А началось все с Василия Тыркова. Три зимы назад пришел он в Тоянов городок посланником от тобольского воеводы. В почесть Тояну привез он серебряные ковши, богатые одежды, тисненые седла и ковровые чепраки с бисером, а впридачу ярлык[59] за красной печатью русийского царя. И сказано было в том ярлыке, де если Тоян-эушта приложит свои земли к московской Сибири, и будет его река Томь под его государева государя царя рукою, то будет Тояну за это ласка и привет, и великое бережение, и милости, и ясак легкий, как кому заплатить мочно, смотря по тамошнему месту и промыслам, и оборонь от обидчиков всяких, и многие доходные дела.
Собрал Тоян ближайших родичей, усадил рядом сыновей и племянников — пусть слушают, что ответят взрослые взрослым, пусть учатся обуздывать слово мыслью.
— Над смирным конем всяк хозяин, — бросил пробный камень один из братьев.
— Иль алла! — пригорюнились старцы.
— Откуда огонь, оттуда и теплее, — подал голос другой.
По морщинистым лицам пробежал теплый ветерок одобрения.
— Нужный камень руку не тянет.
Но почтенный торкин[60] язвительно напомнил:
— В один сапог две ноги не затолкаешь.
И затеялся спор. Те говорят:
— Лучше в ногах у сильного лечь, чем в головах у слабого.
Эти:
— Можно привести коня на водопой, но нельзя заставить коня пить.
То одна сторона верх возьмет, то другая.
— А ты что скажешь? — неожиданно спросил Тоян у старшего сына.
Люди Совета скрестили на нем заинтересованные взгляды.
Наследник не заставил себя ждать:
— Зачем спешить с ответом, ата? Может, удастся промолчать спрашивая?
Вздох одобрения объединил спорящих:
— Хорошо сказано. Иль алла!
Тоян едва заметно кивнул.
Молод Танай, а рассудил, как подобает опытному человеку. Значит, пошли на пользу их вечерние беседы.
В детстве Тоян упал с коня и долго не мог ходить. Это оторвало его от сверстников. Лежа на кошме, он днями слушал, о чем говорят седобородые старцы и словоохотливые женщины, а когда заговорил сам, все поразились его взрослой речи и стали называть его Емек[61].
У сына другое прозвище — Кошкар[62]. Аллах дал ему крепкое тело и жажду первенства. Тоян учит метко думать и к месту говорить. Вот как сейчас.
Самая большая радость отцу, когда хвалят сына. Ничто не вырастает на пустом месте, ничто не исчезает бесследно. Каждый идет своим путем, но в одном пути всегда заложен другой.
Тоян вдруг увидел себя на месте Таная, а на своем — отца, любившего повторять: «Сумеешь разжечь — и снег загорится, сумеешь спросить — и ответ не нужен».
Танай сказал то же, но другими словами. Голос вечности подсказал их ему.
Чтобы развлечь высокого гостя, собрал Тоян княжеский пир. И пошли расспросы: какого Тырков рода, давно ли в Сибири, близок ли он к царю, каков из себя царь и какова Москва?
Очень удивились хозяева, узнав, что отец посланника был городовым казаком и сам Тырков в прошлом такой же казак. Сибирь начиналась для него с Лозминского городка, где он служил в караулах на первом сибирском плотбище и при первой государевой кузнице. Потом ходил в Пелымь против немирного вогульского[63] князя Аблегерима. Много претерпел он в тех походах. Едва жив остался. В одной из схваток встретился ему старший сын Аблегерима Тагай. Хороший воин. Сила его равна уму, а ум выдержке. Но удача сопутствовала Тыркову. Одолел он Тагая, привел на веревках в Лозминский городок, а там его держать негде. Вот и велели Тыркову доставить Тагая в Москву, чтобы победитель и побежденный получили по заслугам…
В этом месте своего рассказа Тырков испытующе глянул на Тояна, будто спрашивая, понимает ли он истинный смысл сказанного?
Тоян ответил вежливой улыбкой, но душа его нахмурилась. Ей не понравился рассказ о немирных вогулах. В нем звучало предостережение эуште. И не только предостережение. Насмешка — тоже. Ведь посланник сказал: чтобы победитель и побежденный получили но заслугам…
— И мы получили, — продолжал Тырков. — Тагая на Москве встретили без обиды, за вины его на Лозьме и Тавде спрашивать не стали, а решили обласкать по-царски и всяко отметить. Дали ему в княжество волостишку на Верхотурье, вот он и стал жить лучше, чем у себя в вогулах. Повысился и я. За все мои раны и заслуги пожаловали меня в дети боярские. А это тоже изрядно.
Служилый татарин, прибывший с Тырковым для объяснений с эуштой, перетолмачил его слова по-своему, и получилось, что Тырков стал сыном человека царского круга.
— О-о-о-о, Аллах! — поразились родичи Тояна. — Как может сын вольного человека стать сыном царского человека?
— Не сыном, а подручником, — принялся объяснять Тырков. — Как сыновья — главные подручники у отцов, так и дети боярские — главные подручники у ратных бояр, — тут в его цепких зеленоватых глазах вспыхнула озорная искорка. — Не родные дети, скажу я вам, не родные! Им боярство не положено, а только край боярской титлы… Так до сих пор и хожу в детях.
— О-о-о! — снова поразились тояновы родичи. — Разве посланник московского царя может быть ребенком?
— Еще как может. Но… в Тоболеске об этом не ведают. Для них я есть почти как письменный голова.
— Битикчи?[64]
— Не совсем. Битикчи — это вроде нашего четвертного дьяка, а я при воеводе на особых делах и посылках. Но тоже приказной.
И снова Тоян поймал на себе испытующий взгляд Тыркова и снова ответил ему улыбкой, на этот раз заинтересованной. Он вдруг понял, что если и предостерегает эушту посланник, то без угрозы, если и насмехается, то прежде всего над самим собой. Не так он прост, как хочет казаться, но и не так утайлив, как показалось вначале. Пославшие его на Томь не имеют ни лица, ни голоса, зато их письменный голова вот он: кряжистый, буйноволосый, ясноглазый. Все в нем крупно — и черные брови, похожие на крылья птицы, и толстый нос с рассеченной ноздрей, и крутые плечи, и длинные руки. Когда он говорит, травяные глаза его выныривают из-под бровей, а борода открывается и закрывается, будто полог из сухих веток, и шелестит под напором гулких слов, идущих из пещерных глубин его сильного тела. Богатые одежды не столько украшают, сколько сковывают посланника. Ему бы что-нибудь легкое, простое, широкое. Именно такими и представлял русов Тоян.
Он протянул гостю круглую берестяную коробочку с насыбаем[65]. Тот охотно взял щепоть и, умело заложив за щеку, вернулся к прерванному рассказу…
Следом за Тагаем попал в плен младший сын пелымского князя Аблегерима Таутай. Вместе с женкой и детьми отправили его сначала в Тоболеск, а оттуда к Москве, и тоже посадили на княжество. А сын Таутая Учат так прижился на новом месте, что сам, по своей охоте, положил на себя православный крест и стал называться дворянином Александром.
— Ай-ай, — осуждающе закачали головами старцы. — Лучше быть собакой в своем юрте, чем неверным мурзой[66] на чужой стороне.
— Не всякого мурзу при мне собакой кличь! — вскипел Тырков. — Вот я, к примеру, хоть и русийский человек, а почитай на Сибири вырос. Она мне не чужая, нет. Кто ж я теперь, полубоярин или полусобака?
В волнении он проглотил насыбай и даже не заметил этого.
— Нет уж, любезные, как хотите, а собачиться не след! Московский юрт большой. Он для всех открыт. Коли хотца жить при Москве, скажите, коли хотца быть на старом месте — владейте, чем владели. Только надо попросить. Попросили же царя нашего Бориса Федоровича кодский князь Ичигей — и получил со своим сродным братом Онжей все сполна. Судят они своих людей сами, ясак с них берут себе, а в казну ничего не платят. Плохо ли?
— Якши, — закивали старцы.
— Вот и я говорю: якши…
С виду Тырков — медведь, но если присмотреться к нему повнимательнее, если прислушаться, с какими переменами голоса он говорит, можно увидеть, что в нем спрятаны и соболь, и лисица, и бобер, и крот, и другие разные звери. Не зря уштяки[67] и вогулы из всех своих духов главным считают медведя. Он для них — человек верхнего мира, одетый в лесную шубу. Чтобы повелевать тайгой, ему надо нести ее в себе, уметь все, что умеют бегающие, ползающие и летающие.
Не успел Тоян подумать так, а у Тыркова уж медведь на языке. Вспомнил, как угощали его прошлой зимой кодские уштяки. Завернули в ягодные листья самые сочные куски медвежьего мяса, положили в золу, а сверху стали жечь костер. Жгут и приговаривают: «Мы не убивали тебя, хозяин тайги. Мы тебя любим. Тебя убил тот, кто пришел и хочет есть. А нам не надо. Мы добрые».
Не дожидаясь, пока эушталар сморщат темные лица в ответной улыбке, Тырков засмеялся сам, потом с шутливой серьезностью взял с блюда слоеный кусок казы[68] и бросил в рот.
Это остановило улыбку Тояна.
Эушта — народ коня. Прежде чем взять казы, посланник высмеял уштяков, которые едят мясо своего божества. Неужели он хочет высмеять и эушту?
Их взгляды встретились.
— Ну? — спросил Тырков. — Как?
— На все воля Аллаха, — сомкнул ладони Тоян. — Он дал нам коня. Кто дал уштякам медведя, мы не знаем.
— Да я не о том… Они говорили: тебя убил тот, кто пришел и хочет есть. А пришел я! Меня угощали! Я хотел есть. Ясно?
— Мы так не скажем.
— И на том благодарствую.
Новая досада дернула брови Тыркова, но посланник и теперь не дал ей воли. Он запихнул под локоть вывалившуюся оттуда подушку и вновь заговорил о милостях Москвы к владетельным сибирянам, среди которых замиренных не меньше, чем замирившихся по своей охоте. Особо вспомнил Маметкула, который приходил громить чусовские городки Строгановых, а после воевал против Ермака и много всякого урона нанес русийским людям и ясачной казне. Двоюродный брат разбойного Кучум-хана, он и сам был разбойником. Но Москва не злопамятна. Получив Маметкула в плен, она протянула ему руку дружбы, и когда Маметкул протянул в ответ свою, сделала его при себе воеводою. С тех пор ходил Маметкул против шведов (есть такой народ по ту сторону Русии), и против татар (есть много татар разного склада и языка, которые не только с Москвой, но и меж собой воюются). В тех походах и заслужил он себе честное имя Маметкула Алтауловича. Только знатных и почетных людей принято на Русии величать по отечеству. Стало быть, отца Маметкулова Алтаулом звали.