Так он и жил: летом на Оби, зимой — здесь.
Так прошло сколько-то лет и зим. Немало воды за эти годы утекло.
Вот посчитай.
Закончилась война между белыми и красными.
Закончилась другая война между остяками и красными.
Пролетело еще несколько лет и зим и началась еще одна война вдалеке от нашей земли. Эту войну мы все хорошо помним. Много наших людей на эту войну взяли. И моих двух братьев на эту войну увезли. Так они и не вернулись, сгинули бесследно, в Нижний Мир ушли. Как русские говорят, погибли.
В первый год этой войны, в начале зимы, Леня Липецкий в доме брата Кирилла заболел. У него руки-ноги стали опухать. И тогда он сказал хозяевам дома: все, больше не выздоровлю. Конец мне пришел.
Потом такие слова добавил:
— Теперь, — говорит, — если хотите, меня в энкевэдэ сдайте. В город сообщите. Ни на кого, — говорит, — в обиде не буду. Вы мне дали, — говорит, — много дней и лет жизни…
Однако, как и полагается за всяким больным и немощным, за ним ухаживали, его лечили. Но сбылись его слова: болел, болел, сколько-то времени прошло — и он умер.
Как и полагается всякому закончившему жизненный путь по Среднему Миру, его со всеми обрядами похоронили на родовом кладбище.
Еще сколько-то времени прошло, но в ту же зиму весть о его кончине дошла до энкевэдэ, до города. И вот из города приехали три энкевэдэ и потребовали, чтобы им показали могилу Лени Липецкого. Привезли их на родовое кладбище, на могилу. Тут они приказали, чтобы выкопали покойника. Все ханты, бывшие там, наотрез отказались. У ханты считается самым большим грехом — это потревожить прах ушедшего в Нижний Мир. Поэтому все ханты — хоть убей — не прикоснулись к могиле. Тогда эти энкевэдэ сами начали выкапывать покойника. Видно, немало времени прошло со дня похорон. Земля так промерзла, что ее не брали ни лопаты, ни топоры. Тогда привезли пешни. И пешнями стали долбить землю на могиле. Долбили-то, в основном, двое. А третий, старший энкевэдэ, прохаживался вокруг, распоряжался, командовал.
Наконец с большим трудом откопали могилу.
Энкевэдэ вытащили покойника, всего обыскали его. Только немного денег при нем нашли. И больше — ничего.
Что они искали — не знаю. Может быть, слышали про Божье Послание и его искали? Но и Божьего Послания на шее покойного не оказалось. Куда он подевал его перед смертью — тоже не знаю. Никому это не ведомо. Осталось это его тайной.
Так Леня Липецкий, даже мертвый, еще раз надул энкевэдэ, оставил их ни с чем.
Тут старший энкевэдэ взял пешню и всадил острие в голову покойника. И яростно заработал пешней. И разбил всю голову мертвому Лене Липецкому.
Люди, бывшие там, отвернулись в сторону, опустили глаза.
И молчали.
Молчали…
Перед уходом из жизни, будто уже в бреду, Липецкий все вздыхал: «Россия-Россия, сколько людей загубили…» А потом, уже более отчетливо, спрашивал:
— И за что?! И за что?!
Так и не получив ответа на свой мучительный вопрос, Леня Липецкий ушел в Нижний Мир.
После, когда энкевэдэ уехали, люди и эту окаянную пешню похоронили на родовом кладбище.
Замолк старец.
Молчал и дом.
И это молчание было похоже на то, как чтут память всякого преждевременно и насильственно отправленного в Нижний Мир.
1989-1990
Русский Лекарь Рассказ Сардакова Иосифа[22]
И среди русских есть достойные…[23]
Дело было после войны. В ту пору я был пастухом в верховье Агана, на землях рода Казамкиных. Как-то во второй половине лета к нам приехал русский молодой человек, зоотехник, или, как мы его называем, олений лекарь. Сначала осмотрел стоянку и оленей, что возле дымокура спасались от комаров и паутов. Потом в одном чуме чай попил, поговорил с людьми, затем перешел в другой. Любознательным оказался, всем интересуется. Об оленях, о житье-бытье, об обычаях расспрашивает. Чай пьем — разговариваем. У дымокура на оленей стоим — разговариваем.
Между собой мы называли его Русским Молодым Человеком, Оленьим Лекарем и просто Лекарем.
Настал вечер. Я потеснил свою семью в половинке чума: моя мама передвинула постель ближе к двери, за ней переместились наши старшие дочки Лидия и Валентина, младший в люльке Егорка с матерью, еще здравствовавшей в те годы. В каждом чуме жили по две семьи: летом легче каслать — меньше поклажи. Гостю дальней земли постелил и натянул полог рядом с собой, ближе к спине дома, на почетном месте. Сначала он все называл меня «бригадиром» или «Иосифом Александровичем». На это я ему сказал, что отец мой давно ушел в Нижний Мир. А у нас, у хантов, не принято называть по имени и попусту беспокоить тех, кто уже перебрался в тот мир. Поэтому зови меня просто Осипом.
На другое утро он говорит мне:
— Осип, хочу пастбище осмотреть.
— Смотри, — говорю. — Все вокруг — это пастбище!
— Нет, — говорит. — Мне все своими глазами надо увидеть!
— Что смотреть: бор видел, болото видел?
— Видел.
— Везде одинаково: боры, болота, реки да озера.
— Мне надо пройти по ним своими ногами!
— Зачем это тебе?
— Понимаешь, Осип: я хочу узнать вашу землю…
Разговор происходил возле дымокура. Как водится, мы смотрели на пришедших с пастбища теней. Я повернулся к моим пастухам, спрашиваю, по-своему, что с ним делать? Можно ли взять на обход? Выдержит ли? Но люди мои засомневались. Мол, где-нибудь «ляжет» — и потом плетись домой, тащи его на себе. А если далеко от дома ослабнет? Мол, комары да мошкара его заедят. Разве городской выдержит такое?! Мол, с ним только намучаешься — и дело не сделаешь, пастбища не обойдешь. Зачем попусту на него время терять? Словом, все высказались против, не связывайся с ним. Поживет здесь день-другой и сам начнет в город проситься. Никто из приезжих тут долго не выдерживает. Особенно в комариную пору и в жару.
Выслушал я своих пастухов и говорю ему:
— Комаров много, Молодой Человек!
— Не съедят, поди, — отвечает он.
— Болота топкие!
— Не утону, поди.
— Тропы долгие и тяжкие!
— Но вы же ходите по ним.
— И все пешком и пешком!
— Я солдат! — говорит.
— Ну и что?
— Я солдатом был, — говорит. — Сколько оттопал — не счесть!..
— Терпишь, значит?
— Терплю!
— Много дней терпишь?
— Сколько нужно будет.
Я помолчал немного. Думаю, если ему так хочется — пусть попробует. Коль ляжет — так уж как-нибудь дотащу до дома. Сказал ему:
— Ладно, ноги твои: хочешь — пойдем.
— Конечно, пойдем! — бодро согласился он.
Перед уходом я отдал ему летние нырики[24] и попросил снять сапоги. Переобулся. В сапогах по нашим болотам далеко не уйдешь.
Собрались, последний чай попили. Надел он на себя свой рюкзак — и мы пустились в путь. Объяснил ему, как и куда будем идти. Сначала по сосновым борам пойдем вдоль Агана вниз, потом по боку одного из его притоков повернем на север, поднимемся до самого верха реки. Оттуда, по верховьям больших и малых притоков Агана, двинемся на восток. Там будем брать все правее и правее, в сторону полуденного солнца. И, возможно, выйдем к Агану недалеко от его истока и совсем с противоположной стороны вернемся домой. Сделаем большой круг, в центре которого пасется наше стадо.
Спутник мой кивнул: мол, все понял.
Я двинулся скорым шагом далеко идущего человека. По твердой земле соснового бора мой напарник шел ходко, шел хорошо. Это немного успокоило меня. Подумал: «Похоже, парень, и вправду день-другой выдержит!» Пускаясь в дорогу, так прикинул: как только мой Лекарь начнет сдавать, назад повернем, домой поплетемся. Как-нибудь, с большими перекурами да привалами, авось, дотянет до дома. Такое у меня было на уме, когда вопреки словам моих пастухов я решил его взять с собой.
Идем по бору. Он чуть позади меня на шаг иль полшага отстает. Идем — то Молчим, то двумя-тремя словами перекидываемся. При ходьбе быстрой обстоятельный разговор не вяжется.
Идем, изредка на перекуры останавливаемся. Мы бы вообще не останавливались, если бы я ему строго-настрого не запретил курить на ходу. Стояла непомерная сушь, все боры давно пересохли. И от одной маленькой искорки ягель мог порохом вспыхнуть. Он со мной согласился без лишних слов. Вначале я одним уголком глаза все следил, чтобы он окурки тушил по-летнему — закапывал в песок. Это самый надежный способ тушения. Поэтому место для перекура выбирал ему возле песчаных выбоин на тропе или на зимнике. Впрочем, он тоже прекрасно понимал, что если спалим пастбища — кончим оленей. Если кончим оленей — то лишимся жизни.
Для меня же нет проблем с огнем. На ходу достаю табакерку, на ходу курю — табак за губу кладу. С улыбкой предложил ему:
— Попробуй мой табачок, Молодой Человек!
— Не привык к такому способу курения! — тоже с улыбкой ответил он.
— Вот поживешь с нами, попасешь оленей — и научишься по-нашему курить!
— Научусь — так хоть на спичках сэкономлю! — смеется он.
— Главное, без огня начнешь обходиться.
— Да, ваши ягельники и боры от огня сберегу!
Покуривая папиросу, он расспрашивал, как мы пасем стадо в летнюю пору. Я коротко рассказал ему. Сразу после весеннего отела, в начале лета, когда появляются комары, мы переходим на круглосуточное дежурство. Пасем попарно.
Два пастуха дежурят день и ночь, потом заступают на смену следующие двое. Так и ходим за стадом всю ночь. Утром пригоняем оленей домой, где они у дымокура лежат до тех пор, пока не проголодаются. Встали олени, пошли на пастбище — пастухи за ними. Там живем почти до конца лета. Примерно в конце июля, когда ночи становятся совсем темными и оленей уже трудно различать от деревьев-трав, отпускаем их на вольный выпас. За лето они приучаются к дымокуру. И по утрам, избавляясь от паутов и назойливой мошкары, так называемой «комариной рысцой» прибегают домой к спасительному дыму. А если не являются к дымокуру, то приходится разыскивать их на пастбище.