В первую минуту разъяренный Кика все свое негодование перенес на оскорбившего его петуха. Резким ударом в челюсть отбросил к стене, и медленно подходил, примериваясь, как ловчее взяться за эту падаль. Его душила злоба, он еще не собрался с мыслями, лишь пылало в нем, не давая возможности хоть сколько-нибудь думать, оскорбление, которое нанес ему этот недочеловек. Был петух какой-то слюнявый на вид, нижняя губа вечно опущена, роба засалена до невозможности, и, если бы не здоровое начало большинства зэков, им нельзя было бы не побрезговать. Сейчас было не до того, не до этих всех нюансов. Сейчас им двигала только ненависть, ослеплявшая разум.
Петух, цепляясь за стену, тихо и бессмысленно поскуливая, медленно поднимался на ноги. Разума в его глазах тоже не наблюдалось, лишь огромное облегчение, торжество и обреченность. Кика, с каждым шагом все стремительнее, подскочил к нему и с размаха ударил ногой в живот. Петуха согнуло, но он удержался на ногах. Лишь для того, чтобы получить новый удар ботинком в лицо. Хруст слышали окружающие; петуха подбросило вверх, и он словно бы прилип к стене, цепляясь за которую только что поднимался.
Вновь упасть ему удалось не сразу: следующий удар ноги встретил его в воздухе, подержал секунду-другую, но потом тело все же рухнуло. А потом удары посыпались один за другим. Кика плясал на этом безвольном теле, и с каждой минутой злоба его росла.
Вновь стал перекатывать тело ударами ботинка в лицо. Потом заметил, как рука петуха легла на порог коридора, несколько возвышающийся. Догадавшись, высоко подпрыгнул и приземлился всей тяжестью на руку, сломав ее в локтевом суставе.
Он еще долго мутузил свою жертву — жестоко и нещадно, к ужасу и скрытому негодованию случайных и сторонних зрителей; душил, терзал, еще раз сломал ту же самую руку, но уже в предплечье, а когда устал и остыл, вдруг осознал, какие ужасные последствия влечет за собой эта его внезапная вспышка гнева. Но главное, ничего уже нельзя было изменить в его лагерной судьбе, и Кика уже ловил косые взгляды мужиков, любой из которых теперь стоял в зэковской иерархии выше его и уже мог его презирать… В общем, избитая и униженная жертва добилась своего, и Кика после этого иудиного поцелуя уже стал прокаженным, прочно ступив на тропу обиженных — тропу, неумолимо ведущую только к опущенной братии.
И вот тогда-то Влад убедил потрясенного всем происшедшим Ивана Руку не пороть горячку, не чистить весь соседний барак, мстя за оскорбленного другана, а попытаться исправить то, что еще было можно. Ивана Руку тоже можно было понять: еще вчера у него был верный кореш, можно сказать, правая рука, на кого же еще можно было так положиться, как не на Кику! И вот на тебе — хотя все вроде бы осталось по-прежнему, но теперь даже простой разговор с Кикой на людях мог обернуться для Ивана бесчестьем. Более того, теперь любой обиженный имел право сделать Кике замечание, а простые «шестерки» могли на полном законном основании опустить его прилюдно, даже на глазах Ивана Руки, а тот при этом ничего сделать бы не мог.
Ибо воровской закон сильнее уз дружбы и любви. И нарушать воровской закон могут только безумцы и ссученные. Это уже накрепко уяснил Владислав. Это понимал и Иван Рука. По совету Влада лагерный пахан сумел сделать так, чтобы Кику уже через пару недель отправили в другую колонию. Писарь в администрации был прикормлен, и ему ничего не стоило незаметно добавить в очередной бумаге еще одну фамилию, подсунуть вовремя листок на подпись — и опозоренный Кика свалил. Надежды на то, что его не опередит известие о позоре, было мало. Хотя если высовываться не будет, то, вполне могло бы статься, никто не заинтересовался бы его биографией, и малява с запросом о подробностях его судьбы никем и не могла быть послана.
Того же петуха уже через месяца два-три после злосчастного события нашли мертвым — сунул голову в ведро с парашей и захлебнулся. Такова была версия следствия, иных виновников не искали, знали, что бесполезно. Однако это ли или другие происшествия, коих было много еще, повлияли, но Иван Рука приблизил к себе Влада Смурова по кличке Варяг.
С одной стороны, его авторитет среди местных зэков сразу вырос, но точно так же и администрация записала восемнадцатилетнего Владислава Смурова в злостные нарушители режима. Когда же возникла на горизонте исправительных учреждений особая экспериментальная колония, набиравшая себе на перековку таких вот «отрицал» со всего Союза, Варяга отослали туда одним из первых.
Глава 8
Звонок Чижевского застал Сержанта в ресторане «Пицца-палаццо» на Ленинградском проспекте, где он встретился со своим старинным приятелем еще по лагерю подготовки командос в Южной Африке, оказавшимся в Москве проездом из спецкомандировки в Италию. Мало что поняв из взволнованного и сбивчивого рассказа Николая Валерьяновича, Степан извинился перед приятелем, оставил ему две сотни баксов расплатиться за ужин и укатил в своей быстроходной «хонде».
Минут через пятнадцать Сержант уже притормозил у мебельного салона «Гранд» в районе подмосковных Химок и, матерясь про себя, оглядел страшную сцену недавнего побоища: обгоревший остов джипа «форд-экспедишн» и сильно покореженный, перевернутый на бок «лексус», чьи бронированные стекла были все испещрены плевочками пуль. К счастью, бронированные стекла выдержали, не лопнули… Длинная пробка в сторону Москвы протянулась километра на два. У обгоревших джипов толпились десятка два милиционеров и полсотни зевак — водителей, вылезших поглядеть, что стряслось. Вдоль обочины стояли три фургона «скорой помощи» с распахнутыми задними дверцами. Степан не стал останавливаться и рванул вперед — благо, Чижевский сообщил ему приметы и номер «БМВ», в котором уехали киллеры.
Он знал, что синяя «бээмвэшка» рванула прочь от Москвы, и прикинул, что с Ленинградки они могли свернуть на первый подвернувшийся проселок — но не на шоссе, ведущее к «Шереметьево»… Значит, искать их следовало где-то тут, поблизости.
Примерно через пару-тройку километров, после поворота на «Шереметьево-1», Сержант приметил уходящую вправо к дальнему лесу грунтовую дорогу. Чем черт не шутит — надо поглядеть, подумал он и свернул направо.
Ему повезло. Въехав в лесок, он сразу заметил на влажной после ночного дождя земле свежие следы от протекторов легковой машины. Возможно, это были колеи от синей «БМВ», но возможно, и нет. Степан углубился в лесок, внимательно осматриваясь по сторонам. Вдруг он увидел на грунте явственные следы разворота: машина остановилась вот здесь, потом развернулась и… Ну точно — развернулась и поехала в обратную сторону, к Ленинградке. Сержант остановил «хонду» и, не заглушая мотора, вышел. На земле он увидел две пары следов от мужских ботинок. Свежих следов. Следы вели в густые заросли малинника. Он бросился по следам в кустарник и, остановившись на краю неглубокого овражка, увидел на дне тело мужчины в белой куртке-безрукавке и в джинсах. Мужчина лежал ничком. Рядом с ним валялся пистолет.
Сержант присел над трупом и тронул кончиком пальца еще не застывшую лужицу крови. Мужика убили совсем недавно: полчаса — минут сорок назад. Ему вспомнилось описание Чижевского — это был один из двух киллеров, расстрелявший из гранатомета джип Владислава Игнатова. И умер он не от ран, а от контрольного выстрела в затылок…
Степан порылся в карманах у убитого, но ничего не нашел, кроме полностью использованного проездного билета на десять поездок в метро и потертой записной книжки… Это была удачная находка. Степан раскрыл книжку, пролистал наугад и сразу наткнулся на заинтересовавшую его запись: Леня К. 996 7887. Его как током ударило: ему был знаком номер телефона! У Степана Юрьева была исключительная память на числа и номера. И эти семь цифр он помнил очень хорошо.
Это был мобильный Леньки Кравцова — парня, которого он пять лет назад готовил для работы на Сицилии и с которым после долгой разлуки встретился случайно в Москве пол-года назад — вот тогда-то Ленька и дал ему номер своего мобильного. Этот номер…
Начальником оперчасти экспериментальной колонии был майор Павел Сергеевич Степанов. Сам бывший спецназовец, прошедший Афганистан, он был мастером рукопашного боя, и именно он, за десять лет до того, как подобная мысль пришла в голову очередному главе МВД СССР Бакатину, предложил начальству совместить приятное с полезным: использовать самых активных блатарей в натаскивании спецназовцев. Так и возникла в 1977 году невиданная в стране экспериментальная колония с неслыханным официальным названием «Дикие гуси».
Вечером, накануне прибытия новой партии заключенных, Степанов сидел дома на кухне и ждал ужина. Дочка Ниночка сидела у него на колене и требовала, чтобы он ее качал. Степанов послушно исполнил просьбу дочурки, но думал о своем. Подошла жена с тарелкой дымящейся яичницы, поставила перед ним.
— О чем задумался, Паша?
— Да так, дела, — встрепенулся он.
Раздался звонок телефона. Звонил начальник колонии полковник Рухадзе.
— Я тут дела наших завтрашних гусей читаю, Ты уже видел их?
— Проглядел, Георгий Ираклиевич, — ответил Степанов. И зная, что именно интересует начальника колонии, продолжал: — Честно говоря, так себе контингент. Есть вроде парочка перспективных… не знаю.
— А ну-ка назови. Посмотрим, совпадает ли наше мнение?
— Ну если навскидку… Першин, кличка Пешка, Степан Силаев, кличка Силыч. И конечно… Смуров. Варяг.
— Ага! — словно обрадовался Рухадзе. — А я все жду, назовешь ли?
— Да, этот из молодых, но ранний. Еще тот хлопец! Проходил по нескольким дерзким ограблениям, но доказать его непосредственное участие так и не удалось ни разу. Умно действовал, все дела готовил сам, все просчитывал наперед, но непосредственную работу исполняли в основном его люди, он только руководил, так сказать…
— Как маршал Жуков штурмом Берлина? — усмехнулся Рухадзе.
— Что-то в этом роде. А ведь молодой еще, почти сопляк — двадцать один год. Но, судя по личному делу, уже полноценный мужик, с авторитетом. И крепкий. Между прочим, как попал в «малолетку», был там чуть не самым низкорослым, а потом за три года вымахал на двадцать сантиметров! Нам как раз такие волки и нужны будут. Конечно, отрицала во всем.