Подбежал запыхавшийся Михайло Лисица.
— Федор Савельич! Бояре велели немедля к Молоховской башне идти, искать тебя людей во все стороны разослали. Князь Василий Ондреевич гневается.
Издали увидел Федор возок Звенигородского и лягушиного цвета однорядку Безобразова. Звенигородского у башен и прясел не видели давно.
Князь сидел в возке идол-идолом, лицо кирпичное, глаза щелками, пухлые руки сложены на брюхе. У возка — Огап Копейка, в руке колпак, борода лезет вперед, спина колесом, рожа умильная. Кроя в усах усмешку, покосил на Федора глазом. Звенигородский почесал нос, ткнул пальцем на мужиков, подававших кирпич:
— Пошто, бояр не спросясь, ненадобных людишек к делу ставишь? Заворовался. Государеву пользу не блюдешь?
Боярин кричал долго, до хрипоты. Федор переждал, пока князь откричится.
— Прости, боярин-князь Василий Ондреевич, не лишние люди, что кирпич на прясла подают. Как подавальщиков поставил, прясла и башни каменщики против прежнего скорее кладут. Прежде башню до середних боев в месяц выводили, ныне — в три недели. Сам, боярин и князь, ведаешь — великий государь Борис Федорович не один раз указывал: стены и башни скорым делом ставить. Я по государеву указу вершу.
Звенигородский сник, пошевелил пальцами, забубнил в бороду:
— То правда, скорым делом… — Продрал заплывшие глазки. — Не на то опалился, что поставил, а что самовольством то учинил. — Махнул рукой: — Ладно, есть от тех людей польза — пускай стоят. — Зевнул во весь рот и повернулся к Безобразову:
— Время, Семен Володимирович, ко двору ворочаться.
К Федору подошел Лисица, пощурился вслед отъехавшему княжескому возку:
— Поехал боярин государеву службу на пуховиках справлять. — Тихо: — Князю Огапка на тебя довел, ненадобных-де людей мастер к делу ставит.
19
Неслыханные прежде пошли разбои. Под самой Ямской слободой лихие люди, шайкой человек в полста, напали на купеческий обоз. Купцы, навалив поверх кулей пеньки, тайно везли в Москву хлеб. Троих купцов, вздумавших отбиваться рогатинами, разбойники порубили топорами, остальных торговых людей с приказчиками и возчиками, какие не успели сбежать, повязали, кули с рожью свалили на несколько телег, телеги угнали в лес. Неспокойно было и в самом городе. Ночью на хлебниковский двор налетели ряженые в хари грабежчики. Онуфрию Хлебнику, перебравшемуся после смерти Елизара на братний двор, посекли ножами руки. Разбойники посдирали с образов ризы, забрали денежную казну и разное рухло.
На торгу запалили вечером монастырскую лавку, пока сторожа и подоспевшие стрельцы тушили пламя, по соседству сбили замок с хлебного амбара. Сбежавшиеся на пожар черные люди кинулись тащить зерно. Опомнившиеся стрельцы изломали немало батогов, пока отогнали. Одного ярыгу сгоряча зарубили бердышами.
Воевода Трубецкой высылал на большую дорогу стрельцов ловить лихих людей. Стрельцы ехали неохотно, ворчали: «Поди их слови! Лихие тож не с пустыми руками, — у одних топоры да бердыши, а другие и с огненным боем. Нам тоже неохота головы класть. Жито в хлебное жалованье воевода какое дает? Сор один да мышиное дерьмо. Сукна на кафтаны раз в четыре года жалуют, московских служилых что ни год — оделяют. Деньги, опять же заслуженные, пока вымолишь, пороги с челобитьем в съезжей обобьешь». Чтобы не гневить голову и воеводу, тащили на съезжую первых подвернувшихся мужиков. Благо, голодных людей бродило по дорогам без числа. Мужиков, расспросив, зачем шатаются без дела, отпускали, некоторых до поры до времени сажали под караул.
Завели и в городе разные строгости. Во всех воротах поставили железные решетки. Едва темнело, воротники опускали решетки и до свету ни в город, ни из города выходу не было. Улицы в городе стали на ночь заставлять рогатками. В помощь рогаточным сторожам стрелецкий голова каждую ночь отряжал по десятку стрельцов с десятником.
Ночи не проходило без грабежа или убийства.
У Смолигова ручья, в избе шорника Дениски, соседи слышали крик. Довели воеводе. На расспросе в съезжей избе шорник запирался: соседям-де крик почудился. Поп Влас бил воеводе челом — сошла кабальная девка Надька, два дня пропадает неизвестно где, просил отыскать беглую девку. Кто-то видел девку, как шла на шорников двор. Послали обыскных людей с подьячим и стрельцом.
В чулане обыскные нашли мертвую девку. Мякоть местами вырезана до костей, узнали только по голове. На втором расспросе Дениска сразу же повинился: заманил девку во двор для блудного дела, обещал дать платяную рухлядь, что осталась после умершей женки. Да вместо того убил Надьку и с великого голода два дня жрал девкино мясо.
Дениску пытали огнем и до государева указа посадили в земляную тюрьму.
Из ближних деревень брели к Смоленску с бабами и детьми голодные мужики. Бродили по обезлюдевшему торгу, слабыми голосами выпрашивали милостыню. На осадные дворы и посадским людям велено было приходивших не принимать. Мужики заползали в недостроенные башни, в тесные проходы крепостных стен и печоры, тихо умирали.
Зима выдалась снежная, курные избенки посадских людей замело под самые крыши. Невесело прошли святки. Ни песен, ни катанья с гор, ни ряженых, ни кулачных боев, — точно вымерли в бревенчатых избах люди. На Иордани провалился лед, утонуло двое стрельцов, богородицкий пономарь и посадский. Старики вздыхали: «От века не слыхано, чтобы на Иордани лед ломался и люди тонули. Великой быть беде. А беды те и в старину бывали: глад, мор, после мора да глада Литва набежит».
Висело над городом аспидного цвета зимнее небо. К самым слободам, точно чуя богатую поживу, подходили волки, выли и справляли меж сугробов волчьи свадьбы.
20
Посреди торга на коленях стоял мужик. Прижав на груди к армячишке костяные пальцы, вопил неистово:
— Ой, люди добрые, ой, хрестьяне православные, ой, киньте хоть корочку!
На торгу народу мало. Многие лавки, харчевые и блинные избы стояли заколоченными. Торговать съестным было опасно. Оголодалые люди съестное рвали из рук.
Из лавки с красным товаром выглянул купец, погладил благолепную бороду, лениво крикнул:
— Не вопи, сирота, бога призывай, в тихости помирать легче.
Федор проходил по торгу. Подошел, положил мужику в протянутую руку денежку. Купец, точно оправдываясь, сказал:
— Всех милостыней не оделить. Бредет их тыщи, всем подавать — самому доведется голодной смертью погибнуть.
Подошел Михайло Лисица сверкнул озлевшими глазами:
— Купцы, псы, хлеб скупают, в амбарах хоронят, а черные люди голодной смертью мрут.
Слово за слово, сцепился с купцом лаяться. Проходили мимо посадские и деловые мужики, останавливались, вмешивались в спор:
— Молодец правду молвит: от купцов и бояр — лихо.
— В архиепископовых и монастырских житницах хлеб гниет.
— Хлеб, скареды, хоронят, великих цен ждут.
Лезли в лавку, размахивали перед купцовым лицом кулаками. Краснорядец не рад был, что ввязался в спор. Огап Копейка подобрался к толпе, шнырял глазами, кротко улыбался иконописным лицом. Увидев глазевшего попова отрока, шепнул:
— Беги к таможенной избе, скажи стрельцам, людишки-де гиль чинят.
Вопивший мужик отполз в сторону. Нашел клок сена, потянул в рот. Жевал, равнодушно смотрел на толпу запухшими глазами. Не дожевавши, упал, дернулся, царапнул ногтями раз-другой утоптанный снег.
Прибежало двое стрельцов: один рыжий, длинный, другой грузный, с черной бородой лопатой. Заорали, замахали бердышами:
— Не копись, не копись, православные! Честью просим! Не то на съезжую имать станем.
Подбежал запыхавшийся Ермолка Тарабарка, каменщик, ребячьим голосом выкрикнул:
— Православные! Воевода велел деловым мужикам из старого города уходить и с осадного двора выбить вон батогами. — Толпа шарахнулась от лавки краснорядца, окружила Ермолку:
— Пошто выбить?
— Куда деловым мужикам серед зимы податься!
— Серед зимы хозяин и собаку не гонит.
Ермолка, задыхаясь, скороговоркой:
— Велел воевода того ради выбить, что мрут деловые люди без числа и помирать в печоры и башни хоронятся. Говорит, как-де солнце пригреет — засмердят.
Краснорядец стал потихоньку прикрывать лавку. В толпе выкрикивали:
— Будем челом воеводе бить, чтобы с осадного двора до теплого времени не выбивал.
— Вали к съезжей.
— А челобитья не послушает — за бороду.
Торг опустел вмиг. Остался мужик, недавно просивший милостыню. Лежал он на земле, уставившись стеклянными глазами в хмурое небо.
Краснорядец запер лавку, подошел, легонько ткнул мужика носком. «Помер, сердешный, а подобрать некому».
Федор пошел вслед за деловыми мужиками и посадскими на гору. На Облоньи перед съезжей избой от народа черно. Стояли без колпаков, уныло смотрели в землю.
На крыльцо вышел Трубецкой. Передние мужики пали на колени:
— Смилуйся, князь-воевода!
— Не вели из города вон выбивать!
Трубецкой ступил шажок. Маленький, шуба до пят, на голове заношенный лисий колпак, ни дать ни взять — старикашка-подьячий. Ущипнул сивую бороденку, шепеляво крикнул:
— Какого ради дела прибрели, гильевщики?
Мужики притихли. Одинокий голос сказал:
— Не с гилью, воевода, прибрели, а по-доброму челом бьем, чтобы велел стрельцам деловых людей с осадного двора не выметать.
Воевода поискал говорившего глазами, поманил сухоньким пальцем:
— Подойди-ка…
Раздвигая локтями мужиков, вышел наперед Михайло Лисица; дерзко вскинув голову, стал перед крыльцом.
— Эй, стрельцы, берите гильевщика! Да волоките в подклеть.
Из караульни выбежали несколько стрельцов; расталкивая кулаками толпу, стали продираться к Михайле. Мужики сдвинулись плотнее:
— За что Михалку в тюрьму тащить?
Ермолка Тарабарка, успевший протиснуться к крыльцу, выкрикнул:
— По-доброму с челобитьем пришли.
Стрелец ткнул Ермолку древком бердыша. Тарабарка охнул, схватился за живот, сел на снег. Кто-то треснул стрельца по затылку. Разом взметнулись десятки кулаков. Стрельцы плотнее нахлобучили колпаки, отодвинулись. Из сеней высунулось встревоженное лицо дьяка. Дьяк наклонился к воеводиному плечу, зашептал: