— Боишься? — бросил Алан через плечо со злой усмешкой.
— Алан! — Никита встал, решив, что не позволит больше вертеть собой всем и каждому. Что-то в его тоне заставило Алана остановиться. — Ты можешь убить меня прямо здесь, или покалечить так, чтоб я не смог больше жить и радоваться жизни. — Алан ждал продолжения, щурясь на бьющее прямо в лицо солнце. Никита подавил желание скрестить руки на груди, но заткнул большие пальцы за ремень перевязи, и медленно пошел к нему навстречу, — Алан, когда короля зарежут в его покоях, — тот дернул уголком рта, и Никита продолжил с нажимом, не дав ему перебить, — а это непременно случится в первую же ночь празднеств, будет уже всё равно, кого именно провозгласят сводным братом Ллерия и посадят на трон править. Ты поручишься, что я не сын Августа, зачатый тридцать лет назад на границах Пустошей? Выйдешь перед смятенной толпой, которой, так же как тебе, нужен король?
Теперь они смотрели глаза в глаза друг другу, и Никита, наконец, увидел во взгляде Алана понимание.
— Ты... Ты-то как ввязался в это? ...кто? — Его ярость вспыхнула с новой силой, — кто посмел? Вадимир? ...Марк?!
— Не Марк! — Никита поспешил пресечь подозрение. Он ни разу не слышал, чтобы хоть кто-нибудь из заговорщиков упоминал его имя, хотя до сих пор не мог понять, какие виды имел на него главнокомандующий. Предательство далось не легко. — Вадимир... и прочие.
— Кто? — голос Алана был тих и не оставлял сомнений в последующих действиях.
— Алан! Алан, остынь! — Никита до смерти боялся, что вот сейчас Алан сграбастает его за ворот и начнет тормошить как тузик грелку. — Думай, дубина! Думай! — Никита рявкнул на него так, что Алан отшатнулся. — Ну, назову я тебе десяток имен. Что? Дальше что?!
— Пытать, — ответил Алан как нечто само собой разумеющееся.
Никиту замутило.
— Алан, так нельзя, — он отмел сиюминутный порыв объяснить, почему нельзя, поспешил продолжить, — нельзя. Разве армия довольна королем? Тихо! — прикрикнул он, видя, как Алан вновь начинает закипать, — тихо, дай сказать. Ну, побежал ты к кому надо... к Марку тому же, например. Ну, пойдет он на доклад Ллерию, заложит всех с потрохами, — Алан снова поморщился, но не стал перебивать, — ты думаешь, король останется благодарен?
— Разве нет? — простодушно удивился младший сын провинциального барона.
— Нет! — снова рявкнул Никита. Его начало бесить это детское простодушие. — Нет. Помяни мое слово, вы же еще виноваты и выйдете. Смотри, — Никита приобнял Алана за плечи, увлекая за собой. Шевеление извилин зудом передалось на ноги. Алан пошел послушно, как теленок. — Марк был главнокомандующим еще при Августе, при королеве-покойнице. Короли умирают, генералиссимус остается. Меня ничуть не удивляет та неприязнь, что Ллерий испытывает к армии. — Казалось, все эти слова стали для Алана настоящим откровением. Он вскинулся вдруг удивленно.
— Не знаю, о чем себе думает главнокомандующий, но именно он — источник всех ваших бед. Ей богу, ему бы следовало уйти на покой, после стольких-то лет службы... — мысль заставила Никиту замереть на полушаге. Прослужив в Далионе более полувека, Марк вовсе не был стар.
— Ну? — Алан жадно слушал, явно не заметив этого странного факта. «Что же это за морок такой», спросил себя Никита, глядя в ставшее совсем юным лицо напарника. «Сорокалетний Изот выглядит старше, чем Марк! ...в свои как минимум семьдесят». Вспомнились вдруг слова Калкулюса о том, что Ведьма наверняка была любовницей генералиссимуса. «А ведь Калкулюс по крайней мере так же стар!» — это давало некоторый простор для исследований. Обо всем можно было расспросить гнома. Никита встряхнулся, возвращаясь к насущным проблемам.
— Да... Так вот, будь уверен, любая новость, полученная от Марка, любая оказанная им услуга против него же и обернется. А Марк олицетворяет собой армию.
— Что же делать? — Алан был действительно растерян.
— Армии нужны новые лица, — сказал Никита решительно, молясь всем богам, чтобы слова его не были истолкованы превратно. Но Алан кивнул, соглашаясь.
— Идти должны мы, и прямо к королю, — от такого ответа Никита схватился за голову.
— Алан! Алан! Ну, остановись ты на минутку, — тот послушно встал, — остановись и подумай. Кто к нему пойдет? Мы? Мелкопоместный дворянчик и грабитель, вчера еще приговоренный к эшафоту? С чем мы пойдем? Чем докажем наши слова? ...пытками?
Это был верный вопрос. Кровь схлынула с лица Алана, а глаза распахнулись от ужаса.
— Что же делать? — повторил он совсем беспомощно.
— Ждать, — ответил Никита, как мог веско. — Ждать и готовиться.
***
— Очень умно! — это были первые слова Воина, когда он распахнул дверь в подвал ведьминого дома. Он стоял в проеме, на верхней ступеньке лестницы и в неверном свете чадящего факела пытался рассмотреть причину вдруг свалившихся на него бед.
Девушка встала ему навстречу с груды сваленных в угол старых корзин. Вид у неё был несколько растрепанный, в белых волосах застряли щепы высохшей от времени лозы. Она щурилась на неяркий свет факела. Анатоль присоединился к ней через минуту. Марк с едва сдерживаемой злостью оглядел обоих.
— Поднимайтесь! — бросил он и прошел в кухню.
Там уже не было ни ктрана, ни гвардейцев, разделочный стол был пуст. Воин занял единственный пригодный для сидения предмет — почерневшую дубовую бочку. Девушка встала за стол, сложив руки поверх столешницы. Анатоль обнял её за плечи.
— Ты что ли тот самый студент? — спросил Марк, внимательно оглядев помятый камзол и морковно-рыжие локоны.
За него кивком ответила Девушка. Воин проигнорировал её ответ, смотрел прямо на Анатоля, пока тот не промямлил «да», не вполне понимая, о чем его спрашивают, но явно узнав главнокомандующего. Воин потер вновь разболевшийся висок.
— Хочешь сказать, что ты её любишь? — не глядя кивнул он на Девушку, и та, вспыхнув, спрятала лицо в ладони.
— Да, — повторил Анатоль чуть более уверенно и погладил Нинель по волосам. — Чего он хочет, милая, — шепнул он ей на ухо, и Марк хлопнул по столу раскрытой ладонью.
— Я разговариваю с тобой! — Молодой человек нахмурился, крепче обнял девушку, прижав её к себе. — Итак, ты любишь белую, как мышь, уродину с кроваво-красными глазами?
Она заплакала, наконец. Тихо, беззвучно, судорожно вздрагивая всем телом. Молодой человек побледнел как полотно, став вдруг копией своей подруги. «Он не видит!», — обрадовался Марк, «не видит её уродства!». Ему сразу же стало легче, отпустила пульсирующая боль.
— Что вы такое говорите? — Анатоль отвечал, заикаясь, бледно-зеленые глаза стали бесцветными от страха, — Что вам нужно от нас? — Он наверняка никогда раньше не сталкивался лоб в лоб с людьми столь высокопоставленными и был ужасно напуган, и все же смотрел прямо.
— Чтобы вы исчезли. Оба. — Марк почувствовал, что безумно устал, и не спал уже несколько дней кряду.
— Матушка узнает. — Девушка отняла руки от заплаканного лица.
— Как? — удивился Марк.
— Ей стало плохо ночью, и я оставила с ней свою кобру. Ты... не сердишься? — Она все еще выглядела виноватой, но и не могла скрыть своей радости.
— Конечно, нет, — ответил Воин мягко, не желая признаваться, что успел уже проклясть все на свете, и дело всей его жизни поставлено под угрозу. «Пусть уходит и будет счастлива», — подумал он.
Он проводил их до двери. Девушка всё щебетала, рассказывая изумленному Анатолю, как хорошо и весело будет им жить вдвоем на новом месте, Марк не перебивал её. Лишь на пороге повторил:
— Исчезните ненадолго. Придумай предлог, не появляйся сколько-то в Университете, — сказал он юноше и подмигнул обоим, — устройте себе медовый месяц.
Девушка зарделась и порхнула с крыльца, оставив на щеке Марка след поцелуя и мимолетный шепот:
— Спасибо, Воин.
***
Ход в дом Ведьмы был заказан ей.
Всё утро Эдель не вылезала из постели, скованная неопределенностью. Она не знала, кто из Тринадцати отразил удар, и все никак не могла решить, кого же искать ей в городе? Не Ведьму — там её ждала Рокти. Не Юродивого — он сам находил всех, кто был ему нужен... как, впрочем, и Тринадцатый. Не Горбуна — она никогда не любила пожирателя мертвечины. Его суть отталкивала. Оставались Старуха и Девушка. Но ей не хотелось идти и к ним, мать и дочь всегда держались особняком.
И Эдель вяло ковыряла приготовленный Сирроу завтрак, глядя, как он читает, сидя у приоткрытого окна, рядом с цветами герани и листьями папоротников, которые выращивал сам.
— Сирроу, — позвала она жалобно, когда солнце поднялось над крышами домов и белыми пятнами легло на пожелтевшие страницы. Он заложил страницу пальцем и молча подсел к ней. Она, брыкнув голыми ногами, взобралась к нему на колени. — Что мне делать?
— Я бы нашел того, чье прикосновение мы почуяли нынче ночью. Но время уже упущено, он, наверняка, очнулся и успел уйти.
— Знаю, — ответила она тоскливо, и он отложил книгу в сторону, укутал её в одеяло и обнял, как ребенка, она целиком утонула в его руках. — Я боюсь, Сирроу. Мы ждали так долго, готовились, были уверены, что все пройдет гладко... Когда я потеряла его в лесу, это был Путь. И эта девушка — Путь. И тот, чье прикосновение мы отразили ночью... тоже Путь!
Он начал тихо раскачиваться, баюкая её.
— А хочешь, останемся здесь? Я посижу с тобой, пока ты заснешь, и не стану никого пускать до самого вечера, а ночью — уйдем в леса, освободим ему его дорогу, и ничто больше не будет тревожить нас? — Слова переходили в речитатив, и она почти уснула, слушая. Утро, проведенное в душевном смятении, дало о себе знать.
— Нет, — пролепетала она сонно, — вы столкнулись. Дважды. Ты — тоже Путь, — маленькая ладошка провела по трехдневной щетине и упала безвольно.
— Я Путь? — переспросил Сирроу, замерев, и Девочка проснулась.
— Мне так кажется, — её глаза вновь стали ясными, сбросив морок волчьей колыбельной. Она соскользнула с его коленей, кутаясь в одеяло