еана, на этот шалашик уже почему-то не смотрели. Иногда они по свежему снегу ходили возле запора, но на приманку не шли. Не всем же в одну ловушку лезть, рассуждал Демьян, рассматривая следы. Но, однако, капкана до самого конца сезона не снимал. Когда приезжал проверять морду, он счищал от снега вход в шалашик, поправлял приманку и колышки. Хотя знал, что добычи здесь больше не будет, все равно возился с капканом — ему приятно было, он постоянно должен был что-то делать.
Второго песца взял ружьем в середине Месяца Больших Жертвоприношений, когда ездил прокладывать дорогу в урман, за Главную Реку.
Расчесывая костяным гребнем светлую шубку красной лисы, которую охотники называют «светлым воротом», Демьян вспомнил, как целых три дня ходил за ней. Более осторожного и чуткого зверя, пожалуй, нет в тайге.
Сначала ладонью левой, затем ладонью правой руки медленно погладил он серебристо-гладкую шерсть выдры. На левом боку, возле передней лапки выдрана шерсть, но густое подпушье закрывает кожу. Как раз этим местом выдра вмерзла в лед на Малой Прорубной реке, где у выходной лунки был насторожен лук-самострел. Как только выдра высунулась из отдушины, стрела сразила ее. И она скользнула под лед, натянув прочный шнур от наконечника стрелы до лука. Демьян приехал под вечер, в первых сумерках. Вот-вот ночь опустится на тайгу. И он поэтому спешил. Натянул шнур — выдра не поддавалась, вмерзла, видно, в лед. Тогда он намотал бечевку на руку и осторожно, пошевеливая хореем тушку зверя, начал натягивать ее — знал, что жало наконечника с крепкими открылками не выпустит добычу. Так, изрядно повозившись, он наконец вытащил из-подо льда выдру.
Сложив ее в мешок, он долго вглядывался в угольную темень собольего меха. Соболь водится в урманах, за Главной Рекой — на левом берегу. А на этой стороне редкость — не любит он сосновые боры и редкие кедрачи. И этот вроде бы случайно забрел сюда. Его след они взяли с малым тестем Антоном, братом Анисьи, на Старице возле Осеннего Селения. Был полдень. Гнали зверька по кедровым гривкам, по елово-березовым низинам, по мелким соснякам. Переходили с одного берега Старицы на другой. Лишь на закате, когда солнце опускалось за тихий осинник, впереди, в кедровом урочище услышали лай. Пока добирались туда, уже начало смеркаться. А Харко, словно вдруг помолодел, — весело пританцовывал вокруг огромного кедра, макушка которого уже поседела от старости, и, поглядывая на хозяина, звонко лаял. Но, однако, Демьян с Антоном вытоптали весь снег вокруг кедра, скребли по стволу, стучали, запрокинув голову, смотрели на вершину дерева, а зверька не увидели.
«По-моему, он был на этом дереве, да ушел, — сказал Антон. — А Харко чует его запах — вот и лает».
Демьян знал, что иногда собаки ошибаются, лают на запах. И в нем на секунду появилось сомнение: может быть, и вправду Харко ошибся — лает на пустое дерево. И тогда Демьян сделал вид, что уходит домой, и позвал Харко: «Кац, кац, кац!» Но Харко даже не взглянул на хозяина: обнюхал кедр, встал на задние лапы, опершись передними о ствол, и снова залаял — уверенно так, заливисто.
Тогда, да и теперь еще не знал Демьян, что это лебединая песня Харко. Поэтому он так яростно рвался по следу зверька, которого хозяин не хотел преследовать, А не хотел потому, что соболь был голодный. Это видно было по его почерку на снегу: бежал легко, значит, долго не устанет. И времени для нагона оставалось совсем немного. Долог ли осенний день? Пока он размышлял, Харко уже взял след. Вот и пустились за ним. Один Харко, видно знал что-то такое, что не могли предсказать люди. И древние говорили, что собака всегда предчувствует то, что недоступно человеку. Демьян же полагал, что Харко еще одну-две зимы прокормит себя. Да не только себя…
Даже беличьи шкурки охотник еще раз протер березовыми стружками и, пересчитав, сложил в мешок. Все это он делал неторопливо, будто не спешил в дальний путь.
Между тем жена, приготовив мешочки, говорила, куда сложить мыло глазное и мыло черное, сахар и сушки, пачки чая, платки и материю на платье дочерям. Припасов должно хватить до конца сезона, до Месяца Правдивого Орла[44]…
Она помолчала в раздумье, потом, усилив голос, сказала:
— Может, шкуры да лапы[45] будут — так проси, слышишь?!
— Слышу, — откликнулся муж, продолжая перебирать шкурки.
Откуда эти лапы да шкурки возьмутся, подумал он. Оленей в хозяйстве извели. Но даже, помнится, в лучшие оленные времена, при колхозе, когда на этих землях паслись большие стада, и то не хватало всем на одежду шкур и лап.
— Проси, — повторила жена. — Тебе уже новую малицу[46] надо делать. И девочкам нашим надо саки[47] хотя бы обновить. Растут, бегают на улицу — в доме не удержишь. И мне помогают — дрова колотые да снег для питьевой воды носят в дом…
Женщина помолчала, словно припоминала, что еще мужу заказать, какими словами убедить его, чтобы он там не смущался и просил нужные вещи. Она полагала: кто мало шумит — того всегда стороной обходят, тому ничего не достается. А ее муж как раз был из таких… Вздохнув, она взяла с полки куженьку — небольшую коробку из бересты — и начала собирать гостинцы сыновьям.
— Первым делом в школу-интернат зайди, — наказывала она. — Сыновей наших Юванко малого да Микуля старшенького поцелуй. Тут мясо черного глухаря да рыба жареная — им передай. Скажи, мать и сестры соскучились, привет послали. Харко-то, скажи, тоже соскучился по ним, часто смотрит в ту сторону, куда их повезли. Хоть и старый, а память хорошая. Помнит маленьких хозяев. А молодая собака Кутюви все такая же пустолайка, не набралась еще ума. Ты не забудь, все нашим мальчикам перескажи. Слышишь?
— Слышу, — кивнул Демьян.
— Передай, пусть все хорошо учат, — продолжала жена. — Пусть хоть они учатся, раз отец грамоте не выучился. Пусть не скучают. В марте, когда время охоты кончится, может быть, все в поселок съездим. Лишь бы олени живы-здоровы были…
Демьян молча слушал.
— А когда уезжать станешь, сыновей наших Юванко малого да Микуля старшенького не целуй, — наставляла жена. — На уме у них плохо станет, после плакать будут…
Демьян согласно кивнул.
Девочки-погодки Вера и Таисия еще не проснулись, поэтому Анисья накрыла к завтраку низенький столик на двоих. Муж пил крепкий чай и прислушивался к голосу жены. Хотя он знал, что должен делать в поселке, но всегда внимательно слушал мягкий грудной голос жены, словно она пела ему песню перед дальней дорогой.
Допив вторую кружку сладкого чая, он надел старенькие кисы[48] и малую малицу и вышел из дома. На востоке, над верхушками сосен, светилась Звезда Утренней Зари. Она медленно поднималась в сумрачное небо. Поднималась и тянула за собой грядущий день. Казалось, день упирался, не хотел идти на землю, но настойчивая Звезда и не думала оставлять его в покое где-то за темным горизонтом. И тому ничего не оставалось, как последовать за Звездой Утренней Зари.
А под Звездой — ломкая рябиново-красная полоска зари.
Тихий морозный день будет, отметил Демьян.
Его тут же обступили олени — тянули к нему головы, обнюхивали со всех сторон: не принес ли чего съедобного? А маленький Пев короткими рожками уперся в его спину — обиделся, что ничем не угостили.
— Эшш-э! — отмахнулся Демьян и добродушно проворчал: — Ужо избаловали. Ишь, сердится!
Тут из дома вышла жена с мешочком. Не успела она крикнуть свое «тааа-та-та-та-та!», как олени, вытянув шеи и широко раздувая ноздри, бросились к ней. Поджаренные чебаки и сухие рыбьи кости — это их первое лакомство. Хозяйка высыпала несколько горстей на снег, а своей любимице Пеструхе, ветвисторогой важенке с белыми пятнами по бокам, разрешила есть прямо из мешочка. Жевала Пеструха торопливо, с хрустом, благодарно кивая головой с крепкими рогами. Хозяйка смахнула куски лишайника с белой звездочки на лбу Пеструхи, медленно провела рукой по светлому загривку, погладила меж рогов. И тут на мгновение в доверчивом, широко распахнутом глазу мелькнул бледный лик с тоскливым взором — женщина невольно отпрянула. Придя в себя, она робко взглянула на мужа. Тот тихо ответил на ее молчаливый вопрос:
— Запрягу, — и, как бы оправдывая свое решение, пояснил: — Про муку говорили, сильный олень нужен.
Женщина ничего на это не сказала, молча наклонилась к оленихе.
Демьян расправил потяги — упряжные лямки и постромки, соскреб ножом наледь с полозьев нарты, соскоблил иней с хорея, в раздумье встал посреди кораля. Дорога дальняя, тяжелая, на трех придется ехать. Дома останутся олененок Пев и полуторагодовалый бычок Воки Хор[49], прозванный так за светло-рыжеватую окраску.
Он не стал вытаскивать аркан. Когда жена опустила пустой мешок, руками поймал подбиравшего остатки корма вожака — плотного низкорослого быка Вондыр, про каких обычно говорят «шерсть вперед, шерсть назад»[50] Рога у него без отростков, прямые, как у коровы. Таких невзрачных обычно запрягают средними, где они не очень заметны. Но Демьян делал по-своему. Вондыр хорошо ходил только ведущим, а так немного был ленив и плохо слушался хорея. Пеструха же одинаково добросовестно тянула лямки везде, куда ни запрягай. Сейчас она пойдет крайней справа. Средней будет молодая важенка Пирни — и упряжка готова в путь.
Харко сидел возле конуры на задних лапах, словно заиндевелый безмолвный пень, и молча наблюдал за дорожными сборами хозяина. Тот почувствовал внимательный взгляд соболятника и быстро отвернулся: не хотелось тревоги в предстоящей поездке. Он сложил вещи к задней стенке сиденья и, пропустив веревку за копылья, крепко притянул их к нарте. Еще раз окинув внимательным взглядом упряжку, он поспешил в дом. Пора уже выезжать.