— Готов! — не задумываясь, ответил Баженка.
— Ну так вот. Нынче в полдень через Курятный мост в сторону Верхних Подгородок доказного языка поведут. Пойман на челобитьи самозванцу Отрепьеву. Через него многие невиновные пострадать могут. Вот бы помочь ему до места не дойти… Сможешь?
— Смогу!
— Экий ты быстрый. Смогу! — передразнил его Нечай. — Ты хорошенько подумай. Доказной не один пойдет, со стражею. Здесь надо так раскинуть, чтобы дело сделать и самому уцелеть.
Их глаза встретились.
— Со смертью не шутят, — уже тише добавил Нечай. — А упредить можно!
На этот раз Баженка задумался. Потом тряхнул кудрями:
— Упрежу! А не выйдет, не взыщи, Нечай Федорович.
— Должно выйти! Ты вон какой быстрый. Все на лету хватаешь.
— И ты быстрый. Взял и доверился с первого глазу. Спасибо на этом.
— С Богом! — проводил Баженку до двери Нечай. — Я молиться за тебя буду.
На душе у него сделалось полегче. Устал от терзаний. Сколько можно…
В сенях его ждал приказной посыльный. Сбиваясь, он доложил, что обоз из Тобольского города нашелся, понеже шел он вовсе не Ярославской, а Владимирской дорогой; соболья казна цела и невредима; а с нею тащится с посольством к царю татарский князец Тоян Эрмашетов; пополудни они собираются быть на Москве.
«И эти пополудни», — отметил Нечай.
Имя Тояна обрадовало его. Давно ждал сибирянина Нечай, четыре года без малого. Совсем надежду потерял. И вдруг — такое. Не зря давеча свеча стрелой упала. Теперь понятно, к чему. Сошлась постная пятница с татарским воскресеньем, Кирилка с Баженкой, былое с идущим. Скоро увидим, к добру ли сошлись.
Второе небо
Лошади бежали надсадно. Впалые бока их взмокли, спутанные гривы заиндевели, с желтых губ на укатанную твердь осыпались хлопья пены.
Проводник головных саней, не усидев на облучке, взлез на упряжную и теперь правил с седла, подгоняя ее тычками пяточных желез и шалыми криками. По его примеру стали перебираться наверха и другие возчики. Пересвистываются, кричат невесть что, лошадей нещадно настегивают. До Москвы остался один перегон, а там расчет, отдых, сладкие девки. Как тут не ошалеть?
Еще поутру приоделись проводники, приосанились. Шапки на них все больше вишневые, с пухом, зипуны лазоревые астрадинные, на бумажных кушаках бычьи рожки. Ножи в богатых покрышках. Такими ножами не только шорничать, столоваться сподручно, и деревья рубить, и поединки держать. Сразу видно — послуги государевы, крестьянская знать, что кормится не пашней, а ямщиной, не ближним светом, а дальней гоньбой.
В черед с ними охранные казаки скачут, одни впереди, другие сзади. Тоже принарядились, отличия надели. У самых бывалых на рукаве шубного кафтана или на лихо заломленной шапке малая золотая деньга с изображением святого Георгия Победоносца, покровителя лошадей и храбросердных воинов, посверкивает. Такие монеты не всяк на себе носить может, а только отмеченные за особые заслуги на государевом поспешанье.
Чуть ли не на версту растянулся обоз. Издали он напоминает войско, идущее из похода с богатой добычей.
Да так оно отчасти и есть. Чего только не упрятано в санях под двойными рогожами — связки отборных соболей, горностаев, бобров, лисиц, белок, мешки с осетром, нельмой, стерлядью и другими сибирскими чудорыбицами, корзины из корней кедра с живой и сушеной ягодой, туеса с целительными кореньями и орехами. Все это взято на ясачном дворе Тобольского воеводства.
Было время, когда русияне ходили в данниках у ордынцев и других воистых народов. У них-то и переняли они ясачество, но не слепо переняли, а по правилу: что взял одной рукой, отдай другой.
За дань сибиряне получили подданство, а значит и защиту от былых недругов, новое самостояние и сожитие с Москвой. Те, кто принял это сожитие, сами в Тоболеск и другие воеводские города ясак везут. Там и ночлеги для них расписаны, и почести, и подарки лучшим людям. Хочешь торговать — торгуй, хочешь землю пахать — вставай за плуг наравне с государевыми крестьянами, из ясачных переходи в тяглые, в казаки поступай — в татарскую сотню, или неси подводную[19]повинность. Отныне ты русиянин, зависимый, как и все, от единого престола, слитый с ним, как безмерно малое с безмерно большим.
Но есть и неплательщики. К ним по ясак и ходят служилые люди, чтобы на месте взыскать. Добытое ими тоже легло в общую казну, и не разобрать теперь, что в ней получено от подданных по согласию, а что доправлено у непокорных силою.
В середине обоза, роняя тягучее ржание, частит пятерка рысистых кологривых коней. Кабы не клади впереди и сзади да не стены снега, скрепленные изнутри ветками придорожных кустов, они давно рассыпались бы по хмурому ополью. Тесно им, томительно идти вот так, скопом, налегке, хочется бега, простора. Особенно нетерпелив горбоносый жеребец. Шерсть у него матово-черная, с рыжими подпалинами вокруг глаз и в паху, грива веером, как хвост у токующего глухаря. Покусывает на бегу желто-золотистую кобылицу с черными чулочками на длинных ногах.
Казаки вроде и не глядят на табунок, не думают о нем, другим заняты, да разве забыть им, что лошади под ними вконец загнаны, а рядом бодрые, незаезженные кони три месяца с лишним впусте идут? Пересесть бы на них, погарцевать на караковом жеребке или на буланой кобылице, или на том вон гнедом красавце, отливающем красной медью, насладиться настоящей ездой. Ведь без доброго скакуна истый казак не казак, а пешая баба. Даже если оденется не хуже боярина и вместо одного золотого Георгия трех нацепит, все равно баба. Конь — это небо, без которого земля, как ноги без головы, за него ничего не жаль, даже кабалу на себя дать. Из кабалы выкупиться можно, а без коня хоть ложись и помирай.
Когда из Тобольского города выступали, коней вчетверо больше было. Их да клади, да владетеля этих кладей Тояна Эрмашетова в попутье с казенным обозом сам воевода, князь Андрей Голицын поставил. Ставя, наказывал одной подорожной грамотой идти, одною сторожою стеречься, понеже начальный татарин с дальней реки Томы не куда-нибудь, а к самому государю с поклонным делом спешит. За него с приставов спрос особый.
Однако ж дорога дальняя, изъездчивая. Не для нее кони с ходом[20]. От них только раздоры и зависть.
Вот и с тояновыми коньми так. Пока табунок вцеле шел, казаки на него не зарились. Каждый помнил наказ воеводы: беречи аки соболью казну. И вдруг на тебе: на одной из верхотурских постав забили тояновы люди угожего конька и ну есть.
— Это что же такое деется, православные? — первым всполошился конный казак Куземка Куркин. — Мы тута на дохлягах волочимся, а у них добрые кони заместо мяса бегают. Да разъюдыт твою деревню на десятой версте! Ну не срамота ли?
— Срамота, срамота! — радостно подхватил его ругательные загибы Фотьбойка Астраханцев. — Как есть срамота! Одно слово, татаре! — сам он темнолиц, узкоглаз, кривоног, навроде ордынца, да ведь со стороны себя не видать. — Айда, служилые, с басурманами[21] разберемся!
Куземка и Фотьбойка — известные крикуны. Стоит одному бузу затеять, другой тут как тут.
— Виданное ли дело, такого коня на корм пускать? — вылупил глаза Куземка. — Креста на них нету!
— Айда, служилые! — вторил ему Астраханцев. — Спрос с Тоянки учиним!
На них, как на снежный ком, намоталось еще с десяток казаков, охотчих до гама. Подступили они к Тояну с руганью. А впереди всех Куземка:
— Пошто не спросился на нашем обозном кругу, коноед? Я бы тебе своего на убой дал или какого другого. Нашли бы замену.
— Нашли бы! — запереглядывались казаки. — Как не найти!
Всяк из них знает: это споначалу, на свежих силах, дорога сама собою катится, будто саночки-малеваночки, и кони по ней резво бегут, а после, поустав да пораздрязгнув на бесконечных взъемах и заносах, пообмерзнув на стылых ветрах, с легкого шага сбиваются, превращаясь без подмен на ямских станах в загнанных меринов. Вот как у бестолкового Куземки Куркина.
Он ведь о коне своем мало печется, гонит где ни попало, с поту не обтирает. Как тому с такого догляда не охрометь?
Для себя старается Куземка, а будто для содорожников. Надумал свои загвоздки на Тояне решить. Ни с того, ни с сего учал ему пенять, де рано он на свежатину перешел, кормился бы пока проезжей грамотой, а то ведь за Солью-Камской да за Пелымом, сказывают, совсем голодно стало, вот и подождал бы до тех мест. Так распалился, что угрозы из него наружу полезли: коли не пособит Тоян охранным попутчикам с коньми, завтра, в худую минуту, они ему також не помощники.
— Не обороним и все тут! — воинственно подтвердил Фотьбойка Астраханцев. — Так и знай!
Терпеливо выслушав их, Тоян приложил руку к груди.
— Пербэц кет[22], - попросил он Фотьбойку, а Куркину протянул горячее, с огня, мясо, вздетое на прут: — Кода[23]… Янибеш[25]…
Тот в растерянности взял прут, озадаченно оглянулся на столпившихся за спиной казаков:
— Братцы, чего это он сказал-то?
— Чего, чего, — последовал ответ. — А того и сказал, что по- нашему не кумекает.
— Не может такого быть! Поди, прихитряется?
— А ты проверь! — лопнули от смеха тугие щеки десятника Гриши Батошкова. — Ну-ка! — он выступил вперед и весело хлопнул Куземку по спине. — Умора и только! Ты этому коноеду свое толкуешь, а он тебе за это кус конины. Ха-ха-ха- ха-а-ааа! — Батошков поперхнулся от полноты чувств и едва договорил: — Нашли конский язык!
Дружно захохотали казаки его десятка. Одни, чтобы угодить начальному человеку, другие, радуясь острому словцу, которое, бывает, и с самодовольной губы сорвется. К ним присоединились остальные. Целый день маялись на верхах, почему теперь и не развеселиться.