Вот и ныне Потороча с зевоты начал. Сперва угомонил Ганку и Химку, старших сестер Даренки, которые любят допоздна теревени справлять[120], а уж потом и всех остальных.
Спит себе Даренка, сладко посапывает, и вдруг мохнатая рука но лицу — маз! Испугалась Даренка, хотела проверить, а не гапкины ли это волосы к ней приторкнулись, но в ухо уже старческий голосок влез:
— Не лякайся, голубонька моя. Це я тут — дивак Потороча. Узнаешь?
— Эге, — бессильно откликнулась Даренка.
— Ну и добре, — уже посмелее стал гладить ее дивак. — Чом не спитаешь, навищо[121] я до тебе пришов?
— Навищо?
— Упредити маю, де любий твий Боженятко и що з ним.
— Де? — силится, но не может открыть глаза Даренка. — Що?
— Сюда скаче, ластивонька моя. Вранци край твоего порогу буде. Та й и не сам на сам, а с друззями-буярами… 3 великим весиллям[122].
— Як з весиллям? — не поверила Даренка. — Я ж дочка монастирского хлопа, а вин хто? Вольний чоловик! Хиба ж можно его под монастир подводить?
— Тю на тебе, молодичко. Коли ти ему любишься, усе можливо. Увезе тебе видсиля та й по всьому. Боженятка парубок спритний — вчора отам, завтра отут. Схоче, небо для тебе прихилит, сонечком тебе подперизае, на руках стане гойдать. Заживете на другий стороне як риба з водою. Бодай вам диток побильше та хмарив поминьше!
От таких слов пошла у Даренки кругом голова. Прижала она к горячей груди мохнатую ручонку дивака, шепчет чуть слышно:
— Ище, дидусь, скажи абищо хороше.
— Николи казати, рибонька моя, ой николи. Зараз вставати тебе треба, бо не зуспиемо коровай на висилля злепити.
— Який таким коровай? — поразилась Даренка. — Будь ласка, не смийся над злидней[123] селючкой. Хиба ж е у нашей хати добрая мукица?
— Е, доненько, е. От же сама побач[124].
— Обманюешь ти мене, дидусь.
— Побач, кажу, на власни очи[125].
— Не можу… Не сила.
— Ось я погляджу! — не выдержав притворного молчания, сорвалась со своего места Гапка.
— И я! — подхватилась за нею Химка.
Вынули они из печки уголек, зажгли от него лучину и шасть к мучному коробу. А там вместо затхлых ржаных высевок с просяным оторьем белым пухом пышется отборная пшеничная мякоть.
— Ой, дивовижа! — не поверила своим глазам Гапка, а Химка запела вдруг сильным чаровным голосом:
Благослави, боже наш,
И батечку, и матечки,
Своему дитяти моловшему
Коровай розчиняти…
От той спиванки все в хате проснулись, даже малец Параски-безмужницы, старшей даренкиной сестры, ждут, когда она сама подымется.
Открыла Даренка глаза, а вместо дивака Поторочи над нею татка склонился. Сам худой, серый; дряблые щеки пегим быльем поросли; волосы горшком на брови надвинуты, зато улыбка у него, как у молодого, от ушей до ушей. Жаль, зубов ему надсадная жизнь мало оставила, да правый глаз наполовину закрылся.
— Нехай бог благословит! — отвечает Химке татка, а будто с Даренкой разговаривает: — Нехай бог благословит! — и снова: — Нехай бог благословит!
Так положено: трижды отеческое дозволение дать — своими устами да божьим именем.
И закрутилось караванное колесо. Пока татка новым помелом печь чистил, ненька[126] с сестрами замесила тесто. Всё для стряпни тут как тут — семь кип яиц, масло белое, желтое и медовое, тертые сыры для присыпки.
Знатный получился колоб. Едва в печь его посадили. И вырос из того колоба чудо-каравай — такой пышный да кругляный, что назад его никаким боком не вытянешь. Хоть печь руби.
Хорошо, Потороча рядом оказался. Просквозил он через печное хайло в очаг, дунул, плюнул, покрутил там своею ушастой башкой-макитрой, груба[127] и расступилась. Каравай сам на лопату прыг! Чуть не оборвал руки сестрам, державшим ее. С лопаты — на стол. Разлегся истомно, ждет, когда станут украшать его свадебными шишками да хрещатыми барвиночками да глазастыми васильками.
Сестры и рады стараться: цветы-то под рукою, да не сухие, зимние, а живые, летние. Пахнут сладко, как на лугу. Приневестили сестры каравай, любуются, как славно получилось, вздыхают: им бы дожить до такого…
Ой де ж то дився господар?
Нехай выкупить коровай, —
запела вдруг Химка, а Гапка ей в перетык:
Як не буде выкупляти,
Повеземо продавати…
Не успели допеть, а за окном уже кони пляшут, сани- козырьки скрипят. Не обманул Потороча. Едва третьи петухи прокричали, нагрянула к Обросимам молодецкая дружина Баженки-господаря. Такого богатого поезда на хуторе в Трубищах сроду не видывали. Все гости с красным шитьем в длиннополых свитах. Шапки пышные, с праздничными гильцами[128], штаны из цветной шелковой объяри. А пояса? А сапоги? Глаз не отведешь.
Вошли в хату — не стало в ней места. Того и гляди, хлипкие стены развалят. А впереди всех — Баженка Констянтинов. Удалыми глазами так и пышет. Перекрестился на икону в божьем углу и упал родителям в ноги:
— Отже я, весь перед вами, дядька Павлусь и титко Мелася! Немае мне життя без вашей дочки Дарии! Ничого для нее не пожалию!
Оробел татка, слова вымолвить не может. Одно дело самому на коленях перед господарями стоять, другое — когда они перед тобою. Пусть бы прохач[129] какой-нибудь перехожий или халулник[130], а то ведь померщик из малокаменецкого замка. Ба-а-льшой человек! Можно сказать, панич.
Дернула ненька онемевшего отца за рубаху, нашептала ему что сказать. Он и замыргал в полтора глаза:
— И себе не пожалиеш за нашу Дарьку?
— И себе!
— Ну тоди живить соби лагидком, молодята, — обрадовался татка. — Навищо и покришка, коли горщик пустий?
Но мать ему воли не дала:
— Теперь про шлюб[131] спитай! — опять дернула она его.
Покашлял татка, очищая голос, посопел для начала да и говорит:
— Ти вже нам виконку з дочкою целував. Ось би ище у церкву сходити, га? Без шлюба жинка не жинка. Як ти соби думаеш?
— Затим и приихав, щоб узяти шлюб з Дарией!
— Затим и приихав! — татка победно глянул на мать. — Ось воно як! — потом приласкал взглядом Даренку: — Хоче, доню, у шлюбе з тобою вик извикувати, — и засуетился, заспешил: — Тоди почнемо коровай краяти.
А делить-то каравай и некому. На хуторе кроме дочерей Павлуся Обросима других молодок нет. Где невесте свадебную подругу взять? Кому раздарение каравая доверить? Гапке? Химке? Параске? Не положено! Родителям тоже. Вот незадача…
И снова помог дивак Потороча. Обернулся он красной девицей, смуглявой такой, востроглазой, на висках кучери, и щебечет:
— Перший вырезок весильного коровая — богатирю нашему баженому, що прискочив сюди сранця аж из Малого Каменця або ще дале — вид москалив, — и подает жениху выпеченных из сладкого теста голубков. — А ну спробуй!
Баженка бы и рад попробовать, да боится голубков нарушить, ведь это он и с Даренкой. Наконец изловчился, выхватил зубами несколько кусочков из подножья хлебной лепнины.
— Смачно зроблено! — похвалил от души. — Добре частуете. Та и я не з пустими руками прибув, — и подает горсть золотых монет.
Глянула ненька на те златицы и плохо ей стало. Да за такие гроши не то что хату, хутор можно купить.
А Баженка и рад стараться. Велел хлопцам нести из саней подарки: короб домашней утвари, уместной в панском доме, а не в утлой продымленной хибаре, кылым[132] во всю стену, татке новый кожух и постолы[133], неньке и сестрам — безрукавки из овчины, рубахи, горботки[134] всякие, платки-намитки, параскиному дитяти — ворох мягких пеленух, а Даренке — подвенечный наряд, да такой богатый, что страшно к нему и прикоснуться.
Пока Потороча-дружбонька разделял караваи меж остальными приезжанами, увели сестры Даренку за печь и давай обряжать к шлюбу. Наконец вывели на погляд. Все так и ахнули:
— Да це ж янголятко боже! Ясочка!
— Красуня!
— Либедь била!
Ну как тут и впрямь не почувствовать себя ангелом, красавицей, лебедью белой?
Следом приоделись сестры и родители. Чинно ступая, вышли за порог. А там хуторяне за плетнем у присадка скучились. И тоже глазам своим не верят:
— Чи ти це, Павлусь? — спрашивают у татки.
— Ци ти це, Мелася? — окликают неньку.
— Це я, — гордо отвечает отец. — Чому ни?
— А то хто ще? — поводит острым плечом мать, и темное морщинистое лицо ее вдруг светлеет и разглаживается. — Дав господь слизочки, дае и радисть. Ось подивитеся, людоньки: прийшов таки до нашей хатицы велик день. Колись и до вашей прийде. Далеби[135] кажу, що прийде.
— Спасиби на добрим слови, Мелася. Хай буде що буде. Сперш ви порадийте, а ми з вами.
И только Мотря Бодячиха губы сквасила:
— Не усяких панив лизнаеш без жупанив. Иш як вирядились, мов горобци[136] на утреню.
— И що ты усе злостишься, Мотря? — не удержалась мать. — Отже причепа! Як той репьях… — сказала и язык прикусила, ведь покойный муж Мотри прозывался Бодяком, а бодяк — это всё, что произрастает чертополохом, лапушником, бусурманской травой, татарином и прочими репьями.