Я за тебя беспокоюсь. Я беспокоюсь за всех нас.
— Знаю, — ответила я, упрямо не желая потакать любви моих родителей к паршону. Я предпочитала говорить на англезе. Только на нем. В этом случае не будет никакого взаимного непонимания, никаких ошибок. Хотелось бы мне, чтобы все думали так же, как я.
Он сел на диван в маленькой гостиной нашего дома. С этой уютной комнатой были связаны года воспоминаний. Я знала здесь каждый закуток, каждый камешек, каждую доску и темную щель.
В этом доме я родилась, выросла и сейчас вдруг почувствовала себя недостойной своего убежища, предав доверие отца. Я понимала — возможно, больше, чем кто-либо другой, — какую жертву он принес, чтобы обеспечить нашу безопасность.
Я до сих пор помнила тот вечер; мне было тогда столько, сколько сейчас Анджелине. В дверь нашего дома постучал человек, громко требуя отца и отказываясь уходить без ответа.
Отец затолкал меня в спальню и приказал ждать внутри, пока он не разрешит мне выйти. Или пока не вернется мать. Я подчинилась, спрятавшись под кроватью, как он велел, и была очень испугана.
Этот вечер живо стоял у меня в памяти: холодный каменный пол под босыми ногами, то, как я выбираюсь из своего укромного убежища, кукла, которую я прижимаю к груди, и слова, доносящиеся из-за тяжелой двери.
— Я слышал, что она сделала, Джозеф. Тот человек говорил с ней на термани, и она ему отвечала. Она понимала, что он говорит. Она — мерзость! — Голос, полный тревоги и ярости, принадлежал не моему отцу.
— Ты ничего не слышал. Она ребенок. Она просто играла.
— Она не играла, а ты подвергаешь опасности нас всех, держа ее здесь!
Я затаила дыхание, прислонившись лбом к грубо обтесанной двери, единственной преграде, отделявшей меня от отца.
А потом я услышала его голос, твердый и злой.
— Уходи из моего дома. Тебе нечего здесь делать.
Воцарившаяся тишина была такой долгой, такой тяжелой и многозначительной, что даже в тот момент я понимала достаточно, чтобы испугаться до глубины души. Дрожа, я отступила назад, в тихий темный воздух.
Помню, как другой человек заговорил вновь, негромко, почти шепотом.
— То, что она делала, незаконно. Либо ты ее сдашь, либо я.
Отец ответил мгновенно.
— Я не позволю тебе этого сделать.
Я крепко сжала свою куклу и, не оборачиваясь, продолжила пятиться медленными, ровными шагам.
Бесшумно скользнув под кровать, как учил меня папа, я свернулась клубком, и по моим щекам потекли слезы. Я закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не слышать раздававшийся из-за двери шум, а потом — пришедшую снаружи звенящую тишину.
Я пряталась в темноте, страшась, что звуки сотрясающейся двери каким-то образом материализуются в спальне. Но этого не произошло, и возникшее следом затишье тянулось, кажется, целую вечность. Я устала, положила голову на холодный пол и просто ждала.
Наконец, входная дверь скрипнула, и мое сердце сжалось. Я чувствовала каждый свой вдох и выдох. Глаза расширились, пытаясь разглядеть в царящей вокруг темноте, чьи это ноги приближаются к кровати. От скребущего звука тяжелых ботинок о камень моя кожа покрылась мурашками.
Я приподнялась на локте, всматриваясь в темноту. В горле застрял комок.
А потом матрас надо мной тяжело просел, и я услышала глубокий вздох.
— Можешь выходить.
Услышав отцовский голос, я быстро выбралась из-под кровати, изо всех сил ползя на животе. Не успела я вылезти целиком, как он подхватил меня и вытащил наружу. Я забралась на его теплые колени, поджав под себя ноги, и обняла худыми руками за пояс, вдыхая знакомый запах.
Он долго обнимал меня прежде, чем заговорить — между нами было много того, о чем говорить не следовало, что должно было остаться невысказанным. Наконец, из груди его вырвался голос, шепчущий мне прямо в ухо.
Он говорил на англезе, и мягкие звуки языка делали смысл его слов не таким жестким, как в разговоре с человеком из соседней комнаты.
— Ты не можешь больше так делать. Ты должна быть осторожна. — Затем он поднял меня с колен, уложил на мягкие подушки и перешел на более гортанные звуки нашего родного языка.
— А теперь спи, малышка. Мне нужно убраться, пока не вернулась мама.
Он подоткнул одеяло и, склонившись, мягко коснулся губами моего лба. Мои веки отяжелели и закрылись; я помню, что чувствовала себя в безопасности, зная, что отец меня защитил, как делал это всегда…
…и постаралась забыть о пятнах крови на его рубашке.
Я вздохнула и посмотрела на отца, понимая, что единственное, чего он хотел, это безопасности для всех нас, для меня и Анджелины. Почему мне было так сложно признать собственную ошибку?
— Ты прав, папа, — наконец, сказала я. — Я буду осторожнее, обещаю.
Он улыбнулся. Улыбка вышла слабой, но я была за нее благодарна.
— Знаю, что будешь, малышка. — Он взял мою руку и крепко сжал пальцы.
Входная дверь распахнулась, и в дом вбежала Анджелина, маленькая, полная энергии, с перепутанными светлыми волосами, делавшими ее похожей на крохотный вихрь. За ней вошла мать.
— Не пора ли нам в постель? — Я подхватила сестру на руки, используя это как предлог для избавления от чувства, будто я разочаровала отца.
Анджелина кивнула, хотя сна у нее не было ни в одном глазу.
Я кивнула, прощаясь с родителями, отнесла свою растрепанную сестренку в нашу общую спальню и усадила на единственную кровать. Оставив ее раздеваться, я отправилась за мокрым полотенцем, чтобы стереть грязь, которую она умудрилась собрать на себя в течение дня.
— Ты грязнуля, — обвиняюще произнесла я, стирая пятна с ее белоснежной кожи. Она улыбнулась, обнажив полный рот зубов. — И Маффин тоже грязнуля, — пожаловалась я, глядя на неопрятную игрушку, которую она повсюду таскала с собой — изношенного, потрепанного кролика, мой подарок.
Годы не пощадили Маффина. Его мех стал таким тонким, что местами был прозрачен, и игрушка выглядела, словно больная чесоткой. Из-за грязи мягкий белый мех покрылся коричневыми нездоровыми пятнами.
Анджелина схватила старого кролика, не желая, чтобы я его вытирала.
К тому моменту, как я отмыла сестру и переодела ее в ночную рубашку, Анджелина прижималась ко мне, едва в состоянии держать голову.
— Ну вот, соня, — прошептала я, укладывая ее под одеяло и пристроив рядом грязного кролика. Анджелина никогда не спала без Маффина.
Я забралась на кровать рядом с ней, придвинула поближе лампу и вытащила подаренную Ароном ткань. Я уже разрезала ее на куски, придумав собственную модель, и скрепила их булавками. Вытащив иглу из катушки на прикроватном столике, я начала работать, вновь отметив ощущение, возникавшее от движения шелковой ткани между пальцами, и подумав, каково это — носить нечто столь возмутительно тонкое.
Ступни Анджелины переместились под холодными простынями и забрались под мои ноги в поисках тепла.
Так моя сестра желала спокойной ночи.
Это был единственный способ, которым она могла это сделать.
Глава пятая
Уговорить Бруклин сходить в клуб не составляло труда, и я не сомневалась, что в этот раз все пройдет гладко. Брук была вполне предсказуема.
— Ну и кто он? — спросила она заговорщическим шепотом, придвинувшись поближе и ухватив меня под руку. Она подмигнула Анджелине, которая сидела на кровати, скрестив ноги, и в восхищении глядела на Брук. — Я тебя там ни с кем не видела, но ты никогда не ходила в клубы дважды в неделю.
Она была права: с того вечера в «Добыче» я не переставала думать о глазах цвета грозового облака. А это было два дня назад. Ни один парень не занимал мои мысли так долго.
Я не понимала, что нашла в Максе. Он пугал меня почти так же сильно, как и интересовал. И все же, хотя меня беспокоила возможность наткнуться на его приятелей, я отчаянно хотела увидеть его вновь.
— Все не так, — попыталась объяснить я, но Бруклин не желала слушать моих оправданий.
— Правда, Чарли? Я тебе ни на секунду не верю, особенно если ты хочешь надеть это. — Она с подозрением прищурилась, рассматривая меня.
Я слегка улыбнулась. Хотя я сшила это платье сама, оно казалось слишком вычурным. Или наоборот, слишком простым. Я не Бруклин. Я не привыкла чувствовать себя настолько открытой: одно плечо было обнажено, на другом — лишь тонкая полоска темного шелка. Ткань казалась прозрачной и туго облегала фигуру, чего никогда не делали мои свободные хлопковые платья.
— Неважно. Если ты не хочешь рассказывать… — Брук состроила выражение, безотказно действовавшее на любого парня. — Она тебе ничего не говорила? — обратилась она к моей сестре.
Анджелина покачала головой, опустила подбородок на руки и выжидательно склонилась вперед, широко раскрыв глаза.
— Серьезно, Брук, ничего нет. Просто он… очень необычный. Мне бы хотелось с ним поговорить. Это не то, о чем ты думаешь.
Но, в конце концов, мои мотивы не имели значения: Бруклин пошла бы все равно. Тем вечером, оказавшись у красной стальной двери, я с облегчением увидела, что «Добыча» все еще открыта и это все еще клуб. Однако сегодня я чувствовала себя гораздо неуютнее, чем когда пришла сюда в первый раз.
Впрочем, некоторые вещи не меняются: другой вышибала, тот же ритуал.
Бруклин, как всегда, наслаждалась вниманием, меня же оно оскорбляло и унижало больше, чем обычно, поскольку на этот раз моя кожа была обнажена.
Вышибала разрешил нам войти, поставив печать с галлюциногеном. Не успели мы убрать паспорта, как кожу под печатью начало жечь. Я едва на нее взглянула, вертя головой и осматривая клуб в поисках чего-то — кого-то, — хотя знала, что скоро на руке появится волдырь.
С той же легкостью, с какой нам удалось миновать вышибалу, мы получили выпивку у синеволосой барменши, и на этот раз она даже отдала Брук сдачу, впрочем, оставив себе щедрые чаевые.
Сегодня в клубе было еще больше людей, и я посмотрела на сцену, где танцевали девушки, теперь украшенные не бусами, а яркими султанами из перьев. Они завораживали, словно экзотические птицы фиолетовой, синей и зеленой окраски.