И все-таки победа не принесла той радости, которая ожидалась. Как всегда, мечта оказалась более яркой, чем ее реальное воплощение. Варяг принимал поздравления, давал интервью, участвовал в торжественных встречах, произносил речи и все время ловил себя на мысли, будто происходящее не имеет к нему никакого отношения.
Бывало, стоя перед залом, битком набитым его взволнованными сторонниками, которые затаив дыхание ловили каждое слово своего кумира, Владислав Геннадьевич вдруг замолкал посреди фразы… и все оглядывались назад, в пустой проход между рядами, где задерживался взгляд их депутата.
Нет, правда, если Варяг и испытывал радость и покой, то лишь потому, что академик Нестеренко выполнил свое обещание и доставил Свету и Олежку на третий день после того памятного разговора в институте. Все в нем теперь переменилось благодаря присутствию самых родных ему людей. Но если раньше он мог хладнокровно наблюдать за собой со стороны, то сейчас он немного тревожился по поводу происшедшей в нем перемены. Раньше он не испытывал неудобств, ощущая себя одиноким. Раньше он даже не знал этого чувства, не знал одиночества, потому что не мог сравнивать.
Жить среди волков, быть волком еще более лютым и безжалостным, чем окружающие, это для него нормальное, естественное состояние. Он теперь понимал справедливость прежних законников, запрещавших ворам иметь семьи: человек, познавший прелесть семейного уюта, может не найти в себе сил дальше сохранять жесткость и бескомпромиссность, необходимые урке для того, чтобы выстоять против кумовьев и вертухаев.
Была еще одна перемена в его жизни, которая принесла ему не меньше радости, чем даже победа на выборах в Думу: то, что теперь ему не нужно было ни от кого прятать свою вновь обретенную семью. Это казалось удивительным: показываться на людях со Светой и Олежкой и знать, что теперь можно не бояться за их жизни. Да, теперь он был на коне, он был победителем, и для его противников потерян был смысл в чем-то угрожать ему через близких. Семья… Теперь они были семьей: через неделю после возвращения Светки и Олежки они отправились в загс и тихо расписались — спасибо, заведующая оказалась поклонницей Владислава Щербатова и с радостью нарушила все инструкции и самолично зарегистрировала их брак сразу же после подачи заявления. Светка была на седьмом небе от счастья — наконец-то ее давняя мечта осуществилась…
Владислав повез их в зоопарк и с удивлением убедился, что радуется виду зверья не меньше, чем его сын. Потом он понял, что в жизни ему так и не пришлось побывать ни в одном из зоопарков, если не считать зверинцем зону, где из нормальных людей государство делало диких животных. Радость наблюдать за ликующим Олежикой принесла ему неведомое прежде счастье. Где только они не побывали за эти недели. Он водил их в цирк, в театры, в кино. А когда утомившийся от переизбытка впечатлений сынишка засыпал, его оставляли под присмотром Вали, и начиналась волшебная сказка для Светы.
Она всегда любила рестораны — их блеск, мишуру, веселье, пусть и призрачное. И теперь Варяг мог показать ей свои почти безграничные возможности. Они посетили самые лучшие, самые дорогие рестораны. Они были желанными гостями на светских раутах, и московский мэр однажды даже лично спел сочиненные им приветственные вирши в честь Владислава Геннадьевича и его супруги. А потом подарил на память свою знаменитую кепку.
Ни Владислав, ни Света никогда не затрагивали тему прошлой жизни. Оба наслаждались настоящим, не желая вспоминать плохое. Но для нее — он чувствовал — происходящее сейчас было настоящим потрясением. Она знала, конечно, давно уже свыклась с мыслью, что ее Владик как-то странным образом вдруг разбогател, что, используя свои старые воровские связи, он делает успешную карьеру бизнесмена и политика, но вдруг ей открылось, что никто из его нового окружения даже не подозревает о его уголовном прошлом. Она словно бы обрела прекрасного принца — гадкий утенок (вор-рецидивист!) превратился в красавца-лебедя. Его вознесение на самый верх общественной лестницы было необъяснимо, было чудом, которое она не могла постичь своим умом — ей оставалось только принимать все как есть и не задумываться.
И Светлана закружилась в вихре удовольствий, которые щедро дарил ей самый дорогой для нее человек. Закрыв глаза, будто в омут бросалась в очередной праздник, уловно бы втайне ожидала: вот-вот все враз оборвется, и дадут новый срок, и опять бросят Владика в «столыпинский» вагон, и предстоит ей опять коротать одной долгие зимние вечера да дважды в год, унижаясь, выпрашивать свидание у высоких милицейских начальников и ехать на поездах да попутных грузовиках к нему на зону, затерянную где-то на северном Урале…
Но ничего такого не происходило, жизнь продолжала оставаться вечным праздником — к ее недоверчивому недоумению, которое Варяг частенько угадывал в ее взгляде. В такие минуты Владислав много бы отдал, чтобы узнать, о чем она так напряженно думает. И часто по ночам, после очередной любовной бури, которые теперь потрясали их своей неистовостью, оба молчали, лежа в объятиях друг друга, словно боясь словами спугнуть ту гармонию, которую оба обрели наконец-то на этой грешной земле …
Глава 46
…Сообразно собственному решению Меченый внятно прошептал связанному Лису приговор. Все смолкло в этот миг: и лес вокруг, и переставший вдруг трещать костер, и четверо мужиков, участвовавших в слежке, а затем и похищении, и сам Лис, уставший уже мычать сквозь плотный скотч, которым ему залепили рот. Приблизив толстые губы к лицу Лиса, Меченый припал к его уху и, глухо пробубнив что-то, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Он едва сдерживался, чтобы не вцепиться в глотку обездвиженному вору, выдавить вытаращенные глаза, молча косившие на быстрые приготовления вокруг; но сдержался, потому что ни за что не хотел лишать себя предвкушаемого удовольствия.
Ненависть волной прошла по телу. Справившись с дрожью в ногах, Меченый поднялся с корточек. Он присел, чтобы быть вровень с Лисом, который распластался на огромном стволе, заваленном днем бригадой лесорубов.
Удобно для других. Не для себя.
Меченый отошел к костру, чтобы взглянуть на стальной арматурный прут, накаливавшийся в огне. Металл уже начинал медленно багроветь. Не оборачиваясь, Меченый дал мужикам отмашку, и те торопливо стали стаскивать с Лиса штаны. Слушая его усиливавшееся мычание, Меченый вспоминал, как в последнюю отсидку на зоне блатные, во главе с законником Лисом, пытались опустить его, мужицкого пахана. Меченый давно стал блатарям поперек горла. Мужики под его началом не желали признавать блатные законы, а тем более отдавать деньги в чужой об-щак. Его тогда обманом заманили в сортир, когда мужики ушли на работу в цех. Ничего не подозревая, он зашел внутрь и сразу же почувствовал множество рук, пригибающих его к земле, срывающих одежду. Если бы не заточка, которой он порвал живот Кляксе, если бы ему не удалось зубами разорвать горло Баргузину — избежать петушати-ны вряд ли бы смог. Но он сумел вывалиться из окна и добраться до цехов.
Тогда все кончилось шумом, разбитыми станками, клятвами мести и шеренгой солдат, готовых начать палить без разбору по кипящей серой стене заключенных.
И вот теперь пришло его время. Подсунув, прут в самый жар, Меченый повернулся к Лису. Того уже обихаживал второй по счету. Было бы лучше, конечно, сорвать скотч и дать возможность Лису подрать горло, — что может быть лучше, чем слышать вопли своего врага! — но мало ли кто может оказаться поблизости…
Наклонившись к самому лицу Лиса, Меченый насмешливо выдержал взгляд налитых кровью и ненавистью глаз законника. И все-таки не справился с собой: схватил за волосы и неистово заколотил рожей по бугристой коре. Приподнял голову за волосы; немного отлегло при виде изуродованного лица — случайный сучок выколол правый глаз, и сейчас текла по щеке кровавая пена…
Как раз мужики удовлетворили скорую половую нужду, и можно было приняться за блатаря всерьез.
Прежде всего, еще до того, как боль могла притупиться, исполнили «секретное тавро» — вогнали раскаленный прут в задний проход. А после совали раз за разом раскаленный прут в глаза, в нос, в глотку Лиса, загоняли вместе с собственной ненавистью…
Остыли наконец.
Обступив успокоившееся тело, молча, тяжело дыша, в испарине после трудной работы, смотрели мужики на дело рук своих: выжженные глазницы, провал сожженного рта, жареное мясо щек, затвердевшие от крови лохмотья, в которые превратилась еще с утра шикарная одежда. Тишина плавила тяжелое дыхание палачей, негромкий кашель, сопение, мелкие шажки ежа под кустом, беспокойный вскрик птицы, которой никак не давали уснуть непонятные заботы людей, и ночью не дающих никому покоя…
Был Лис и кончился…
Для Варяга настали наконец спокойные дни и недели. Все треволнения были позади, жизнь несколько упорядочились после той суматохи предвыборной кампании, после ночного подсчета голосов, после радостного, ожидаемого известия о его победе.
Но вот теперь эйфория прошла, наступила пора собирать камни, пора трезвых выводов и планов на будущее. И сразу же всплыло множество дел, отложенных ранее до лучших времен, которые сейчас настали.
Одна из мучительных проблем — конфликт с нэпмановскими ворами. Эти строптивцы требовали особого подхода. Здесь нельзя было действовать методами шоковой терапии, быстрого хирургического вмешательства, требовалось гомеопатическое лечение, потому что и старые, и новые воры по сути были одним целым. Радикальное лечение больно бы ударило по другой половине. И так уже были потери с обеих сторон, обескровливающие и тех и других, нужно было найти кардинальный выход из тупиковой ситуации. Тем более сейчас — после казни Лиса, которую, как поговаривали, устроили люди Дяди Васи…
Варяг вызвал Ангела и велел ему ускорить процесс переговоров с «нэпманами». А вернее, с их лидером Дядей Васей. Буквально через несколько дней Ангелу удалось связаться с Дядей Васей, так как тот уже некоторое время обретался в Москве, явно ожидая встречных шагов