Гаврилов молчал.
— Отвечай! Ты меня понял?
Загипнотизированный с усилием раскрыл рот и медленно глухо произнес:
— Да, я понял.
Наступила гробовая тишина. Было видно, что Гоше этот короткий сеанс психологического внушения дался нелегко. Он был словно выжатый лимон: руки его мелко тряслись, крупные капли пота стекали по лицу. Гоша достал платок и вытер лоб, потом шею. Дело было сделано. Потребовалось всего-то проиграть полтысячи баксов, чтобы притупить защитные психологические установки и найти лазейку в подсознание Юрия Петровича Гаврилова, который теперь был просто Козырем, только пешкой, просто удобной отмычкой…
— Мог бы по старой нашей дружбе и побольше мне гонорар посулить, — шутливо произнес Гоша, обращаясь к Варягу. — Видишь, какая работа проведена. Теперь он твой с потрохами: делай с ним, что хочешь.
Он помотал головой, помассировал шею.
— И чего это так ломит кости после сеансов. Чую, надо с этим поосторожнее, энергии много забирает. Ну а ты чего глаза таращишь, мудило грешное? — бросил он сидящему как истукан Гаврилову. — Пока ты свободен, Козырь, живи — жди приказа.
Гоша щелкнул пальцами — и все мгновенно изменилось.
— Вот это игра! — ликующе воскликнул очнувшийся Юрий Петрович. — Сегодня я явно в ударе. Вот это я люблю! Вот это по-нашему. Вы как, будете отыгрываться или закончим на этом? Время-тο позднее.
Явно не хотел спугнуть удачу. И Гоша не стал его разочаровывать. Прекратил игру. Странное ощущение испытывал Владислав, глядя на сияющего Юрия Петровича. Казалось бы, человек, сильный даже человек, богатый, а скажи одно только слово — и перед тобой окажется раб, зомби, запрограммированный на выполнение его приказов. «Гоша опасный человек, — подумал Варяг. — Очень опасный человек. Надо с этим что-то решать»… И тут же испугался, что тот угадает или прочитает его мысли.
Прощаясь, выходили за порог, стараясь не смотреть на хозяина. Словно заговорщики, кем, впрочем, и были. Юрий Петрович довольно потирал руки, чуть ли не хрюкал: какой удачный вечер! Какая удача!
А на улице все так же шел дождь — без просвета, сплошная сетка воды.
Глава 41
Наступили такие жуткие дни, когда синьор Валаччини чувствовал себя совсем стариком. Почему? Но меньше всего хотелось копаться в своих ощущениях, и в такие моменты Валаччини предпочитал выходить в море на яхте — отвлечься.
Яхты были его слабостью с детства. С юности он ловко управлялся со снастями, восхищая своих знойных подружек. Первую яхту он купил, когда ему едва исполнилось двадцать. Но та первая его яхта показалась бы просто корытом по сравнению с его нынешним флотом, который вызывал зависть сильных мира сего. В гаванях Палермо, Неаполя и Генуи стояли его белоснежные красавицы, которые он любил как любовниц.
И однако же свою первую яхту Валаччини вспоминал с умилением. В воспоминаниях она давно уже стала больше, крепче, изящнее, чем тогда, когда он был еще глупым, но сильным и ему казалось, что бог создал землю лично для него, и жизнь была безусловно прекрасна, как и веселые девчонки из трущоб, выросшие с ним по соседству…
Валаччини проснулся рано, на рассвете. После покушения он уже оправился окончательно, и лишь иногда, в плохую погоду, раны еще ныли. Он вышел на террасу, чтобы взглянуть на море. В лицо ему, в грудь, в самую душу пахнул предрассветный ветерок. Прозрачное сине-розовое небо медленно разгоралось на востоке. Да, скоро рассвет.
Он вспомнил, как легко приручил синьора Юрьева по кличке Сержант, и улыбнулся. Да, увлек его, мерзавца, в засаду, перестрелял всех его помощников, оставив в живых только одного, — все, разумеется, не своими руками, тогда он еще был слаб, раны только заживали, хотя не мешали ни ходить, ни вести беседу. Сержант, морщась от боли, когда ствол автомата одного из людей Валаччини слишком сильно вдавился в висок, думал над предложенной альтернативой: служить Валаччини либо последовать к праотцам немедленно.
Выхода у него не было — пришлось выбрать службу. Это было неприятно, потому что Сержант в последние годы привык подчиняться только себе. Однако же лишь пуля не оставляет надежд; Сержант согласился остаться в Италии, исчезнуть из поля зрения Щербатова, послужить Валаччини, ибо знал по опыту, что жизнь всегда преподносит сюрпризы — чему примером был этот вот…
Сержант согласился потому, что с Варягом его ничего не снизывало — ни дружба, ни деньги, ни моральные обязательства. А у Валаччини аргументы для убеждения нашлись веские. Например, он точно назвал номер счета синьора Юрьева в швейцарском банке и заверил, что с этими немалыми деньгами придется расстаться, так как Интерпол, в чьих черный списках давно уже фигурирует международный убийца по кличке Сержант, может всерьез заинтересоваться неким русским Степаном Юрьевым, — и не скрыться ему даже у себя на родине, где он давно объявлен в розыск…
Синьор Валаччини продолжал улыбаться приятному воспоминанию, когда к нему подошел слуга и доложил, что вертолет готов к вылету. Старик кивнул и приказал сообщить Марии и синьору Юрьеву (Валаччини доставляло особое удовольствие называть Сержанта его настоящей фамилией), что им следует поторопиться.
Эту морскую прогулку он запланировал ради своих новых гостей — Сержанта и Марии. То есть, конечно, ради себя, а они оба просто должны были служить марионетками в простой пьеске, написанной им накануне. И Валаччини заранее наслаждался тем, как она будет сыграна.
Через час все трое уже были на яхте. Солнце выползло из-за моря, сразу высветлив горизонт, и с гор принесло прохладную свежесть…
Как только отошли от причала, яхта ожила, повеселела, ускорила ход, заплясала на легкой и мелкой зыби. Солнце уже начинало припекать. Мария, которая в вертолете сидела надувшись, сразу по прибытии на яхту спустились в каюту досыпать. А Сержант развалился в шезлонге на палубе под брезентовым пологом и потягивал пиво, принесенное стюардом.
Когда синьор Валаччини был молод так же, как и его нынешняя пышнотелая пассия — светловолосая Мария, в его жизни, кроме любви к яхтам, была еще и любовь к черноглазой красотке Лючии. И ночи, проводимые с ней, испепеляли его… пока он не узнал, что плутовка дарит свое тело его лучшему другу, смазливому весельчаку Джованни. Тогда Томмазо пришел в такую ярость, что столкнул друга со скалы. Потом отнес изуродованное тело юноши его родителям, а на похоронах искренне убивался, горюя об утрате. Просто тогда он не видел иного выхода.
Это сейчас помудревший синьор Валаччини нашел бы выход. Некоторое время назад он — скорее из каприза — попытался навести справки, узнать, что стало с его Лючией, которая вскоре после смерти Джованни уехала куда-то на север. Оказалось, Лючия давно умерла, успев до этого стать уличной проституткой, сифилитичкой и наркоманкой.
И из-за такой дряни Томмазо когда-то убил друга…
Да, сейчас синьор Валаччини чувствовал себя старым и мудрым. Сейчас он ни за что бы не убил друга даже ради самой прекрасной женщины. Даже такой красотки, как Мария, которая хоть и была вечно чем-то недовольна, но всегда с удовольствием принимала его ласки.
Нет, сейчас Валаччини знал, что если от кого и следует в жизни избавляться, то не от друзей, а от всех этих подлых и коварных красоток, которые, едва появляются возле тебя, сразу норовят согрешить с кем-нибудь на стороне.
А хуже всего была ревность — от нее некуда было деться. Вот и к Марии он ревновал так, как только может ревновать старый человек, запоздало влюбившийся. Да, Валаччини был ревнив. Он находил в ревности не только страдание, но и отраду. С годами, например, когда сексуальные утехи были потеснены азартом бизнеса, он стал ревновать к конкурентам. То, что Сержант убил всех семерых отцов сицилийской мафии, в глубине души даже радовало Валаччини — именно из-за чувства отмщенной ревности к ним. Отравляла же его сознание мысль, что не он задумал и осуществил устранение конкурентов-друзей, а какой-то русский.
Этот русский вообще с недавних пор стал занозой в сердце синьора Валаччини. Он читал о докторе Щербатове. Газеты много писали о восходящей звезде на политическом небосклоне России, но лишь Валаччини знал, кто скрывается под респектабельной внешностью бизнесмена и ученого — беспощадный хищник, матерый зверь, к удачам которого Валаччини стал в последнее время особенно ревниво относиться.
Крепнущий бриз гнал яхту по невысокой волне, слышен был далекий колокол — где-то звонили к службе… Как же любил синьор Валаччини этот утренний час, когда день еще свеж, юн, омыт покровами ночи. Вдыхаешь, пьешь, видишь рождающуюся телесную жизнь мира — жить, всегда пробуждающую в старом теле и всякий раз удивлявшие его силы…
Он пошел вниз, успев заметить скользнувший по нему взгляд Сержанта, который все понимал, судя по мимолетной усмешке, скривившей его губы…
Мария лежала совершенно голая поверх покрывала на огромной, почти квадратной кровати и, казалось, спала. Она даже не прикрылась простыней, бесстыдница! Впрочем, утро было жаркое, да и Мария никогда не жаловалась на холод — сама всегда пылала, готовая обогреть каждого.
Валаччини усмехнулся своим мыслям: развратная, глупая, мягкая и нежная, как взбитые сливки… Стоя над спящей девушкой, он молча ее разглядывал. Лежащее перед ним тело было совершенно. У настоящего мужчины могла быть только одна реакция при взгляде на это торжество розово-смуглой плоти — ощущение тесноты в штанах.
Синьор Валаччини почувствовал, как его член, все более твердея, уткнулся в молнию на ширинке. Вид этого совершенного, аппетитного, манящего тела разжигал в нем желание и немного раздражал. Но он тем не менее предвкушал то, что вскоре произойдет…
Старый итальянец не спеша разделся. Получивший свободу член торчал перед его волосатым седым животом словно живой таран, предназначенный разрушать твердыни, В свои семьдесят с лишком лет Томмазо Валаччини не мог пожаловаться на сексуальную слабость — мужская мощь никогда не подводила его и была оборотной стороной его легендарной агрессивности в бизнесе.