Подивилась Даренка такой прозорливости Фалалея. И за татку порадовалась: не всякому похвальное слово от святых отцов выпадает. Может, меньше будет теперь казниться за кровь, пролитую когда-то.
В другой раз татка спросил, приходилось ли Фалалею бывать на Московской Руси. Узнав, что приходилось, и не единожды, начал выведывать, что там да как, не будет ли им притыку от сторожевых людей на порубежье, чем встретят их Северско-Черниговские земли — миром или войною, что за монастырь ждет их на Волоке Ламском и в честь какого Осифа получил он свою назву.
Фалалей отвечал обстоятельно, с охотой. По его словам выходило, что Московия весьма велика, но малолюдна. Вокруг царь-града обсажена она крепкими городами и сельбищами, зато с севера пустовата. Морозы там лютые. Болота смердящие. Комары жгучие. Коренные люди ко всему приспособились, а русиянам туго приходится. Тут не очень-то расплодишься. С запада москалей другие сильные государства подпирают, вот они и стали вырастать к востоку. Через Казанскую Татарию и Каменную Югру в Сибирь шагнули. Но и там народу не густо. А на южных украинах степь — от Волги до Дона. Дикое поле. А в поле том беглые люди со всех русийских концов рядом с ордынцами по ножу ходят, разор терпят — и от крымских мурз, и от султанской туретчины, и от воровских черкасов, которые повадились на Муравском шляхе торговые караваны перехватывать. Мало-помалу смирилась с беглыми Москва, стала возле них свои сторожевые крепости и станицы ставить. На первый ряд крепко опоясалась. Теперь на второй и на третий надо. А раз так, даровал царь всем, кто похочет промышлять его государевым делом и земли неустроенные стеречь, ответные свободы. С того и учалась Слободская украина. Приходят на нее охочие люди, распахивают деревню[189]або на безлесном месте соху настраивают. Из них да из дикопольцев добрые казаки-хлебопашцы получились…
Много бед у Москвы ныне, все и не счесть. Бояре да дворяне меж собой власть делят, а нижнему люду от этого только горе и слезы. Но и то, слава Богу, что она под одною царской рукой лежит, своею верой укрепляется, а не рассечена по живому, аки Русь Украинская. Вот уже тридцать пять лет, как Великое княжество Литовское соединилось с польским королевством в Речь Посполитую. Теперь в Киевских пределах сидит литва с ляхами напополам, в Подолии, на Волыни и в дальнем Полесье також, по ту сторону Карпат — мадьяры, при Черном море турки, на Северной Буковине молдавы, а в Галичине и на дальней Волыни — опять ляхи. Ни у одного из народов, известных старцу Фалалею, нет такого неисчислимого полчища дворян, как у них. Многие сами себе дворянство присвоили. У иного шляхтича ни гроша в капшуке[190], зато ведет он себя с превеликою пихой[191]. Чужая земля для него лакомый кусочек. А еще жиды повсюду насели. Через шинки правят, ростами разоряют, владельческие закладные и прочие бумаги подделывают, всякие другие мошенства творят. Повсюду они главные торговщики, прокатчики[192] и заушники. Имения промотавшейся шляхты под себя берут, многие села и православные церкви. Теперь при всякой требе христианской надо им хорошую цену дать. Без выгоды для себя ключей церковных и веревок колокольных они не дадут. Хулят и попирают безмерно христианское учение, в нетвердых душах ереси возжигают. Вот уж воистину вселенские побродяги и притчи во языцах, хотящие прибрать всё под себя. Всюду, куда оком ни кинь, чужеуправство и безбожие. До чего дошло: справец[193]православной галицкой епархии назначается митрополитом киевским, но при согласии львовского католического архиепископа. А сверх того надо подтверждение польского круля получить. Межвластие губит православную веру, на которой Украинская Русь держится. А это пострашнее московских бед…
Даренка слушала и не узнавала Фалалея. Тот ли это смиренный старец, что привез Обросимам медную гривенку? В словах переменился, голосом закипел. Говорит без боязни то, о чем другие и помыслить не смеют. И кому говорит? Простому хлопу! Будто и от него что-то зависит.
Страшно стало Даренке: обоз еще на литовской стороне, а тут такие речи… У дороги тоже уши есть. Но и дослушать тоже хочется. Очень уж Фалалей широко захватывает. С ним, как на крыльях высоко в небе. Внизу бездна — дух пересекается. Но стоит превозмочь себя, вся Русь с ее неспокойными украинами откроется, все нити, незримо соединяющие их.
Если верить старцу, больших помех обозу на порубежье не ожидается, ибо у литвы с Москвою на двадцать два года заключен пососедский мир. Правда, с русийской стороны появилось много застав. Обыскивают возы с хлебом, ищут подметные грамоты от беглого царевича Димитрия. Но монастырские обозы пропускают безо всяких препятствий. Так что опасаться не стоит. Главное добраться до Почепа на Судости-реке, а еще лучше до Карачева и Болхова. Оттуда дорога на Волок Ламский поспокойнее будет.
С особой охотой пустился Фалалей изъяснять татке, кто такой Осиф Волоколамский. Оно и понятно. Сам черноризник. Ему ли не знать все тонкости монашеского жительства, его апостолов и святых отцов?
В миру Осифу было имя Иван. А происходил он из дворянского рода волоколамских Саниных. Сызмала пел в церковном хоре. Семи лет знал Псалтирь, восьми обучился чтению божественных книг. Был строг к себе и другим. Не терпел сквернословия, кощунства и смеха безчинного. Предназначение свое осознал рано. Когда ему минуло двадцать годов, решил уйти в иноческое безмолвие. На постриге в тверском Саввином монастыре нарекли его Иосифом. Но не задержался он там, перешел в Боровскую обитель под Москвой к преподобному старцу Пафнутию. Сей игумен был суров зело, требовал послушания без рассуждения. Иосиф с готовностью следовал ему, а по смерти Пафнутия стал его преемником. Хотел он вернуть братию к древним преданиям, когда всё было общее, устав соблюдался незыблемо, крепкое питие полностью запрещалось, как и вхождение в обитель женоты и отрочат. Но воспротивилась братия. И тогда отправился Иосиф по заволжским монастырям, дабы взять лучшее у них в устав истинного монашества. Ходил он, скрывая свой сан игуменский, с охотой брался за всякие черные службы. А когда вернулся в родные края, дал ему великий князь Борис Васильевич Волоцкий, единокровный брат Ивана Третьего Московского, землю и средства на возведение своей обители. Среди первых пострижников оказалось у него немало именитых бояр, которые пришли с земельными и денежными вкладами. Но в своем покаянном горении они были равны с простой чадью. На возведении монастырской церкви, еще деревянной, игумен носил тяжелые бревна вместе с князем Волоцким. Оттого и стали называть его Осифом Волоцким. Но и Волоколамским тоже.
Так отчелюбив был, что еще при Пафнутии Боровском престарелого отца к себе в келью взял и пятнадцать лет ходил за ним. Мать свою также высочайше чтил, но по строжайшему уставу, который он ввел у себя в Волоколамской обители, отказался видеться с ней и после того, как она постриглась в монахини.
Осифом Волоцким писаны «Сказание об отцах монастырей русских», «Духовная грамота» и послание епископам против ереси жидовствующих под именем «Просветителя». В тех посланиях он требовал лютой казни еретикам, сурового отмщения грешникам, а раскаявшимся пожизненного заточения в темницу. Зело крут был. Но и щедродушен. В голодные годы широко открывал житницы монастыря нищим, мимоходным и пострадавшим от неурожаев людям. До семи сот человек на дню кормилось от его милостей. До пятидесяти сирот содержал он в монастырском приюте. И от волоцких землевладельцев требовал всяческих помог и послаблений крестьянам-тяжателям[194]. Не токмо в черные, но и во все остальные поры. Пропадет ли у кого коса, лошадь або корова, всем восполнит потерю. Иначе какую дань может дать со своего поля пахарь, не имеющий чем дело делать? Как он прокормит свою семью? Чем великой Московии сослужит?
Нынешний монастырь хоть и носит имя Осифа, не так строг и самоограничителен, как сто лет назад. Много под ним тучных земель и крестьянских дворов. С давних пор тянется спор среди поборников старых и новых правил, допустимо ли пустынникам и затворникам иметь свои села. Подвиги иноческой жизни требуют от черной братии кормиться своим рукоделием. Осиф Волоцкий соглашался с нестяжателями, но вопрошал: если у монастырей сел не будет, то как честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев и благородных, вера поколеблется. Мнение Осифа и его сторонников возобладало…
Очень удивился татка, узнав, что не только цари, природный и самозванный, не только паны боярского и дворянского звания готовы Русию в раскол ввергнуть. Нет мира среди христиан всякого толка — папистов, евангелистов, христовщинников[195]. А хуже того, зреет раскол у православной монашеской братии. Давно зреет. Еще с тех пор, как преподобный Осиф Волоколамский выступил с обличениями против преподобного Нила Сорского, де все Писания божественны, а не токмо своевольно избранные; исходящий из страха божьего ближе к истинному благочинию, нежели умывающийся слезами любви; уставное благочестие и благотворительное стяжание скрепляют братию, а полное безвластие и тяжательная бедность разобщают; монастыри должны жить не сами по себе, а под крепким царским попечительством, как и вся Русийская церковь. Без этого Московии не укрепить…
Спохватился Фалалей, что много лишнего наговорил, беседуя с таткой, да не так-то просто от него отлипнуть. Покорный-то он покорный, но и въедливый. Интересно ему узнать, за каким из преподобных правда — за Сорским или Полоцким, к кому из них старец сам склоняется душою.
Уклончиво ответил на это Фалалей, де и за тем и за другим немало верного. Если нестяжатели еще ярче истинный огонь православия возжгли, души русиян братским светом укрепили, то осифляне способствовали воцарению Москвы на русийском престоле, самодержавной верой ее облекли. И то и другое предопределено свыше. Но то, что сегодня умножает силы, завтра слабостью может обернуться. Православие тем и велико, что в нем нет избранных.