– Так а я о чём, дарагой! – обрадовался армянин. – Я вас очень уважаю, и хороший заказ вам подготовил. Прямо, сказал бы, шанс!
Армянин почесал мизинцем седой висок, чёрный камень в его перстне тускло блеснул. Чекист хотел было задать вопрос, и даже открыл для этого рот, но спутник наступил под столом ему на ногу. Куда торопиться? Раз позвал – сам всё скажет.
– Ко мне пришёл один… э… человек, попросил об услуге. Для этого дела нужна крепкая команда, и я сразу о вас подумал. Нэ стану обманывать: дело нэпростое, савсэм, савсэм, нэпростое…
Только случайный человек (который, как уже было сказано, сюда вряд ли попадёт) не заметил бы, что Рубен Месропович Манукян, известный всему Лесу, как Кубик-Рубик, немного нервничает, отчего так усилился его армянский акцент.
– Да чего я говорю? Вы сильные, смелые – справитесь! Половину… нэт, две трети долга разом закроете!
Яцек повел носом.
– Варпет Рубик, мы вас бардзо уважаем, кажды повье… скажет! Но, пшепрашем, трохэ вьенцей… поконкретнее! А то, сдаётся мне, что-то не так с этим заказом, не обижайтесь, проше…
– Какие обиды, а? Дело, ты прав, такое, особенное. Заказ… в общем, заказчик – из Петровской Обители.
Чекист протяжно присвистнул.
– Нэ свисти в доме, дарагой, – упрекнул Рубик – дэнэг нэ будэт.
– Когда денег нет – это плохо. – не стал спорить Чекист. – Только, поправьте, если ошибаюсь: вы хотите, чтобы мы вписались за дру…
Яцек хлопнул ладонью по столу так, что блюдца со сладостями подпрыгнули.
– Вот видишь, уважаемый… – наставительно заметил дядя Рубик. – Твой друг хорошо всё понял, но лишних слов говорить не стал. И правильно, мало ли кто услышит? Стены здесь – сам видишь…
И постучал согнутым пальцем по фанере. Для этого не пришлось даже вставать – габаритами помещение мало отличалось от кухонь в панельных пятиэтажках.
– Вот зачем так торопишься, а? Сидим, чай пьём, назук кюшаем, беседуем. Эх, молодёжь… Фрунзик-джан, чай уже холодный, да? Нэпорядок…
В клетушку прошмыгнул чернявый пацанёнок. Водрузил на стол новый чайник и, чуть помявшись, произнёс, обращаясь к Кубику-Рубику:
– Кнэрэс, папикэ, байц ми тэ кэз чи цавум эм айд марджанц?[5]
Старик вспыхнул и гневно свёл брови:
– Сколько раз было велено – говорить на языке гостя! Амачир![6]
Фрунзик покраснел, потупился и растворился вместе с остывшим чайником.
– Извините малчика, пажалуйста, он нэмножко глупый ещё, маладой патаму шта.
Чекист кинул взгляд на Яцека – тот немного понимал по- армянски. Яцек кивнул:
– Дети иногда говорят правду. У русских даже пословица есть про истину устами младенца. Вы, варпет Рубик, прямо скажите – что от нас требуется?
– Прямо – не прямо… канэчно скажу, как же иначе…. – владелец «СТАРЬЁ БИРЁМ» снова занервничал. – Тут вот как получилось: один человек – нэхороший человек, дурной – у клиента моего ценную вещь украл. И мало того, что украл – доверие обманул, предал? А так разве можно?
Собеседники терпеливо ждали продолжения.
– Есть подозрение, что он нэподалёку от Речвокзала прячется и занимается скверными вещами. Надо его… как бы это… Разъяснить. – Мы по мокрому не работаем. – жёстко сказал Яцек, снова прижав под столом ногу Чекиста. Поляк знал своего командира – тот сгоряча мог и согласиться. А слово не воробей.
– Что такое говоришь, уважаемый! – Рубик всплеснул руками – Разве я мог такое предложить харошим людям?! Надо только отыскать его, присмотрэться – как живёт, чем дышит, какие планы!
«Партизаны» переглянулись.
– Это, варпет Рубик, совсем другой коленкор. – осторожно заговорил Яцек. – Только один момент: сам знаешь, особенные люди эти твои… клиенты. А уж тот, кто рискнул их предать – вдвойне особенный. Значит, и дело будет особенное. Непростое дело, сам же сказал, да?
Армянин кивнул. Физиономия его сделалась кислой – он догадывался, что сейчас последует.
– А раз так, то и вознаграждение должно соответствовать. Короче, берёмся, но тебе мы больше ничего не должны. Идёт?
– И наличными три… нет, пять штук! – неожиданно встрял Чекист. – А то мы поиздержались, пока торчали на Речвокзале, в долги влезли. Жрачки, опять же, прикупить, патронов… заказчику твоему, уважаемый, поскорее ведь надо, так?
Рубик крякнул, покачал головой и набрал в грудь воздуха. Предстоял Большой Торг.
В Лесу не хватает открытого пространства. Повсюду гигантские деревья, лианы, кустарник и прочая гротескно-величественная флора, повылезавшая из земли в дни Зелёного Прилива. Потому и ценятся редкие клочки земли, не тронутые вездесущим агрессором. На них можно поставить хижину, срубить избу, расчистить клочок земли под посевы или огороды, не опасаясь, что в один прекрасный день всё это рукотворное благолепие порушит вырвавшийся из-под земли росток – из тех, что способны в считанные часы вымахать вчетверо выше руин многоэтажки. А если клочок земли достаточно велик – можно даже основать поселение и сесть крепко, на долгие годы.
По странному капризу Леса, «свободные» участки располагались, как правило, в бывших парках или скверах. Да и почва подходящая – не то, что нашпигованное обломками кирпича, бетона и арматуры внутриквартальное пространство. Потому и стекался туда фермерский люд, и возникали общины. Случались, конечно, исключения: например, на Добрынинке, где хозяйничал знаменитый Ваха Исрапилов, отродясь не было никакого сквера. Но исключение, как известно, только подтверждает правило.
Вблизи метро «Речной вокзал» неведомая прихоть Леса начертила на карте мегаполиса длинный овал, вытянутый между Ленинградским шоссе и улицей Лавочкина. Дальним, восточным концом этот овал накрыл каскад прудов вместе с дамбами, искусственным островком и футбольным полем. За тридцать лет парк зарос, но не чрезмерно – кое-где угадывались даже бывшие аллеи. А ещё – здесь не было древесных титанов, обычных в любом районе Леса, только обычные для парка любого московского деревья, с которой ничего не стоит справиться при помощи топора и пилы. Люди и справились, основав поселение, названное в честь парка, «коммуна Дружба».
Почему коммуна – никто точно не знал. Говорили, что это отголосок советского прошлого – когда-то на краю парка располагалось здание райкома КПСС.
Новоявленные коммунары разбили фруктовые сады и огороды, развели в прудах карпов и уток-огарей – копчёная в ароматных травах рыба и утятина пользовалась на Речвокзале и у забредавших в Дружбу челноков неизменным спросом. Был здесь и своего рода тотем – один из старейших в Москве дубов, кряжистый, не уступающий появившимся позже гигантам. Он рос ближе к Ленинградке, на самой границе «овала», и почитался дружбинцами своей собственностью – как и скудный, едва десяток горстей в сезон, урожай желудей. Правильных желудей, тех, что ходили в Лесу вместо валюты – взятые же от дубов, выросших после Зелёного Прилива, как и привезённые из-за МКАД, годились только на корм свиньям.
Тропа, соединяющая Дружбу и Речвокзал, проходила как раз мимо дуба. Чекист скомандовал привал и «партизаны», с облегчением повалились в траву. Чекист косился на них с неудовольствием – бойцы явно потеряли форму после долгого безделья. Позорище – так умотаться после короткой прогулки! Правда, навьючены они были от души с расчётом на дальний двухнедельный рейд. Район между Ленинградкой, МКАД и Октябрьской веткой, где по сведениям, полученным от Кубика-Рубика, следовало искать «клиента», был малонаселён даже по меркам Леса, а терять время на охоту Чекист не хотел.
Изучив карту, Чекист с Яцеком сразу отметили Дружбу, как первый объект для посещения. Дружбинский староста (здесь его называли «председателем») незваным гостям, увы, не обрадовался: зыркал исподлобья, и даже пива не предложил, что уж вовсе не лезло ни в какие ворота. На вопросы отвечал коротко: «не знаем», «не видели» и «не наше это дело», а из конструктива поделился слухами о стае собак-людоедов, якобы обитающей где-то ближе к Ховрино, да обмолвился ни к селу, ни к городу, что почтовые белки отказываются носить депеши в те края.
В-общем, разговор не клеился. В какой-то момент Яцек выглянул в окошко и обнаружил, что на дворе скапливаются дружбинские фермеры – хмурые, решительные, кто с вилами, а кто и с двустволками. Намёк был предельно ясен: пришлось закруглять разговор, и уходить, несолоно хлебавши.
Мессер напоследок примерился справить малую нужду на постамент стоящей посреди центральной площади статуи в виде двух голых женщин со снопом. И некому было растолковать придурку, что это не типовое парковое украшение, а работа знаменитого скульптора Веры Мухиной "Хлеб".
Когда-то статуй было две. Председатель, бдящий о культурном уровне земляков, распорядился перетащить их в поселение, но вторую, носящую имя «Плодородие», так и не допёрли – слишком тяжел оказался шедевр. Вторая же заняла место на главной площади, и с тех пор девки и замужние бабы таскали к ней венки из лесных цветов, перевитых цветными ленточками. Считалось, что нехитрые эти подношения помогают найти хорошего мужика или благополучно разрешиться от беременности. И, видимо, не зря – с демографией в Дружбе дела обстояли неплохо: здесь, в отличие от других поселений, рождались даже девочки.
Хитроумный Яцек этого, конечно, не знал, но выводы сделал верные. Не успел боец расстегнуть ширинку, как поляк громко поинтересовался:
– Что, неугомонный, чугунным бабам решил вставить? Живые давать перестали?
Чекист заржал. Мессер тут же стушевался, невнятно матюгнувшись, сквозь зубы, по блатному, плюнул на постамент, и пошагал прочь от опаскуженного произведения монументального искусства. Остальные «партизаны» последовали за ним, затылками чуя недобрые взгляды «коммунаров».
Таким образом, стратегический замысел операции дал сбой. Возвращаться на Речвокзал, трясти тамошнюю публику в поисках свидетелей, как предлагал склонный к простым решениям Мехвод? Или прочесать окрестные фермы, к чему склонялся командир, опасающийся портить отношения с «речвокзаловскими»?