Ближе всех к берегу кормилась птица с красным ободочком на основании черного клюва и бесстрашными блестящими глазами. Она с головой уходила в воду, будто делала стойку. Торчало лишь хвостовое оперение. И так стояла до тех пор, пока не находила лакомство. Потом, на всю длину вытянув шею, тонкую и беспомощную, глотала добычу. Затем дугой выгибала шею и водила клювом по-над водой, словно высматривала что-то. Тут к ней подплывала другая птица. Наверное, друг. Он потянулся к ней клювом — видно, хотел поцеловать. Но лебедица мотнула гордой головой: не мешай, мол, нужно силы набирать перед дальней дорогой. Тот обиженно опустил голову, но далеко не отплывал. А лебедица осмотрелась, на миг замерла с выгнутой шеей! — будто замер весь мир. Потом, успокоившись, смахнула с крыла пылинку и вновь нырнула за пищей.
Марина спохватилась: легонько вытащила фотоаппарат и нацелилась на лебедицу.
Грохнул выстрел.
Из рук девушки выпал аппарат.
Шум воды. Хлопанье крыльев. Утробный стон.
Лебедица дважды хлопнула выгнутым крылом и, беспомощно волоча левое, печально трубя, рванулась на середину озера.
На взлете, в лучах восходящего солнца, стая превратилась в золотисто-серебряную арфу, заигравшую тревожно-печальную мелодию озер и болот. Это четко врезалось в сознание девушки. А потом лебеди стали терять очертания в каких-то туманных наплывах, словно начали растворяться. Только трубные звуки доносились отчетливо и ясно. Затем в эту минорную музыку ворвалось что-то постороннее:
— Я же охотник… пойми…
— Ты… ря… рряб… ряб-чишник!..
Гребеночка соснового бора за озером проколола шар встающего солнца. И оно запуталось в ветвях-колючках.
И когда на обратном пути переходили через топь, у девушки сердце уже не замирало, не билось трепетно перед бездонной черной пастью болота.
Весь день прошел у нее в каком-то полусне, все к чему-то прислушивалась. Но был сильный ветер. Бор ворчал глухо и басовито: поглощал все шумы тайги. Марина утешала себя тем, что лебедица залечит свою рану и улетит в тепло. Но эту прозрачную надежду теснили сомнения. Она знала, что вот-вот ударят холода…
Утром она проснулась от гнетущей тишины, словно природа надела траур. Вдруг услышала едва уловимую игру воздуха на иглах старой сосны, стоявшей близ избушки. И неожиданно тишину рванула лебединая песня. Вовсю затрубила стая. Но ее мелодию коверкал другой звук. Крик, полный отчаяния и безысходной тоски. Он был на тон выше всех остальных звуков. Будто птица забиралась высоко-высоко, в заоблачные выси, где должно быть седьмое небо.
Это плакала раненая лебедица.
Сколько грусти, сколько тоски и надежды! От этой песни бросало в дрожь. Девушка закрыла ладонями уши. Но и с закрытыми ушами она слышала лебединую песню. Последнюю, прощальную. Она слышала каждой живой клеточкой своего тела, начиная с маленьких ступней с облупившимся лаком на ноготочках и кончая длинными, хорошо развитыми пальцами рук в нежной, матово-темной от загара кожей. Но особенно боль этой песни усиливалась на девственных, никем не целованных грудях…
Песня безжалостно пробивалась к ней, звала далеко-далеко, в неведомую страну, где все не так, как на этой земле.
Избушка вдруг поплыла, накренилась, будто корабль в сильный шторм. Девушка обхватила голову руками и зажмурилась до боли в глазах.
Вечером дед Архип мрачно сообщил опешившему внуку, который только вернулся с охоты:
— На попутной моторке. Уехала на попутной Марина-то, да!
Вздохнул, зажал в костлявом кулаке трубку так, что побелели пальцы, ткнул ею в сторону реки и добавил:
— Улетела наша лебедушка…
1976
Старшой
По ночам Никиту Ларломкина будил шум дизелей.
Он прислушивался к их ровному бесперебойному голосу и узнавал о подъеме и спуске инструмента, о бурении или смене долота. Говорили дизели и о многом другом, чего не уловит слух неискушенного в технике человека. Голос у них густой, мощный. Стены утепленного балка слегка приглушали его и от этого он становился более мягким, выразительным. Широкой волной он окутывал промерзшую насквозь тайгу — с кедровой лапы серебристой искрой сыпался куржак, в чаще хмурые елки вздрагивали лишайчатыми бородками, а сугробы мягко поглощали все звуки. Буровая не давала тайге вздремнуть. И от говора дизелей в ней становилось как-то теплее.
Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую песню, кроме буровой, он нигде не слыхал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, не слышные другим, но режущие его слух.
В эту ночь Никита проснулся от натужного рева дизелей — они работали на пределе. По звуку — подъем инструмента. «Обороты, обороты добавь!» — взмолился он, обращаясь к дизелисту, там, на буровой. Но тот — то ли задремал, то ли отлучился куда. И дизели, еще раз всхрапнув, заглохли.
Никита накинул телогрейку и выскочил в стужу декабрьской ночи, пожалев, что встал не сразу. Бросился под навес и запустил дизели. «Подниму инструмент, все равно теперь не уснуть», — подумал он и кивком головы указал помазку на электростанцию, освещавшую жилые балки и вышку. Тот молча взялся за ветошь. А дизелист — «вот беда-беда!» — видно решил пока не попадаться на глаза Никите.
Дизелисты немного побаивались и недолюбливали Ларломкина за угрюмый характер и излишнюю требовательность. Называли его просто Старшой, хотя этому смуглому, скуластому пареньку было всего лет двадцать шесть.
Когда подняли инструмент, на небе бледно занялась декабрьская заря. Никита так и не ушел спать — какой тут сон, если сегодня добуриваются последние метры. Бригада улетит на новую скважину, а он, старший дизелист Никита Ларломкин, останется здесь. Останется, чтобы не расставаться с дизелями. Можно, конечно, слетать на базу и вернуться с испытателями скважины. Но он не любит болтаться без дела. Такая уж судьба у старшего дизелиста — временный член любой буровой бригады, куда дизели — туда и он. Прилетят монтажники, разберут вышку, чтобы перекинуть на новый участок. А Старшой всюду сопровождает свои дизели, отвечает за них головой, ведь буровая без них — просто мертвая вышка. И на эту работу ставят всегда людей надежных, с большой практикой.
На обед Никита пришел последним — задержался в дизельной.
Повариха вновь, в который уже раз, пожурила его:
— Дались они тебе, Никитушка, машины эти — опять все остывает!
Никита виновато улыбнулся: мол, в желудке согреется.
— Расстаемся, значит, завтра, — сожалела повариха, гремя мисками. — А женить тебя так и не успели — вон у нас какие коллекторши, чем не невесты! Ведь ты, со своими машинами, так бобылем горьким и останешься. Попомни мои слова!.. На другой буровой кто тебя так кормить будет, как я кормила?! Горе ты мое!
Вздохнула повариха, подавая Старшому миску, которая была прикрыта и стояла отдельно, на углу горячей плиты.
Вполуха слушая повариху, Никита молча ел, думая с уважением: «Хорошо готовит — значит знает свое дело!».
К нему с бездонной кружкой чая подсел мастер и возобновил свою давнюю речь:
— Ну, что, Старшой, останешься в бригаде?!
Никита ничего не ответил.
— У меня глаз — вижу, кто на что способен…
Старшой будто не слышит.
— Редко ошибаюсь…
Старшой молча продолжал есть.
— Я из тебя, брат, такого бурильщика сделаю — все рекорды твои будут!
— «Нужны мне ваши рекорды!..» — усмехнулся в душе Старшой.
— А со временем, глядишь, первым бурмастером своего народа станешь…
«Какой из меня мастер?!» — подумал Старшой.
— Ну как?!
«Хитрит, старик, хитрит. Собака не тут зарыта…»
А старый мастер, прихлебывая чай, все поддразнивал:
— Бурильщик главный — на первом месте!
«Ну и что…»
— А что твои дизеля?!
«Будто сам не знает!»
— Ты вон насквозь промаслился от них, просолярился…
«Будто без масла и солярки можно обойтись», — подумал Старшой.
— Того и гляди — вспыхнешь!
Наконец Никита медленно, как бы с трудом, в первый раз раскрыл рот и выдал о дизелях свой главный довод:
— То — сердце буровой!..
Мастер-бригадир тут же встрепенулся:
— Так ведь сердцу нужна разумная голова, Старшой! Никита, как бы извиняясь, покряхтел и молча вышел на улицу. И подался в дизельную: пообедал, делать в столовой нечего, а убивать время на пустые разговоры не привык.
Озадаченный мастер посидел над пустой кружкой, потом, обращаясь к поварихе, проговорил:
— Чудак наш Старшой-то…
— Да-а…
— Хлопотно с дизелями, особенно зимой.
— Известное дело…
— Мается парень, а выгоды своей не понимает.
— Или не хочет понять…
— Работящий мужик.
— Только вот на баб не глядит…
— Откуда ты знаешь — не глядит?
— Да уж знаю…
— Сама, поди, глаз положила?
— Это уж мое дело.
— Ну, гляди: в тихом омуте сама знаешь, Кто водится… — ехидно заметил мастер.
— Знаю, не пугай.
Мастер отодвинул кружку, поднялся из-за стола и, обведя взглядом тугие телеса поварихи, спросил шутливо:
— Не могла, что ль, очаровать за-ради бригады?!
Та лишь плечом повела.
— Жаль… — сказал мастер.
— Что жаль?
— Мне не помешал бы в бригаде толковый механик…
Мастер пожалел об одном, женщина — о другом. На этом и разошлись.
На другой день буровиков сменили испытатели, затем прилетела бригада монтажников — начался демонтаж буровой.
Никита все эти дни занимался мелким ремонтом в своем хозяйстве — «подтягивал гайки и винтики». Был он доволен — все дизели у него в порядке, хотя и немало поработали; сделал заначку — собрал кой-какие запчасти, которых у него не было и теперь разные мелкие поломки сможет устранять сам; удачно пробурили скважину — почти на два месяца раньше срока выполнили план проходки… Что еще надо?
По вечерам он долго не засыпал от непривычной тишины.
Во сне дизели жалобно, с отрывистым запоздалым стоном звали на помощь и он среди ночи вскакивал с постели. Но, кроме завывания ветра за окном и глухого шума тайги, ничего не слышно. Он лежал с открытыми глазами до тех пор, пока его не начинала убаюкивать тихая и нежная мелодия стальной упряжки. И утром он просыпался бодрым и веселым, с необыкновенной легкостью во всем теле.