— Круг! Это круг вбирает нас в себя! Я… не думала… что это… будет так! — закричала Топь, преодолевая волнами накатывающую боль. — Это не должно быть так!
Рато кричал. На одной ноте — пронзительно, не переставая. Крыса металась под рубахой, кусая его. Воин видел стремительно мелькающее тельце. Чёрная голова высовывалась из-за ворота рубахи. Острые зубы кусали грудь, плечи. Царапали когти. Она пряталась обратно. Тонкие кровавые ручейки бежали по телу.
— Это не должно быть так, — прошептал Марк.
Тринадцать замерли в замешательстве. Взгляд каждого был прикован к Крысенышу, каждый понимал — что-то стряслось, и никто не смел стронуться с места, боясь нарушить годами утверждённый ритуал. И только волк рычал, не переставая. А старуха приподняла вдруг голову, силясь сказать что-то. Дрожащая рука указывала то на Крысеныша, то на Сирроу. Девочка опустилась на колени, обняв голову волка. Марк посмотрел на него пристально. Волк? — брат, оборотень. Не человек. Но и не зверь. Девочка тоже не была человеком. Их воплощение, обретение девочкой своей сути — когда она была Первой, а он не Тринадцатым, а всего лишь Третьим — едва ли было столь же мучительно, но Сирроу тоже испытывал тогда боль. Сирроу до сих пор испытывал боль, которая заставляла его рычать и выть, рваться из круга и, скуля, прижиматься к ногам Эдели.
Взгляд вернулся к Рато. Тот всё кричал — тело извивалось, то скручиваясь пружиной, то выгибаясь лозой. Пена выступила на губах мальчишки, глаза закатились, дрожали веки. Воин отвёл взгляд, понимая, что не может уже ни прекратить это, ни обернуть это вспять.
— Они убьют его, — шептала Топь. — Они его убивают.
— А-а-а-а! — Ладонь непроизвольно сжалась, Сет ударил кулаком по камням. И ещё. И ещё раз. Разбивая в кровь, в кашу, до кости. Бил до тех пор, пока не отступила та, большая боль, под натиском этой, малой. Он попробовал встать на негнущихся ногах. Кровавая пелена поплыла перед глазами, он оскользнулся, едва не упав окончательно. Снова стал на одно колено, собираясь с силами.
Кто-то подхватил его под локоть, потянул за руку вверх. Повернув голову, они встретились взглядом с Авророй. Она отшатнулась невольно, но уже в следующий миг перехватила покрепче, закричала, перекрывая свист бушующего ветра:
— Вставай! Я держу!
Они кивнули и медленно поднялись.
— Что мне делать? — спросил Сет.
— Идём! Идём скорей отсюда! — кричала Аврора.
Они посмотрели на неё и качнули головой.
— Я говорю сам с собой!
Она кивнула, глядя огромными от ужаса глазами. Сделала шаг ближе и поднырнула под руку, позволив опереться о себя.
«Есть только один способ», — отвечала Топь, пока их общее тело стояло, пошатываясь, наблюдало, как белгрские суда избавляются от сломанных вёсел, как спешно собирают моряков с утонувших галер, как продолжает размеренный и бесполезный обстрел города флотилия из шести барок. Ладьи северных князьков исчезли, не оставив и следа своего присутствия.
— Шакалы, — прошептали искусанные в кровь губы.
«Есть только один путь. Мы должны стать единым целым».
«Как это будет?» — Сет, наконец, нашёл способ справиться с болью. Следовать ей. Раскачиваться, словно на волнах, от пика к пику, от гребня к гребню. Словно боль была морем. Тёплым, горячим, обжигающим.
«Не знаю, — ответила Топь. — Я держу мальчишку… Мы вдвоём держим его».
«Что будет, если мы отпустим?»
«Не знаю. Может быть, он обретёт свою суть. А может, умрёт… Мы… изменили его».
Сет прикрыл глаза. Справиться с этой болью было не так-то просто.
«Мне страшно».
«Мне тоже».
Они помедлили ещё миг, пытаясь запомнить, кем они были, и боясь потерять это знание.
Рато замер.
Затих так внезапно, что воин решил — всё, конец. Конец мальчишке. Конец всему. Но над обмякшим тельцем, поглощая его, скрывая медленно с глаз, разливалось марево.
— Святой Отче, справедливый Бог Добра, Ты, Который никогда не ошибается, не лжёт, и не сомневается, и не боится смерти в мире бога чужого, слава Тебе! — выдохнул Марк слова, которые не повторял уже восемьсот лет.
Он стоял, вглядываясь, спеша различить суть мальчишки.
Девочка в короткой тунике. Ведьма, прекрасная, как никогда. Юродивый, неизменно остающийся собой. Старуха, придавленная собственной немощью, обессиленно откинувшаяся на расстеленном одеяле.
Силуэт горбуна клубился мраком. Но всё же оставался человеческим силуэтом. И ворон скакал по его горбу.
Рато полностью скрылся в расплывшемся мареве, и даже мечущейся крысы больше не было видно. Воин вглядывался, ожидая увидеть лик ребёнка… или зверя, но видел лишь размытый туман, размеренно колышущийся туман безо всяких очертаний. А потом светляки тихо опустились в траву.
— Что это было? — спросил горбун, запахивая плащ. Плечи его невольно поёжились. Он первый стронулся со своего места, спеша, впрочем, подальше отойти от распластанного на земле ребёнка.
— Не знаю, — Марк кинулся скорее к Рато. Приподнял его, перевернул на спину. Ладонь скользнула под рубаху, и крыса впилась зубами в пальцы. — Не знаю, — повторил он, поморщившись.
Сердце билось. Едва-едва, но билось. Малыш застонал, открыл глаза. Серо-голубой взгляд. Его глаза поменяли цвет, из синих став серо-голубыми.
— Всё хорошо, — прошептал Марк, гладя ребёнка по голове и понимая, всё очень и очень плохо, гадая, кого же он принял в круг только что?
— Да, — медленно кивнул Рато.
Когда Сет вдруг упал на неё, Аврора закричала.
Под тяжестью безвольного тела вывернуло из суставов руки.
— Сет! — кричала она, — Се-е-ет!
Он закручивался вокруг неё, увлекая вниз и вбок, — прямиком в пропасть. В шаге от края она застонала натужно и опрокинула его назад, на себя, не пытаясь удержать больше.
Он упал, придавив. Она лежала не в силах пошевелиться, сквозь зубы цедила воздух, который выбило почти из лёгких при ударе о землю. Камень оцарапал щёку, и царапина жгла. Жгли свезённые локти, а спина горела.
Наконец она чуть столкнула его, переместив с груди на живот. Села, убрала с его лица рассыпавшиеся волосы. Длинные, светлые, как белое золото, — они так нравились ей. Принялась гладить высокий лоб, впалые щёки, тонкие губы. Нос горбинкой, казалось, заострился ещё больше — стал совсем похож на клюв хищной птицы.
— Всё хорошо, — шептала она, — всё хорошо.
— Да, — ответил Сет, открывая глаза. Серо-голубые глаза в мелкой сетке лопнувших сосудов.
Пьяный тряс решётку ограды.
По крайней мере, так это выглядело со стороны. Младший капрал королевской гвардии оглянулся, в последний раз проверяя своих людей. Людей у него теперь было много. Его собственные солдаты уже давно вошли в дом — их целью были клирик и страт.
— Отпирай! Отпира-а-ай! — вполне правдоподобно орал малый у ворот. Порывался лезть наверх, но оскальзывался, падая почти на мостовую.
— Пшёл вон! — крикнул появившийся в дверном проёме чёрный.
— Ну открой, ну я прошу тя. — Оборванец окончательно сполз по прутьям вниз и икал теперь, упёршись в них лбом. — Ой! Зараза… — Он икнул так сильно, что голова его проскользнула меж прутьев, застряв там. — Пусти! Пу-у-усти! — орал он, встав на карачки и пятясь назад.
Монах скрылся, а через минуту вышли двое. Приблизились, воротя носы от тяжкого перегарного духа.
— Ну, давай уже, — начал один, проталкивая голову меж прутьев.
— А-а-а! — закричал пьяный. — Больно! Пусти! Убивают, суки! Белгрские монахи убивают честного горожанина-а-а!
— Погоди, дай я ему голову подержу, — сказал тот, что до сих пор безучастно стоял рядом.
Монах перестал толкать. Второй отпер ворота и принялся тихо открывать створу. Пьяный резво попятился назад, причитая «ай-ай-ай!».
— Давай! — монах вышел за калитку, и вдвоём они принялись пропихивать голову сквозь прутья.
— А-а-а-а-а-а! — заорал пьяный с новой силой.
— Что у вас там? — снова закричали от парадного входа.
— Вот, — ответил первый, разводя руками.
— Вы с ума сошли? Прирежьте его! Сейчас сюда полгорода сбежится, так он орёт, — говоривший шагнул в дверь.
— Нет! Нет, добрый господин! Не надо! Вытащите меня! Вытащите меня, пожалуйста, добрые господа. Я не буду кричать. — Стоя на коленях, с головой, застрявшей меж прутьями решётки, он хватал за руки присевшего перед ним чёрного.
Человек в дверях заколебался. А потом повернулся, сделав знак кому-то внутри, и пошёл к воротам. Ещё двое вышли за ним.
Младший капрал королевской гвардии улыбнулся, обернулся к своре оборванцев, притаившихся за его спиной, и показал им большой палец.
— Давай сюда. — Они стали по обе стороны от ворот. — Крикнешь, пеняй на себя….Ну!
— Уши, уши, уши, уши, — запричитал пьяный совсем тихонечко, и уже в следующий момент голова его оказалась на свободе.
— Гаспадин хароший! — зарыдал он дурным голосом, и руки поднялись, вцепившись в рясу. — Гаспадин хароший! — приподнимаясь с колен, он вытер нос о рукав, руки скользнули ещё выше.
— Ну-ну! Вали отсюда! — монах уворачивался от пьяных поцелуев.
— Ну гаспадин хароший! — крикнул оборванец в последний раз и, выпрямившись вдруг, чуть сдвинул назад, а потом резко дёрнул на себя впившиеся в ворот монашеского одеяния руки.
Жёсткая ткань ударила по шее не хуже дубины. Застонав, человек повалился под ноги. Второй удар — коленом в голову, и оборванец перескочил через раскинувшееся на мостовой тело, блеснул в руках нож. Монахи распались полукольцом, прижимая к решётке, — от дома бежала уже подмога — безоружные, опасались ножа, но и не отступали. Кто-то вынул из-под рясы верёвку, натянул перед собой, явно собираясь использовать как оружие в предстоящей драке.
Младший капрал чуть кивнул и, не оглядываясь, пересёк улицу.
В последний момент крикнул предупреждающе один из тех, что бежали по дорожке к воротам, но мнимый пьянчужка прыгнул вперёд, размахивая ножом, отвлекая внимание, и толпа оборванцев бесшумно накрыла, подмяла под себя и прошла дальше, оставив на брусчатке бездыханные тела.