Адольф Битнер занимал ее мысли все время. Она даже к экзаменам готовилась, отгородив в своей голове небольшое уютное пространство, в котором царствовал Адольф, и не пуская туда ни хитроумную латынь, ни однокурсников, ни добряка Анзора, ни даже маму.
Впрочем, Маруся жизнью дочери в Ленинграде интересовалась слабо. Раз в неделю они созванивались, поэтому она знала, что Анна цела, сыта и довольна. А больше ей было знать и ни к чему, несмотря на то что ее возвышенная дочь плохо была приспособлена к жизни. Всеми ее бытовыми сторонами занимался Анзор, а духовная часть была отдана на откуп Адольфу. Анна иногда посмеивалась над собственной несамостоятельностью, но жизнь ее была налажена и текла спокойно, без всплесков.
Счастье, в котором она купалась, тоже было ровным и спокойным, как море в штиль. С Адольфом они виделись практически ежедневно. Лишь иногда он уезжал в недолгие командировки или бывал занят при подготовке к крупным выставкам. Во время командировок Анна, скучая, соглашалась сходить в театр с Гурамом, который по-прежнему был ее верным рыцарем, а в подготовку выставок с энтузиазмом включалась сама. Друзья Адольфа по художественному цеху уже хорошо ее знали и относились к ней с насмешливым почтением. Она не пила спирт, не курила, вздрагивала, когда слышала мат. Она была очень далека от художественных вольностей и богемного образа жизни, но и сам Адольф тоже держался в этом мире обособленно, так и оставшись здесь чужаком.
Он не был мажором, сыном высокопоставленных родителей. Он не баловался травкой или алкоголем, чтобы поймать волну вдохновения. Впрочем, вся компания, в которой он вращался, была уже довольно остепенившейся. Все между тридцатью и пятьюдесятью. У всех семьи, жены, дети, разводы за плечами. Молоденькая Анна выглядела среди них как желторотый скворец. Жены и подруги художников с некоторой долей ревности смотрели на ее юную свежесть, однако вела она себя скромно, мужчин не отбивала, грязных намеков не понимала и потому не представляла ни малейшей опасности. Некоторые недоумевали, как Адольфу может быть интересно в обществе столь неискушенной спутницы, но на подколки он не реагировал, а Анну любил, берег и опекал, что постепенно свело на нет чужое нездоровое любопытство.
В середине июня Анзор уехал к родне в Грузию. Наготовил полный холодильник еды, чтобы Анна не осталась голодной, велел ей хорошо сдавать экзамены и отбыл, увезя с собой целый ворох подарков. Анне даже пришлось помогать Гураму провожать отца на вокзал. Хоть они и ехали на машине, но чемоданов, узлов, баулов и свертков было столько, что дополнительная пара рук, пусть даже и таких тоненьких, как у Анны, оказалась совсем нелишней.
– Ты куда сейчас, домой? – спросил Гурам, когда отец наконец-то был устроен в купе. – Тебя подвезти?
– Нет, Гура, спасибо, – мягко улыбнулась Анна. Улыбка на мгновение осветила ее лицо, и она стала такой красивой, что Гурам даже замычал от внезапно пронзившей его боли. Вот уже год он безумно любил эту девочку, похожую на длинноногого грациозного олененка. Он был готов развестись с женой, оставить сына, если бы только Анна этого захотела. Но она видела в нем лишь друга, и он с ума сходил от невозможности что-либо изменить.
Общие знакомые поговаривали, что она встречается с Адольфом Битнером, но Гурам сплетням не верил. Адольф был старше его на девять лет, худой, высокий, довольно мрачный субъект, живущий на грошовые заработки. Ходил и зимой, и летом в грубом вязаном свитере, надетом прямо на голое тело, его ботинки частенько просили каши. Всклокоченный, странный, он был совсем не похож на аккуратного Гурама, преподавателя кафедры философии Ленинградского университета, имеющего неплохую зарплату и еще лучшие перспективы в будущем.
Возвышенная, тонко чувствующая Анна не могла предпочесть ему Адольфа. В этом было бы что-то неправильное, несправедливое. И Гурам предпочитал не слушать сплетен, загоняя болезненную ревность куда-то на край сознания.
– Давай я тебя подвезу, – предложил он, только чтобы не расставаться с нею прямо сейчас. – Куда скажешь, подвезу.
– Ну, подвези, – вдруг согласилась она. – Такая жара, что в троллейбусе сейчас, наверное, не продохнуть, а пешком топать далеко. Мне к Медному всаднику. Ладно?
– Ладно, – Гурам пожал своими могучими плечами. – А что это тебя туда потянуло?
– У меня там встреча назначена, – она засмеялась и легонько шлепнула Гурама по руке. – Гура, не приставай. Это же неприлично, ты же не на допросе.
– Да бог с тобой, какой допрос! – возмутился он. – Просто мне удивительно, зачем человеку, уже год прожившему в Ленинграде, вдруг летним вечером нужен Медный всадник. Но встреча так встреча, как скажешь. Садись.
Довольно быстро он домчал ее до нужного места, она выпорхнула из машины, бросив короткое «спасибо», повернулась спиной и тут же забыла о Гураме. Это было видно по тому, как она устремилась к видневшемуся неподалеку памятнику. Она вся была уже внутри скорого свидания, а в том, что у нее именно свидание, Гурам не сомневался. Заглушив машину, он, не торопясь, пошел вслед за ней.
– Это вовсе не слежка, – бормотал он себе под нос, понимая всё бесстыдство того, что сейчас делает. – Я за нее отвечаю. Вот и отец, уезжая, сказал, чтобы я за ней приглядывал. Она же молоденькая совсем, наивная девочка. Попадется ей какой-нибудь мерзавец, обидит еще, не дай бог.
Подойдя к памятнику Петру с другой стороны, он притаился в кустах, глядя на тоненькую фигурку в развевающемся на летнем ветру платье. Одна Анна стояла совсем недолго. Не прошло и двух минут, как она повернулась немного в сторону, лицо ее осветила улыбка, совсем другая, чем та, что предназначалась ему, Гураму, это он отметил с болезненной ревностью, и пошла кому-то навстречу, все ускоряя шаг, вот уже почти побежала, подпрыгнула и с размаху повисла на шее у подхватившего ее Адольфа Битнера.
– Ну почему ты всегда приходишь раньше меня? – услышал Гурам его голос.
– Адя, так это же не важно. Просто ты общественным транспортом добирался, а меня Гура привез, – ответила она.
То, что Гурам подвез ее к месту свидания, не вызвало у Адольфа ни малейшей ревности. Нежно поцеловав девушку, он поставил ее на землю, взял под руку, и они направились в сторону набережной, причем, как успел заметить сквозь поглотившую его мысли черноту Гурам, голова Анны доверчиво лежала на широком, хоть и довольно костлявом плече Адольфа.
Удивительный это был вечер. Много лет спустя Анна помнила его до мельчайшей детали. Это был последний вечер ее счастливой жизни. Ее безмятежной юности, назавтра перечеркнутой без малейшей надежды на будущее счастье. Нева ласкала гранит набережной, как будто бережно умывая непослушного чумазого ребенка. По каналам скользили кораблики, и они даже прокатились на одном из них, обдуваемые летним ветерком, жадно вдыхающие запах тины, пригибающие голову под многочисленными мостами.
– Загадала желание? – спросил у Анны Адольф, когда они проплывали под очередным мостиком, с которого махали им вслед прохожие.
– Да. Чтобы ты был мой, – тихо ответила она.
– А я и есть твой, – он взял ее за подбородок длинными, чуткими пальцами художника, повернул ее лицо и твердо посмотрел в глаза. – Я всегда буду твой. Как ты думаешь, твоя мама не будет против? Я ведь старше тебя больше чем на двадцать лет.
– Папа был старше мамы еще больше, – Анна пожала плечами. – А она его обожала и сейчас любит, хотя его уже три года как нет. Так что в нашей разнице в возрасте ни для нее, ни для меня нет совсем ничего необычного. Если у нас с тобой родится дочь, то она тоже будет считать, что это нормально – муж намного старше жены.
– У нас родится дочь, – звучит как музыка, – сказал он и поцеловал сначала Анины закрытые глаза, а потом сомкнутые губы. – Ты, как музыка, милая моя Аня. Легкая, воздушная, сплетенная из ветра и капель речной воды. Иногда я представляю, как рисую твой портрет, и всегда вижу именно такой вечер, как сегодня. Ленинград, июнь, белые ночи. Да, именно так, ты похожа на белую ночь, такая же хрупкая, неуловимая, недолгая.
– Почему же я недолгая? – лукаво прищурясь, спросила Анна. – Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе долго-долго. Всю жизнь.
– Я тоже этого хочу, – почему-то печально сказал Адольф, но она не спросила о причинах печали, таящихся в его светлых глазах.
Они тогда долго гуляли по ночному Ленинграду. Сидели на бетонном парапете, ожидая, пока разведут мосты, затем, тихонько целуясь, терпели, пока мосты сведут снова, чтобы пешком дойти до дома Анзора, где жила Анна.
– Зайдешь? – спросила она. – Анзор в Грузию уехал. Дома никого нет.
– Если я зайду, то не смогу держать себя в руках, – хрипло сказал Адольф. – Ты даже представить себе не можешь, какой огонь ты зажигаешь во мне. Даже удивительно, ты как прозрачное небо, как ночной туман, как капли воды, но от тебя пылаешь почище, чем от факела.
– Пойдем, – тихо ответила она и, видя, что он в нерешительности остановился перед ее подъездом, потянула его за рукав грубого, но легкого льняного свитера. – Не надо себя сдерживать, Адольф. Мы же вместе. Поэтому давай станем вместе совсем. Ну, ты понимаешь, о чем я.
На мгновение Адольфу стало смешно. Худенькая девушка, совсем девочка, объясняла ему, взрослому, много видавшему мужику, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Причем делала это очень храбро. Подхватив ее на руки, он быстро вошел в подъезд и взбежал на третий этаж, на котором располагалась квартира Анзора.
– Я очень понимаю, о чем ты говоришь, – засмеялся он, тяжело дыша, не от ноши, которая, казалось, ничего не весила, а от полыхавшего в нем огня. – Ты абсолютно права. Мы станем вместе совсем. Иначе и быть не может.
Промелькнули книжные полки в прихожей, узкий поворот, за которым пряталась кухня, вход в гостиную – обиталище Анзора. Скрипнула дверь маленькой комнатки, эхом откликнулся диван, на котором уже год спала Анна, и тут же снова вскрикнул, застонал под более тяжелым, незнакомым телом, распластанный и покоренный. Белая ночь заглядывала в незашторенное окно, чтобы убедиться, что все хорошо, все правильно, все так, как должно быть.