно на званом ужине в богатой семье. Вода от макарон изумительна на вкус. Она пахнет домом.
Аранка подает нам с Данкой знак и, выскользнув в коридор, крадется к спальному помещению. Тайные обитатели прачечной беззвучно, по одному покидают ее. Янка прячет котелок, чтобы с утра его не обнаружили, и мы вместе на цыпочках пробираемся к своим койкам; наши желудки больше не урчат, хотя голод далеко не ушел.
Дина с Данкой отправились в прачечную за новой порцией белья. А я одним глазом поглядываю на веревки, а другим – на работу Марековой бригады. В мою сторону летит камень, обернутый в записку. В ней полно всяких любезностей: Ты симпатичная девушка. Жаль, что мы не на воле, но, может, однажды мы станем свободны…
– У тебя было много парней? – доносится через поле его голос.
– Много, – отвечаю я, пытаясь припомнить, как это вообще – «флиртовать», и тут же огорчаюсь, что напрасно солгала. Хотя не так уж и солгала. У меня было трое парней – вполне сойдет за «много». – Я попала сюда за две недели до свадьбы. – Я закрепляю прищепками две пары трусов и одну – носков. Когда я снова оборачиваюсь к Мареку, он стоит ко мне спиной – поблизости появился его капо.
Марек работает там не каждый день, и я скучаю, когда не слышу его брошенных украдкой слов или не получаю камень с запиской, которую он кидает с риском для жизни.
С приближением зимы работать на воздухе уже слишком холодно.
– Может, попросить у Бруно рабочую одежду потеплее, как думаете? – обращаюсь я к Данке с Диной, развешивая под снегопадом белье.
– Я ее боюсь, – отвечает Данка. Она притопывает, чтобы согреться.
– Я тоже боюсь, но мы здесь уже пробыли какое-то время, и вот-вот начнутся метели. Мы должны рискнуть. Без рукавиц и курток мы околеем. – Я тру ладони друг о дружку, чтобы пальцы снова могли сгибаться и управляться с прищепками.
– Тебе придется идти одной. У меня при ее виде колени превращаются в желе.
Решено. Я обращусь к надзирательнице с нашей просьбой – но сначала наберусь мужества. На это уходит пара дней.