— На, ублюдок, смотри! Ненавижу вас, зверье поганое! Вы же нелюди, зэки, лагерная падаль, вы же только и думаете, как бы кого ограбить, убить, изнасиловать! Сволочи! Всех бы вас в одну траншею свалить да из гаубицы шарахнуть, а потом еще танком проутюжить, чтобы надежнее! Ненавижу! Смотри же, подонок, запоминай — может, еще встретимся, если сегодня выживешь!
Варяг не слушал. Что могла эта пятнистая обезьяна сказать такого, что он еще не слышал? Он жадно смотрел на ненавистное, смуглое лицо, зная уже точно, что, если бог даст ему выжить, он никогда его не забудет.
На этот раз он первым бросился в бой. Скоро острота восприятия окончательно притупилась. Он воспринимал лишь удары, которыми осыпал его ненавистный враг, но и удары, которыми отвечал он. Словно два диких зверя схватились в клетке: отступать некуда, одни стены… и честь, злоба, непримиримость. Боли давно уже никто из них не чувствовал: глухие, ватные удары, которыми так же глухо, мягко отвечал и другой. И тут случилось! Как? Варяг уже не помнил, но он добрался до ненавистной глотки. Они ворочались на полу, перекатываясь друг по другу будто питоны, ящеры, злобные хорьки… Когда же мягкое горло врага уже готово было хрустнуть, как Варяг и мечтал, чтобы вытекла бесполезная кровь, вдруг что-то произошло.
Стены взметнулись, потолок, наоборот, прыгнул вниз, и Варяг обнаружил, что висит в воздухе, не касаясь ногами пола; заметив, что спецназовец окончательно сдал, майор Степанов разнял врагов, подняв заключенного на вытянутой руке. Секунду он с уважением и удивлением рассматривал болтавшегося в воздухе Варяга, а затем огромный кулак со свистом понесся к зэку, и наступила тьма.
Но за те мгновения, что он терял сознание, Варяг успел услышать ворчание коренастого доктора:
— Слава богу, что мне не пришлось дубаситься так, как эти… Не повезло Артуру, нарвался. А зэк ничего, один десятерых стоит…
…Яркий свет заливал крошечную камеру карцера раз в двадцать четыре часа, и каждый раз, предвещая вспышку света, громко звякал большой железный ключ, проворачиваемый в замочной скважине, дверь открывалась, впуская очередного обиженного парашника, который нес в каждой из рук привычную ношу: в левой руке — парашу, а в правой — ведро с водой и пайку хлеба. Теперь надо было спешно оправляться за те считанные секунды, что вертухай был согласен ждать парашника — ему тоже нет нужды все утро охранять это дерьмо, имелось в виду и парашу, и носильщика, и заключенного, все вместе. Хуже всего, что организм не хотел приспосабливаться к подлому режиму вертухаев… ничего не получалось в эти секунды, лишь потом, когда дверь камеры с лязгом закрывалась, начинало иной раз резать в пустом животе, заполняемом (тоже раз в сутки) куском хлеба и кружкой воды — единственным, что допускал здешний подлый режим этой крытой тюремной зоны. Думал: совсем же недавно никто не мешал управиться с парашей, думал: даже собственное тело сейчас на стороне кумовьев. Нестерпимые муки загоняли в тупик, стекленели зрачки, лезли глаза из орбит; будто в бреду, он громко говорил сам с собой, метался по залитой водой камере — три шага туда, три обратно, — натыкался на табурет, единственную мебель, дозволенную местными правилами, кусал зубами пальцы, чтобы не взвыть, колотил в безответную дверь и все же справлялся с приступом, не позволял торжествовать тюремщикам. Удавалось перевести дух, перед глазами все кружилось, в ушах стоял звон, по лицу тек пот, холодный, липкий, кислый, как та, отдающая болотом вода, что приносил парашник. Зачерпнув воду кружкой узника, обиженный уходил. Свет, который мог казаться ярким только тому, кто сутки проводил в полной темноте, свет исчезал, едва успев появиться. Поджав ноги, чтобы уберечь ступни от воды, перемешанной с ледяной крошкой, он медленно и жадно ел хлеб, запивая из кружки. Когда съедал, становился сыт и такой малостью. За те две недели, что он провел здесь, организм приспособился и к холоду, и к скудному рациону. А ведь когда его втолкнули сюда в одном нижнем белье, ему подумалось, что в этом каменном мешке он замерзнет уже через пару часов.
Ничего, не замерз. В первую ночь, правда, когда, весь избитый, окровавленный, еще не остывший после боя с Артуром-спецназовцем, заснул и упал с табурета, белье вымокло, но все равно выжил. Под утро, подобрав ноги на табурет, сел по-турецки, опустил голову и, чувствуя себя сытым, обмяк под тяжестью усталости. Но безмятежный сон не шел; вновь становилось холодно, как всегда после еды, когда истощенный организм тратит силы на переваривание холодной пищи, а не собственный обогрев.
Так, двадцать четыре часа полной темноты, несколько секунд света, параша с острыми краями и человеческим теплом, ожидание выхода и ожидание новых пяти дней отсидки, которой щедрый кум майор Степанов был горазд награждать упрямого и непокорного заключенного. Так и протекала жизнь Варяга в холодном карцере крытой зоны под красивым названием «Дикие гуси».
Но зато сколько времени подумать о том, о чем обычно было недосуг; зато сколько времени, чтобы вспомнить все то плохое, но и хорошее, что произошло с ним за последние недели и месяцы!..
…Варяг очнулся. Он все еще сидел на табурете в холодном карцере. Сон ли? Воспоминание в полусне-полуяви? Несмотря на холод, капли с потолка, голодное урчание в брюхе, он улыбался. Если так расхваливали Артура, то, значит, он, Варяг, стоит гораздо больше, чем сам предполагал.
Ничего, поживем.
Он еще сидел здесь несколько дней. Не замечал ничего вокруг. Уже не было его здесь… Только тело, но не дух… Без воздуха, без тепла, без движения… страдало одно тело, ничего не видело, не слышало, — единственным и последним, что поддерживало его, была сейчас жестокая радость по поводу одержанной победы: над Артуром, майором, подло ударившим его, над колонией, над всеми теми, кто сажает других людей за решетку…
Начальник оперативной части НТК особого режима «Дикие гуси» майор Степанов отодвинулся вместе со стулом, на котором сидел, поставил локти на стол, встряхнул ручку, сплюнул в корзину для бумаг и продолжил писать:
«…и согласно инструкции, а также учитывая то, что срок заключения уголовного авторитета по кличке Варяг подходит к концу (конец срока отбытия наказания 10.12.78 г.), считаю нецелесообразным дальнейшее использование его в вышеупомянутых учениях спецподразделения.
Варяг — Смуров Владислав Евгеньевич, 1958 года рождения, русский, со средним образованием, осужденный в 1973 году по ст. 144, часть 1 УК РСФСР, будет этапирован по месту дальнейшего отбытия наказания в иркутский ИТК-8…»
Степанов отложил ручку и задумался. Встал, прошелся по кабинету, вернулся за стол.
«Считаю необходимым собирать и в дальнейшем агентурные данные по Варягу в связи с особенностями его характера, побуждающими упомянутого Варяга на стимулирование массовых беспорядков, к призывам к насильственным действиям, а также к столкновениям с общественностью из числа осужденных, поддерживающих администрацию.
Сообщаю также, что за отчетный период из прибывшего в колонию осужденного контингента девятнадцать человек получили травмы различных частей тела, не опасные для здоровья (список № 1 прилагается), а трое скончались от воспаления легких и обострения язвенной болезни желудка (список № 2, а также заключение врача прилагаются)…»
Глава 10
В вагоне духота была страшная, и, когда поезд медленно остановился на перроне куйбышевского вокзала, Варяг с облегчением выскочил из прокаленной железной коробки вагона на облитый солнцем перрон. Здесь казалось свежо из-за влажного ветерка с реки. Немолодая, но совсем еще не старая проводница Нина Андреевна улыбнулась ему и пожелала удачи в поиске невесты. От нечего делать Владислав всю дорогу сочинял ей трагическую историю о себе, о невесте, о собственном дембеле, случившемся уже больше трех месяцев назад, и о пропавшей подруге, соблазненной проезжим командировочным негодяем. Мол, вот теперь дошло до него известие, что невеста брошена соблазнителем в Куйбышеве, и он, заранее ее простив, едет возвращать девушку.
Самое замечательное во всей этой истории было то, что правды в ней не наблюдалось ни на грош. То есть буквально все было враньем. В Казани он обитал не три месяца, а уже скоро полгода и, конечно, вернулся не из армии — еще чего! — из родной колонии. Отмотал второй срок — три года за грабеж — и вернулся. И теперь наслаждался свободной жизнью.
Попрощавшись с любезной Ниной Андреевной, он пошел по размягченному солнцем асфальтовому перрону. Хорошо на свободе. Мимо него дефилировали две молоденькие биксы лет по пятнадцать в коротких, короче не придумаешь, мини-юбках. Пренебрежительно, но и заинтересованно взглянули. Не удержался, минуя кошек, резко свернул за ними и быстро сунул ладони между их прохладных влажных ляжек. Девки взвизгнули от неожиданности, проводница, улыбаясь, покачала головой, а он уже шел себе как ни в чем не бывало. Все-таки не удержался, оглянулся: шмакодявки, опомнившись, смотрели вслед. Кажется, сожалели, что он уходит.
Вышел на вокзальную площадь. Посмотрел на часы: восьмой час вечера. А солнце шпарит, как днем. Духота еще усилилась. Сейчас бы оттянуться на полную, но дела не ждут.
Варяг присел на скамейку и закурил. Был он одет в классные джинсы и футболку. Шмотки американские, пришлось переплатить. Рукава футболки закрывают татуированные плечи от взглядов встречных ментов. Только перстень не спрячешь — паук в паутине с белым крестом на спине: «Был судим за грабеж».
Вновь вспомнил свою последнюю зону. От воспоминаний не убежишь, особенно тяжко во сне. Почти каждую ночь снится зона. И чаще всего — начальник колонии подполковник Василий Васильевич Кобзев, мечтавший сделать для Варяга невыносимым его срок заключения. Ничего у подполковника не вышло, но каких это Варягу стоило сил! Кобзев, похоже, только и мечтал хоть раз почувствовать слабинку в своем подопечном, но это ему за все три года не удалось ни разу. И он в бессильной злобе рычал на Варяга: «Не нравится у меня? Тебе бы, щенок, к Сашке Беспалому в Североуральск — там бы ты хлебнул настоящего лиха, блатарь!» Кобзев знал, что говорил. О подполковнике Беспалом по всем зонам Севера ходили истории одна другой страшней. Это был хозяин, ненавидевший воров лютой ненавистью. И ненависть эта помогала ему изобретать все новые и новые приемы в святом, как он всюду объявлял, деле искоренения воровской породы. Надо было признать, что кое-что у него получалось. Не считая воров за людей, он видел в них любопытных, злобных хищников, требующих дрессировки. Беспалый находил большое сходство зэков с крысами. Они были такими же живучими, неистребимыми и отравляющими все вокруг своей, как он считал, вонючей сущностью. Отсюда и методы борьбы. Зэков он стравливал друг с другом. Самой большой радостью его было сделать так, чтобы наиболее стойкие из воров начинали уничтожать друг друга. Это уже была вершина, достичь которую Беспалый мечтал всегда.