В офисе этом обитали еще системный администратор Олег, кислого вида юноша в очках, и Таня, менеджер по специальным проектам. Таня была полная противоположность Олегу – видимо, в этих проектах требовались буйная жизнерадостность и некая причудливая форма миопии – видеть в людях в первую очередь хорошее. Так что Таня ладила со всеми вагонами «Синего поезда» – то есть с другими отделами, которые грызлись между собой, перевыполняли план и думали, как бы остальных сотрудников сократить и закрыть… И на этом фоне удивительную Таню никто не хотел сокращать − наоборот, о ней все заботились. Григорий, начальник технической службы, про которого говорили, что он «дуб и медведь», лично проверял, работают ли в нашем офисе лампочки, правильно ли дует кондиционер, не пора ли менять фильтр у большого самовара около Таниной книжной полочки. Ася, звонкоголосая секретарша, в час мертвой зыби, когда немел телефон и спокойно можно было оставить приемную стойку на произвол судьбы, приходила именно к нам – поразмяться в остроумии и выпить мятного чаю.
Ася была страшно похожа на Одри Хепберн – только глазки поменьше и две родинки на правой щеке. Таня точила с ней лясы ни о чем и параллельно заказывала воздушные шарики, которые надо было, согласно одному спецпроекту на 20 000 долларов, надуть и потом лопнуть. Жертвой Аси-Таниных шуточек часто становился Олег и его компьютерная мышь, которую они обесточивали, подвешивали на люстру и украшали наклейками для ногтей… И такой у нас порой стоял дым коромыслом, что финансовый директор Говорков, пробегая по коридору, шарахался от приоткрытой двери с табличкой «Лутарина – Белецкая – Кузин», фыркал, точно лесной еж, и запирался скорее в своем кабинете… Там он шуршал отчетами и постепенно обретал спокойствие в компании большой китайской вазы, скрипучего принтера и своего любимца, шкафа красного дерева, что лопался от драгоценных архивов, старых блокнотов и новых итальянских башмаков Говоркова.
А потом наступил конец декабря.
В конце декабря мы спешно купили билеты в Косогоры – там, не приходя в себя, прямо на смотровой кушетке в поликлинике, умер дедушка. Веселый, еще загорелый крепким деревенским загаром, дед, опираясь на дубовую палочку (неудачно упал на охоте), отправился на прием к терапевту, отсидел очередь, открыл дверь и вдруг побледнел и упал перед входом в кабинет врача. Сердечная недостаточность, сказал врач, а потом пришли результаты вскрытия, и хирург протянул их бабе Нюре: вам надо Богу молиться, быстро умер, не мучился, а ведь был рак.
В январе ртуть в термометре скатилась вниз с чудовищной быстротой, и все, что жило и цвело до сих пор на даче, – розы, яблони, пчелы, вода, и, страшно сказать, даже Швондер, что всегда царапал и кусал нас, а за дедом ходил благоговейно, чуть ли не на задних лапках, в надежде получить карасий хвостик, даже он… Все перешло в кристаллическую форму и перестало существовать.
Швондер, дурачок, любил ловить крыс в глубине подвалов, где алкаши время от времени соображали на троих. Вероятно, он хотел проскользнуть мимо, в подвальное окно, но не успел, и там его настигла пьяная рука гугнивого идиота. Баба Нюра ходила потом по улице, звала, минус тридцать градусов скрипели и потрескивали в ответ, а кот не отзывался. Только в первую весеннюю оттепель она нашла его, вмерзшего в талый снег – там, где его и убили, стукнув головой об угол каменного дома.
***
В собственном доме я не хотела и думать про кота. Страшно было за него, если он станет гулять сам по себе… а ведь станет! Даша просила, но весьма деликатно, муж кошек не любил – гадят, линяют, и прочее… Все шло к тому, что у нас будет разве что рыбка гуппи, если кто из молодых родственников вдруг решит удивить семейный клан на Рождество.
Но раньше гуппи приплыло ко мне истерическое письмо − от случайной и довольно скучной знакомой по форуму, где все крутилось вокруг переоформления виз и паспортов:
«Аня! Спаси кошку! У тебя же свой дом! Тебе совесть не простит, если откажешься!»
Кошка, если верить сбивчивому рассказу, была брошена на даче одной разорившейся актрисы, которая сбежала от налоговой инспекции, оставив сад, особняк и кошку на растерзание кредиторам.
«Это не ко мне, а к доктору Чехову. И вообще, мы переезжаем скоро… – написала я, но тут же добавила: − А откуда забирать-то?»
«Я трем подругам позвонила, но у них уже или канарейки, или хомяки, а у третьей у самой кошка, да еще обе беременные».
– А эта не беременна? – спросила я по телефону, но уже ясно было, что я сдаюсь.
– Откуда я знаю! Возьмем – проверим!..
***
Она не была беременна.
Она была: котом в мешке, ночью всей кошкой серой, знает кошка, чье мясо съела, не все кошке масленица, и так далее, и так далее. Все известные поговорки про кошачью жизнь я потом терпеливо объяснила моим детям. Она приехала в дом на моих руках, в замурованном пластиковом ковчеге, слабо мяукая в метро: куда везут, чего везут, люди добрые, что-то со мной будет… И вот тогда, наверное, я уже полюбила ее − за этот голос, за этот вселенский вопрос, который возникает иногда у всякого существа: куда везут, чего везут, и кто везет, и на какой остановке выходим?..
Гулливеров домик был поставлен на шахматное поле паркета в детской, и окошечко хлипко вздохнуло, распахнулось перед коленопреклоненными людьми. Она выскользнула осторожным зетом через минуту. Даша ахнула. Я вздохнула и вытерла слезы восхищения. Она оказалась самой прелестной кошкой из всех виденных мной – и точка. Чтобы иметь хоть какое-то представление о точке, вообразите: счастливую черепаховую расцветку, покладистый характер, отсутствие вредных привычек и тихий моторчик, который она заводила сразу, как только рука человеческая касалась ее шелковых ушей.
Спасти кошку было решением, которое я приняла совершенно самостоятельно – не в первый раз, конечно, но… Даша от восторга потеряла дар речи, муж, собирая чемоданчик для очередной командировки, выговаривал мне за беззаботность и отсутствие консенсуса по поводу общих семейных вопросов, хмурил прекрасные брови… Так и заснул, нахмуренный и недовольный. Потом проснулся за секунду до будильника и уехал в аэропорт.
И я осталась, – со всеми общими и частными, большими и маленькими – как обычно. Необычным было только новое чувство, что я имею право, что я теперь сама, что именно я должна решать, и что так теперь и будет.
И кошка это как-то пронюхала. Она, разумеется, была ласкова со всеми, однако именно меня будила на рассвете, ходила за мной по пятам, терлась о мою щиколотку прежде, чем уйти в ночное, а если я не спала ночью и сидела за столом, подшивая брюки Даше, перебирая лекарства, надписывая адрес на открытках к Рождеству, кошка приходила и ложилась под ноги, как живой ковер, и мурлыкала там, пока нога моя чесала ее мягкое белое пузо.
***
Но в ту пору в Москве Марине Кузьминых нельзя было держать кошку, у нее была аллергия на кошачью шерсть. «Можно завести лысую, − вздыхала Кузьминых, − но как мы с ней будем, даже с лысой?.. Я все время в бегах, а тебе тоже некогда…»
Мне было, в общем, когда – «Синий поезд» занимал у меня только дневное время, три раза в неделю, но я возражать не стала. Вечером мы обычно тусили − или у нас, или у друзей; были фильмы, интересные и не очень, была музыка, хорошая и плохая, были дни рождения, на которых забывали про именинника, была имитация веселья до первой пустой бутылки из-под, условно говоря, вина, а потом уже шло веселье без усилий.
Однажды Кузьминых пригласила лохматого Борю, с которым нас когда-то свел семинар Полякова, и, под смех Кузьминых и Ко, мы почему-то поспорили, что осилим литр джина на двоих, в связи с чем и уединились на балконе. И сначала вокруг было довольно шумно, но потом шум ушел на цыпочках с балкона за кисейные кулисы, а пространство напряглось и упорядочилось, вроде шахматной доски. Смеркалось. Боря методично разливал по магическим кристаллам прозрачный огонь и говорил, что есть только миг между прошлым и будущим, понимаешь, Аня.
– Они проиграли, Луташа, – сказал он потом хрипло, и в кисее распустилась какая-то музыка, и он пригласил меня на тур вальса, но джин сделал так, что вместо ног у меня вырос рыбий хвост, а вода в стакане оказалась соленой.
Что пили потом, не помню.
Не помню.
***
Ходили тогда по вагонам эти блаженные, эти немые, появлялись в дверях купе, запускали когтистую лапу в коробушку и ссыпали на колени нам, удивленным деревенским простакам всякое-разное: дутый браслет мельхиоровый, пластиковую бирюзу, и вот еще, тычет немой в название: «медаль шоколадная», завернута в роскошь плотной фольги. Купишь, развернешь – а там жженый сахар… И календари, позвольте вам представить: кошки, девочки и кролики с бантами на шее, глаза знаменитой артистки залиты черной ретушью; а вот – колоды карт с пиковыми дамами сомнительной доброжелательности, а вот, смотрите-ка, совсем уж недорого, сонники Мартына Задеки – отпечатаны на клейкой гладкой фотобумаге, все черно-белое, зябкое и слегка расплывчатое, как сны мои о ту пору. До чего же глупы были толкования, но все равно мама читала с удовольствием, даже с торжеством, когда сонник подтверждал то, что уже случилось, – вот сон-то был, ликовала мама, сон-то, в руку!
Самовар – к неприятности. Сережка – к свиданию. Суровое море – к скорому отъезду.
Именно эта ахроматическая дурь завладела моей мигренью, когда на кухне компания все еще гремела пустым стеклом, а я лежала на диванчике и пыталась заснуть, пока боль вконец не разъярилась: стиснула мне виски, надавила и хрустнула ореховой скорлупой.
А через секунду он и начался, сон – упал, как снег на голову, и в этом очень тихом, лишенном земного притяжения сне, я застегивала маленькую, твердую алмазную искру на горячей мочке, пальцы щиплет английский замок, английский, сказали они хором, чтоб не потерялась.
Чтоб не потерялась, бухнуло дверным замком зеркало.
«Сережка − к свиданию», – сказал немой и выбежал из вагона, по которому уже шла милиция, гремя каблуками, кандалами и тяжелой кобурой.