— Так вот, Нечай Федоров, — заговорил царевич, будто продолжая прерванный разговор. Голос у него звучный, но еще не устоявшийся, ломкий. — Всякая изрядная страна имеет свою ландкарту. Под оной надо понимать общий чертеж земель купно и по отдельности. У Русии такой карты нет, токмо заготовки, да и те разрознены. Хочу сие упущение исправить, — всем своим видом и словами царевич старался походить на отца. — Услеживаешь, куда клоню?
— Услеживаю, государь-наследник! К Сибири!
Царевич согласно кивнул.
— Коли так, взгляни сюда, — он повел рукой в сторону подставы из белой кости, на которой стояли изображения диковинных птиц и зверей. — Это поминок от послов Великой Ганзы[44]. Весною они нам челом били…
Нечай с интересом уставился на вызолоченные или отлитые из серебра игрушки. Он без труда признал среди них льва, единорога, оленя, павлина, грозных раскрыленных орлов и вещую латинскую богиню судьбы Фортуну, а вот страус оказался ему в диковинку.
— Не туда смотришь, — не удержался на серьезе царевич. — Дальше бери. Любский бургомистр Гермес со своими ратсгерами поднес нам ландкарту германских земель. Взгляни на нее, дабы мое желание безусловно понять.
Вельяминов проворно подскочил к дальнему краю столешницы и бережно раскрыл перед Нечаем огромную книгу в зеленом бархатном переплете. На первом ее листе означен был край Варяжского моря, малые и большие реки, втекающие в него или одна в другую, озера, города, слободки, села. Меж ними змеились порубежные линии. Чувствовалась искусная рука, свычная к писанию самых отменных чертежей. А бумага какая! А чернила!
«Орешковые чернила, — невольно подумал Нечай. — Не хуже наших ярославских».
На следующих листах те же земли были выписаны порознь, зато крупно. На них добавились переправы, дороги, холмы и даже мельницы.
— Теперь взгляни на труды моих рисователей, — предложил царевич. — Да повнимательней.
Они перешли к другой подставе. На ней белели чертежи примосковной Русии.
Нечай вгляделся, как было велено.
— Не хуже! — невольно вырвалось у него.
— То-то и оно, — обрадовался царевич. — Тут главное — хороший пример. Остальное сами додумаем. Бог даст, будет и у нас своя ландкарта. А?
— Будет! — искренняя его порывистость передалась Нечаю. — Еще как будет!
За юными чертами лица ему вдруг увиделись взрослые, умудренные опытом мысли будущего государя. А что, хороший получится самодержец, коли не испортится на дворцовых дрязгах. Досужий и знающий.
— Ну так берись за дело! — заключил царевич. — До Сибири я еще не касался. Ты мне и пособишь. Собери для начала какие есть чертежи далее Казани. Сроку тебе положу на это четыре недели. Не мало?
— Управлюсь, государь-наследник.
— Как управишься, приходи по простому обычаю. Скажешь: мной велено.
Нечай понял, что пора уходить, но царевич остановил его нежданным вопросом:
— Сам-то на Сибири бывал?
— Приходилось.
— Вот как… Тогда обскажи мне, пожалуй, что это за шайтанская страна Белогория? Будто бы там особые жрения[45]делают? — по глазам царевича видно, что он хоть и держится по-взрослому, а до диковинных рассказок по-прежнему охоч.
— И про Золотую Бабу не забудь.
Вельяминов за его спиной недовольно сквасился, стал делать Нечаю знаки, чтобы он поскорее закруглялся.
«Как бы не так», — усмехнулся Нечай и ну обсказывать, де самая великая на Сибири река зовома Обью. В нее вливается Иртышская река, тоже немалая. Ниже Иртышского устья, по правую руку, стоят на Оби высокие берега из белых глин и камней. Для сибирцев это — Кодское царство, понеже у них там много своих кодских городков настроено, а для русиян — Белогорская волость. Есть в том далеком белогорском краю особое место — Шайтанские юрты. А молются в тех юртах разным болванам. Один Лонг-Пугль, колдун остяцкий. Вырезан он куском из кедрового дерева. Заместо лица у него белая жесть — с глазными и ротовой дыркой. На голове соболья шапка. И сам весь в мягкую рухлядь укутан. А грудь золотая. На одной с ним палке вздеты шайтанские прислужницы. Есть и другие всякие идолища — с трубочным носом, малыми рогами и совиными очами. Но допреж была Золотая Баба. Из себя нага, на стуле сидяща, а на коленях у нее сын малый. Держали ее в отдельной юрте, подбитой красным сукном. Как только настанет шаманский час, учинает колдун бросаться на землю, делать страшные хари, кричать, в котлы, бубны и доски бить. Мечется, как угорелый, пока не свалится без памяти у костра с синим дымом.
— С синим? — поразился царевич.
— С синим, — подтвердил Нечай. — Шайтанщик его нарочно подкрашивает, чтоб чуднее было. Остальные стоят кругом и свистят, точно собаку подманывают. Это у них молитва такая. Помогают шайтанщику через Золотую Бабу с духами говорить.
— Нешто она и впрямь золотая?
— С ног до головы. Оттого и держат ее остяки в неизвестном месте, дабы от прочих людей уберечь. Последний раз видели эту бабу ермаковские люди.
— А я слышал, будто воевода Мансуров, — перебил царевич. — Ужо после Ермака.
— Воевода Мансуров також видел, но не золотую. Это я доподлинно скажу. Когда учал он на устье Иртышской реки Обской острожек ставить, сбежались со всех сторон воистые люди сибирцы. Хотели его побить, а острожек сжечь. Впереди у них — кодские белогорцы. Притащили одного из своих шайтанских идолищ. Устроили под ним жрение устрашающее. Вот-вот на приступ пойдут. Не растерялся воевода, велел из пушки по идолищу ударить. Да сразу и попади! Идолище вместе с шаманским деревом вдребезги разнесло. Перепугались нападчики, бросились кто куда. Так дело миром и кончилось.
— Это хорошо, что миром, — одобрил царевич, но в глазах его так и засверкали победные искры.
«Мальчишка, — невольно залюбовался им Нечай. — Видит себя на месте Мансурова. Ему бы сейчас в шайтанщиков поиграть».
— А дальше?
— Дальше послал воевода идольские остатки принести. Ну и принесли ему щепки с меховой рванью.
— А как же Золотая Баба?
— Тот идол у них, видать, походный был. Без золота. Ино бы его сыскали.
— Или припрятали, — вставился в разговор густой распевный голос.
Нечай так и обмер: да это же голос царя Бориса!
— Батюшка! — обрадовался царевич. — А я и не заметил, как ты вошел, — лицо его засветилось еще больше.
В ответ Годунов шагнул к сыну, притиснул его к себе и тут же отстранил, точно застеснялся своей внезапной нежности.
Не ожидая, пока о нем вспомнят, Нечай с низкими поклонами попятился к двери.
— Я тут как раз дьяка Федорова позвал, — принялся объяснять царевич. — Для сибирской ландкарты… — и удивился: — Да где же он?
Нечай замер. С одной стороны Вельяминов его злым взглядом буравит, с другой — стряпчий Годунова. Зато сам царь Борис настроен вроде бы сходно. Порывистость сына умягчила его. Он тяжело опустился в резное тронное кресло. Возгласил благосклонно:
— Подойди, дьяк! Так и быть, займемся сибирскими делами.
Нечай с готовностью приблизился. Пав на колено, он поцеловал край золотой атласной мантии на горностаях.
— Говори! — разрешил Годунов. — Но с худа не начинай. Его и без того вволю. Лучше порадуй!
Лицо у государя серое, мешковатое, под глазами зеленые круги. А ведь прежде красотою струилось, благолепием дышало. Посмотришь и залюбуешься. А какая стать у него была, какое цветущее дородство?! Только голос и сохранился в прежней ясности и силе. Все остальное стало добычей дворцовых распрей и прожитых лет. А лета немалые. Пятьдесят два года минуло.
— Воля твоя, государь! — поспешил исполнить сказанное Нечай. — Будет к тебе татарский князец Тоян с реки Томы на дальней Оби. Давали мы ему твою посольскую грамоту с красной печатью, ждали долго. Теперь похотел он быть со своими людьми под твоею высокою царскою рукой.
— Когда будет?
— Нынче, государь. Ужо к Москве подъезжает.
— Ну что ж, дьяк, на сей раз ты впопад сказал. Завтра же займись расспросами.
— Завтра, батюшка, субота, — напомнил Годунову царевич. — Не ладно такие дела в суботу делать.
— Почему неладно? — ласково глянул на него царь. — Дьяк наш Федоров чай не иудей, чтобы суботствовать.
Как и Иоанн Грозный, Годунов терпим к верам. Горазд спорить с чужеземными богословами о разных исповеданиях, вплоть до мухамметанского, но иудейства не терпит.
— Запомни хорошенько, Федор, — наставительно продолжал он. — Гости на твоем дворе не должны засиживаться. Дальние — особо. Либо не зови их вовсе, либо тотчас встречай.
— Тогда, батюшка, дозволь завтра распросы Тояну у меня вести. Попробую его земле карту сделать, — предложил царевич.
— Похвальное желание! — расчувствовался Годунов. — Вижу, растешь, и радуюсь этому всем сердцем.
Их руки соединились.
Нечай не узнавал царя. Щеки его порозовели, глаза наполнились молодым вишневым светом, тонкие губы сделались шире, добрее. И обнаружилось вдруг меж отцом и сыном поразительное сходство. Сразу видно: любимый отец и любимый сын.
— На этом и закончим, — спохватился Годунов. — Время идти в Столовую палату, — его взгляд задержался на Нечае. — Завтра приведешь сибирца сюда. Заготовь по распросам царские грамоты. С него посольскую неделю и учнем. Всех прочих ради такого дела отодвину… А теперь отобедай с нами, дьяк. Доволен я твоим известием. Смотри, не разочаруй!
Стряпчий помог ему подняться с утопчивого кресла, подал царский посох. И зашаркал Годунов из палаты походкою немощного человека, а царевич Федор подле, подстраиваясь под его тягостно замедленный шаг.
Выждав нужное время, Вельяминов, ставший вдруг обходительным, отвел Нечая в Столовую палату и передал стольнику. Тот усадил его в дальнем углу рядом с Богданом Ивановичем Сутуповым.
В отличие от Нечая Сутупов — царский дьяк. Вроде на том же дереве сидит, да ветки на две повыше. Вот и кажется ему Нечай сверху маленьким и незначительным. При встрече глянет свысока — и мимо. А тут враз заметил. Придвинулся, глядит дружески, пытается разговор завести. Интересно ему узнать, как это угораздился Нечай к царю на обед попасть.