— Там, в конторе, там немцы тоже! — прохрипел кто-то, и мы бросились по знакомому перрону к той самой двери. Окно вылетело со звоном; я сразу упал, и кто-то ещё упал тоже, а ещё один замешкался, подпрыгнул, сказал «мама» и начал плеваться кровью во все стороны, а потом упал и заколотил сапогами. Я начал стрелять по окну, поменял магазин, а мой напарник — молодец! — уже перебегал к двери ближе… В руке у него появилась граната — немецкая «колотуха» на длинной ручке — и он по дуге бросил её в окно, сказав:
— Хек!
И оттуда ударило дымом. Дальше сам не помню как, но я уже был на пороге комнаты, где меня допрашивали, и обербаулейтер (горит человек на работе, утро — а он всё ещё тут!), зажав рукой левое плечо, пытался дотянуться до лежащего на полу небольшого пистолетика.
— Гут морген, герр обербаулейтер, — кивнул я. Ничего общего с трусоватыми немцами из старых фильмов: этот толстячок оскалился и достал-таки пистолет, хотя из плеча брызгала кровь:
— Руссише швайн! — ненавидяще прохрипел он, даже не узнавая меня. Я отсёк очередь в пару выстрелов, и он завалился головой к конторке. Я схватил какой-то портфель, начал набивать в него без разбора бумаги, бумаги, бумаги, то и дело спотыкаясь о чьи-то ноги; только потом я сообразил, что это убитая гранатой женщина, та машинистка. Так вот что он тут делал — на рабочем месте…
— Бориска! — В окно всунулась голова Мефодия Алексеевича. — Бориска, ты, это, тут?! Ты, это, чего тут?!
— Бумаги! — чужим голосом пролаял я. — Может, чего важное! Держите! — Я пихнул ему портфель прямо через окно. — Этот обербаулейтер убит…
— Это, Фунше твоего тоже, это, грохнули, не разобрались, это, — огорчённо сказал командир, беря портфель в обнимку и становясь похожим на гнома из «Белоснежки» вообще до неприличия. — Он, значит, это, в вагоне сидел и кофей, это, распивал с командиром. Витька их обоих, это, того… Ты вылезай, это, ещё и не кончено ничего, это…
Я ещё секунд десять поискал гранаты — меня почему-то заклинило, что тут должен стоять ящик гранат, я его вроде даже видел. Ничего подобного…
Снаружи бой не шёл, а скорее догорал вспышками где-то за путями. Какие-то люди тащили ящики, и я понял, что это те самые, подготовленные к отправке в рабство, выносят взрывчатку. Мелькнул Сашка, он что-то орал и, кажется, дрался прикладом «ППШ» с кем-то особо непонятливым. СЩБ полыхал костром — что же они там держали, самогон, что ли?! Откуда-то взялись две подводы, на них со страшным матом грузили — на одну оружие, на другую трупы и сюда же раненых. Мне казалось, что в отряде не полсотни, а все триста человек, столько вокруг бегало людей. Ну, я и сам побежал — к складу, где должна была находиться взрывчатка…
Там распоряжался Хокканен — неожиданно весёлый.
— Эти ящики оставить! — махнул он рукой. — Подорвём их, пусть гадают, что унесли и сколько… и унесли ли вообще… А, Борис! — Он даже улыбнулся мне. — Кажется, получилось, да?
— Да вроде. — Я пожал плечами. — Делать-то мне что?
— А всё, — кивнул он на здание, из распахнутых ворот которого безоружные и, похоже, ещё ничего не понимающие ребята тащили груз. — Сейчас уходим…
— Ну что ж… — Я осмотрелся, подобрал из-под ног кирпичный обломок и, подойдя к белёной стене станционной будки, размашисто написал на ней:
«ТЕРПЕНЬЕ И ТРУД ВСЁ ПЕРЕПРУТ!!!»
Когда на опушке леса, чуть углубившись в чащу, мы остановились и ребята начали сбрасывать груз, выяснилось, что мы освободили почти сорок парней пятнадцати-восемнадцати лет и десятка два девчонок того же возраста. Сашка с матом уверял, что было больше, но человек десять он не сумел удержать. Мефодий Алексеевич махнул рукой:
— Ну вот, это, ладно, что, это, теперь… Сейчас, это, поговорю с ними, а чего ж…
С непонимающими и перепуганными лицами освобождённые стояли, переминаясь с ноги на ногу, возле линии кустов, невольно выровнявшись в ряд. Я сперва не мог понять, кого они мне напоминают — а потом сообразил: точно так же ещё недавно вёл себя я сам, растерянный и непонимающий.
К нам подошли Женька и Юлька. Я их не видел с начала боя и вдруг ужасно обрадовался, что они целы и здоровы. Кажется, они испытали то же самое, потому что мы все четверо расплылись в улыбках, а Женька замахал рукой нашему лейтенанту:
— Эгей, мы живы!
— Ну, значит, что. — Мефодий Алексеевич поправил ремень и подошёл к строю освобождённых. — Это, значит. Спасибо за помощь. Теперь так, это. Парни, кому восемнадцать, это, исполнилось… они сраз выходи. Если кто обмануть, это, захочет, не надо, у нас, это, бумаги немецкие…
Из строя — кто медленней, кто быстрей — вышли человек восемь. Один спросил:
— А оружие дадите?
— С голыми руками, это, не пошлём, — командир кивнул Хокканену: — Значит, это, в лагере по взводам разделим… А теперь, это, — остальные. Вы, это, свободны, значит. Но кто захочет — те пусть к нам идут. Кто не захочет — это, неволить не будем, конечно. По домам или, это, куда там ещё…
Оставшиеся мальчишки переминались и переглядывались. Хокканен сказал довольно громко:
— Добрый ты, Мефодий Алексеевич… Могли бы и просто силой взять.
— На что, это, силой-то? — поморщился наш «гном».
— Во многих других отрядах берут.
— А у меня, это, не будут! — неожиданно вспылил, покраснев командир, но тут же улыбнулся: — Да пойми это ты, Ахтыч, душа твоя чухонская. Дело, ли это, детей силком загонять, это, на войну? А кто, это, потом жить станет? Мне и так-то, это, во как тяжело брать…
Между тем из строя вышел один парень, потом второй… ещё двое, ещё один… Кто-то из девушек постарше спросил возмущённо-испуганно:
— А мы, товарищ командир?! — Мефодий Алексеевич развёл руками. — Так что же нам — к немцам возвращаться, в подстилки, или в Германию, пахать на них?! Нет, мы с вами!..
— С вами… Чего там!.. И нас берите!.. — разноголосо зашумели почти все остальные девчонки.
— Ладно, — командир отмахнулся, — ладно, это Ефросинье Дмитриевне отдельный взвод под команду дадим, это ладно.
Наш отряд пополнился сорока четырьмя бойцами — то есть вырос почти вдвое. Правда, из этого пополнения одиннадцать были девчонки, да и оружия, хотя захватили немало, боеприпасов по-прежнему было так себе. Со станции вытащили девятьсот с лишним килограммов взрывчатки, кое-какие медикаменты и продукты и уложили, по грубым прикидкам, около шестидесяти врагов.
У нас было пятеро убитых и трое тяжелораненых. Среди убитых оказался Лёшка — автоматная очередь снесла ему череп.
20
Коробка была из-под печенья, жестяная, с уже неразличимой картинкой, но на боковине ещё можно было прочитать:
Жоржъ Борманъ
Юлька, сидя на песке, деловито раскладывала рядом маленькие катушки с несколькими иголками, зеркальце (с отколовшимся в нескольких местах чернением), какую-то фотографию, ещё что-то, искоса посматривая на меня. Наверное, боялась, что я буду смеяться. Но я всего лишь ждал, пока она зашьёт мне куртку.
Собственно, я просто попросил у неё нитку с иголкой, чтобы сделать это самостоятельно. Но Юлька заявила, что у меня ничего не выйдет, что я куртку пришью к себе и вообще так меня наоскорбляла, что я безропотно отдал куртку ей, а сам сидел рядом на речном бережке и смотрел.
— Я отца всегда обшивала, — говорила она между делом. — Счастливый ты, Борька, после войны вернёшься к родным…
— Не вернусь. — Я отвернулся, чувствуя, как отсыревают глаза.
Юлька махнула рукой:
— Брось ты! Я тебе точно говорю, что они у тебя живы и ждут.
— Да не в этом дело… — Я не стал говорить дальше, а Юлька не стала расспрашивать.
— Ну вот, готово. — Она протянула мне куртку, аккуратно сложила вещицы в коробочку и встала. — Ты не смотри, я буду купаться, — сказала Юлька, расстёгивая рубашку.
— Чокнутые вы тут все, — ответил я. — Вода же холодная. Май не кончился.
— Да ничего и не холодная… Не смотри, говорю!
— Я за кусты уйду, — кивнул я. — Шумни, если что.
— Ага.
Я обогнул ивовые заросли и наткнулся на корягу, выступавшую над поверхностью воды удобным изгибом. Сбросив ботинки и размотав портянки, я подкатал свои верные штаны, не без удовольствия прошлёпал босиком по воде (может, и холодная, но ноги так устали, что даже здорово!) и сел в этот изгиб, как в кресло. Отсюда было слышно, как Юлька плещется, и я поймал себя на том, что стараюсь рассмотреть её через ветки. Это было не очень-то красиво, но… Под мужской рубахой и мешковатыми шароварами не поймёшь, какая она — по фигуре в смысле. Мои щиколотки облепила комариная сволочь, и я опустил ноги в воду. Течение — сильное возле берега — приятно потянуло их в сторону. Я усмехнулся, поправил ремень. Посидел ещё. Юлька плескалась… Я соскользнул в воду и начал, подволакивая ноги по дну, красться ближе к кустам. Щёки у меня горели, в ушах звенело, но не от комаров. Я ругал себя последними словами, но не мог остановиться.
Юлька стояла лицом ко мне на отмели неподалёку от берега — вода доходила ей до колен — и смотрела на другой берег из-под руки, а левую упёрла в бедро. Бёдра у неё были неширокие, почти как у пацана, но грудь — неожиданно оформившаяся, рельефная…
Она завертела головой, и я отпрянул от кустов, ругательски себя ругая. Во-первых, то, что я сделал, было подло. Во-вторых, она, конечно же, почувствовала взгляд… Но избавиться от стоящего перед глазами я теперь не мог, хотя ожесточённо поплескал себе в лицо водой — на пылающей коже та показалась ледяной.
Юлька была красивая. Очень красивая. Очень-очень красивая. Что тут ещё сказать — разве что в третий раз повторить «очень»? Я стоял в воде и представлял её тело, лицо и глаза.
Девчонка вдруг негромко, но очень сильно запела — кажется, выходила из воды:
Широка страна моя родная!
Много в ней лесов полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где…
— Бориска, я всё, ты где?!