– Прошу, будь осторожен. Я умру, если с тобой что-нибудь случится.
– Ничего со мной не будет. Меня избивали и пытали в гестапо – куда уж больше.
Я не отвечаю. Беру его покрытые шрамами руки и глажу те места, где раньше были ногти.
– Когда освободимся, выйдешь за меня?
– Марек, откуда нам знать, что будет?
Мы целуемся еще раз, и я бегу наверх. Там меня ждут Данка с Диной, и мы втроем несемся на поверку. Мои щеки пылают, а в животе такие спазмы, что я не могу даже съесть припасенный с вечера хлеб.
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Нас выводят на поверку, а потом приказывают идти строем. Мы ничего не понимаем, но послушно, колонной по пять, шагаем из ворот. Искоса, осторожно переглядываемся и моргаем, словно передавая беззвучной азбукой Морзе предупреждающие сигналы.
Наши сердца падают вниз, когда мы приближаемся к электрическим оградам Биркенау. В сопровождении звуков оркестра проходим под надписью ARBEIT MACHT FREI. Женский лагерь в полном составе стоит навытяжку лицом к помосту.
– Стой!
Мы останавливаемся и поворачиваемся к виселице.
На помост поднимается Дрекслер.
– Сегодня мы станем свидетелями казни заключенной, которая пыталась сбежать. Вот что ждет любую из вас, если вы хотя бы подумаете о побеге из Аушвица!
На помост выводят Малу. Она стоит спокойно, как ни в чем не бывало.
Дрекслер продолжает говорить о том, как глупо было со стороны Малы думать, будто ей удастся сбежать из Третьего рейха. «Мы будем править всем миром», – напоминает она. Мне приходит на память начальница Грезе с ее словами о Мадагаскаре. Мы всегда будем рабами, и надежды нет. Нет смысла бороться с ними. Они – везде. Монотонный голос Дрекслер вливает в наши сердца страх и трепет.
Мала стоит с легкой улыбкой, спокойно держа руки перед собой. У нее вид победительницы. В глазах ни тени сожаления. Платье ужасно грязное. Ее наверняка пытали, чтобы выбить информацию, имена подпольщиков, которые помогли им бежать. Но по ее виду непохоже, что она им сказала хоть что-то. У нее есть гордость. Подбородок смотрит вверх, взгляд непоколебим.
Мы столько раз переступали через мертвые тела, что утратили восприимчивость к смерти, но эта казнь лишает нас равновесия. Почему нам от нее так плохо? Что в ней такого, более жуткого, чем самоубийства на проводах, селекции, бесконечные смерти? То были мертвые лица, лишенные проблеска надежды, а это Мала, которая сияет, несмотря на лагерный мрак. На ее лице ни на миг не проступает отчаяние. Что же это? Почему хотя бы одной из нас нельзя остаться в свободном мире и выжить?
Как она прекрасна! Для нас даже солнце в небе не светит, а Мала – светит. Она наше солнце. Она вкусила свободу и видела рай внешнего мира. У нас надежды нет, мы, может, не останемся в живых, но Мала – с ее высоко поднятым подбородком – сумела сбежать из этого сумасшедшего ада. Она была нашим тайным лучом надежды, а сейчас они хотят попытаться задуть наш единственный свет.
Ее ведут к петле, но тут она ловким движением вынимает из рукава бритвенное лезвие и чиркает себе вдоль руки от запястья. Весь помост в брызгах крови.
Таубе делает попытку остановить кровотечение.
– Scheiss-Jude, ты подохнешь в петле, а не от своей руки! – Он осыпает ее руганью и проклятьями. Она вкатывает ему пощечину и втыкает пальцы ему в глаза.
– Я убью тебя голыми руками! – вопит Таубе, нанося ей безжалостные удары. – Тележку! – рявкает он, брезгливо обтирая пальцы. К виселице несется каталка, и узники тащут Малу к ней.
– В крематорий ее! Пусть умрет в огне!
Ее съежившемуся телу безразлично, куда его везут. Ее дух уже витает над этим миром. Каталку бегом везут к смертоносным камерам; жизнь Малы кровью хлещет со свисающей руки на польскую землю.
– Боже, дай ей умереть, – молимся мы. – Дай ей умереть прежде, чем ее кинут в печь!
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Вставать труднее обычного. Образ истекающей кровью Малы лишил нас сна, он поколебал мечты о свободе, которые мы лелеяли после ее побега. Котел чая стоит перед нами, как знак судьбы. И тут по нашим рядам волной шепота проносится новость, подпитывая каплю мужества, еще оставшуюся в нас.
– Один эсэсовец сжалился над ней и застрелил до того, как ее успели засунуть в печь.
Наши молитвы услышаны, причем немцем – подумать только![56]
Теплое воскресенье. Мы открываем окна, чтобы впустить в наш блок свежий воздух. Стоя у окна, мы разглядываем блок 5, а коричневорубашечники разглядывают нас.
Мы беззвучно флиртуем. Мы молоды, они тоже, это так естественно. Один из них поднимает руку с буханкой хлеба и, улыбаясь, кивает на нее. Он быстро спускается вниз, оставляет хлеб снаружи и тут же мчится назад.
Я бегу забрать хлеб. На пороге солдат приостанавливается, и мы смотрим друг на друга из наших непересекающихся миров. Я коротко ему улыбаюсь, одними губами говорю Danke schön и скрываюсь в своем блоке.
– Гляди-ка, целая буханка! – Даже не верится, что нам так повезло. – Сколько нас здесь? – Мы делим хлеб на 12 ломтей и жадно их проглатываем.
Бум-м!! Мы вскакиваем. Над лагерями раздается воздушная тревога.
– Raus! Raus! – вопит наша блоковая. – За мной! Быстрее! В подвал! – Мы бежим вниз. Открывается дверь, и мы протискиваемся в нее, налетая друг на друга. Мы пытаемся развернуться и встать хоть немного свободнее, но лишь наступаем на ноги стоящих рядом. Я озираюсь в поисках свободного места и вижу, как эсэсовец запирает дверь. Щелкает замок.
– Не запирайте нас! – раздается чей-то крик. – Не забудьте, что мы здесь!
Удушающая теснота. Мы все до смерти перепуганы. А если дом рухнет и мы окажемся в ловушке? Здание ходит ходуном, а мы громоздимся друг на дружку в крошечной каморке. У меня в голове мелькают кадры из прошлого – наша первая ночь в Аушвице, состав из Словакии.
– Тебе страшно? – Данкин голос возвращает меня в настоящее.
– Нет, – вру я, пытаясь обуздать перехватившую дыхание панику. Я обнимаю Данку и прижимаю к себе. Сердце колотится ужасно громко, поэтому я передвигаю Данку вправо от себя, чтобы она не услышала, как оно бьется.
Я качаю Данку в своих объятиях, как младенца. Она обвила руками мою шею и глядит снизу мне в глаза, ища в них уверенность. Земля под нами громко дрожит. Ноги ватные, но я изо всех сил стараюсь на них удержаться. Все стоят неподвижно. Одна девушка падает в обморок, за ней другая. Снаружи жуткий грохот.
Тишина.
А вдруг дом над нами разрушен и мы здесь погребены заживо? Никто не станет нас спасать. Мы евреи, отбросы. Никто не станет выкапывать нас из этой могилы.
В западне мы теряем чувство времени и пространства. Никто не произносит ни слова. Никто не может пошевелиться. Еще одна девушка теряет сознание, и ее тело с глухим стуком падает на пол. По моей коже под одеждой ползут зловещие мурашки.
Тишина. Время замерло.
Снаружи слышатся шаги. Ключ царапает по замку. Свет опаляет наши расширенные зрачки, заставляя их реагировать слишком резко. Мы морщимся. Оторопелые и ослепленные, мы выбираемся из нашей каморки. На ослабевших, подгибающихся коленях идем, вцепившись друг в дружку, и, поднявшись по ступенькам, выходим на свет. По всем комплексам носятся санитарные машины и визжит воздушная тревога. Мы ошеломленно глядим из окон.
Блока 5 больше нет – его сровняло с землей. С носилками в руках снуют туда-сюда медицинские бригады. Эсэсовцы лихорадочно суетятся, пытаясь вызволить своих товарищей из-под развалин, но спасать некого – коричневорубашечники погибли все до единого. Я стою у окна и пытаюсь сдержать жгущие мои глаза слезы. Мне жаль, что солдат, который вынес нам хлеб, погиб. Непонятно, откуда у меня подобные чувства к немецкому солдату, но факт остается фактом. Я скрываю свою печаль. Я не люблю немцев. Я ненавижу их за то, что они сделали – и продолжают делать – со мной, с моей сестрой, с моим народом, но я не понимаю, почему человек, который был добр к нам, должен умереть? Почему вообще кто-то должен умирать? Все это лишено всякого смысла.
От бомбежек у всех голова идет кругом: вдруг начинает казаться, что война рано или поздно закончится, и мы исполняемся радостного предвкушения, хоть и прячем его под масками рабов. Как-то раз, когда мы проходим мимо кожевенной фабрики, один из тамошних рабочих по имени Юзек украдкой перебрасывается с Данкой парой слов. Все очень невинно – что-то о свободном мире, где люди живут с надеждой. Дойдя до прачечной, мы об этом уже и думать забыли.
Но тут сзади подкрадывается начальница Мюллендерс. Ее глаза воровато бегают.
– О твоем номере я доложу! – Она смотрит прямо на Данку, затем уходит. Данкины щеки, которые только что пылали, бледнеют. Она прислоняется к стенке, закрыв лицо руками.
– Может, она просто грозится, – пытаюсь я успокоить сестренку, но мне страшно. Мюллендерс не испытывает к нам никаких теплых чувств. Она жестока.
– Как быть? – Данка ждет от меня советов. – Боже, что теперь со мной будет?
Я не отвечаю. Я не знаю.
Войдя в блок тем вечером, мы онемело садимся на нары, пытаясь запихнуть в себя хлеб, хотя кусок в горло не лезет. На другой стороне штубы слышна какая-то суета, но мы не обращаем внимания. Я судорожно соображаю. Как мне спасти Данку?
Дина подсаживается к нам и как ни в чем не бывало говорит:
– На Данку никто не доложит.
– Ты шутишь!
– Нет. Все скинулись – какие-то ценности по мелочам, кто-то дал даже часы. Мы подкупили Мюллендерс.
– А как я могу поучаствовать?
Дина трясет головой.
– Никак, Рена. Все уже сделано.
Девушки вокруг нас улыбаются, их лица светятся в темноте гордостью и чувством собственного достоинства.
Вот как мы все здесь близки. Эти девушки, с которыми мы проработали и прожили уже почти год, спасли Данке жизнь.