Когда Гедда вынула фотографию Самойлова (собственно, мы искали чистопольские военные снимки), я даже вздрогнула и сказала, что на днях видела ее в доме Либединской. На меня строго посмотрели и сказали, что фотографии наверняка пересняли у них. Далее последовал рассказ о тяжелой судьбе их подруги, обидах, обманах. И дальше было много рассказов про обиды. И про музей, где я только начала работать (раньше, при другом директоре, там были попугаи в клетке, которых они с сестрой сделали из папье-маше, а теперь, они знают точно, птиц убрали), недооценивали маму, их тоже.
В первый раз я услышала, что Мария Иосифовна будто бы написала книгу «Скрещение судеб», чтобы «обелить» своего мужа Тарасенкова. Я выразила удивление. Но сестры размахивали руками и объясняли, что они-то понимают истинные мотивы разных людей, а я тут человек новый, поэтому ничего не понимаю. Я стала терять нить. Скукожилась история про то, как Гедда «ираклила», исчезли детали, запахи времени, всё затянула какая-то печальная ряска обиды на жизнь.
Тогда я с удивлением поняла, что за четыре года общения с Марией Иосифовной ничего подобного от нее не слышала. Она много жесткого рассказывала о людях, о времени, о самой себе, но никогда никого не судила. Представить ее человеком, что-то выгадывающим, было невозможно. Она просто зачеркивала человека, и всё. Музей Цветаевой, который возглавляла подруга сестер Шор Катаева-Лыткина, в один момент перестал для нее существовать, как и для многих других людей. В том, наверное, было дело.
Все еще происходило со мной в первый раз – и прекрасное, и тяжелое. Люди поворачивались самыми разными сторонами, призывали на помощь давно ушедших свидетелей, сочиняли свои истории, посылали кары на чьи-либо головы, плакали и исповедовались.
Разве я думала, что такое может быть, когда читала письма Татьяны Александровны к Малюгину и представляла горячее солнце Ташкента?Обитатель дома Цветаевой с неизбежностью рано или поздно оказывался в Елабуге – это была своего рода инициация.
Из дневника. На край света
Елабуга. День смерти Цветаевой. Кладбище. При входе – сразу же огромная серая плита с именем «Марина Цветаева» и выбитыми датами рождения и смерти. По четырем сторонам – ограда в виде цепей. Это памятник официальный. Кладут цветы, но все знают – могила не настоящая. Просто так договорились. Ритуал. Потихоньку приезжаем вечером, когда все разошлись. Подходим к могиле слева – ее называли шепотом. Оградка. Угадываются буквы – МЦ.
Могила в листьях земляники. Но на соседней – тоже буквы МЦ, и вот еще одна. Почти все холмики – в землянике. На лавочке возле оградки красивая женщина что-то рисует в блокноте.
Я:
– Вы думаете, это ее могила?
– Конечно, по свидетельству Кропоткина…
Стоп. Не знаю, кто такой Кропоткин. Анархист, управдом, санитар? Но и женщина не производит впечатления ненормальной. Просто тут все втянуты в некий круговорот имен, ссылок, свидетельств, исповедей. Сегодня же днем седовласая красавица со зловещим именем Лилит рассыпала целую гроздь имен с показаниями свидетелей, причастных к кладбищенской истории. Вот убитая горем мать каждый день сидит на лавочке возле могилы рано умершей дочери и видит, как рядом, буквально через могилу, происходят странные похороны. Дочь умерла 20 августа, и хоронят все дни, в том числе и 2-го. Значит, могила рядом. Все эти сведения Лилит собрала еще сорок лет назад. Почему я должна им верить? А почему не должна? Вопросы множатся. И еще одна тема – ее нельзя сбрасывать со счетов. Свидетелям запретил говорить, заткнул рот НКВД, а затем и КГБ. Совместными усилиями была выработана легенда, нечто похожее на правду, но не вся правда. Однако что тут скрывать? Покончила с собой. Факт. Похоронили. Факт. Но нужно ли было властям, уже спустя годы, поклонение безумной поэтессе? Путаница с могилами похожа на их почерк. Пусть могил будет как можно больше. Странно, что в бюрократической системе, которая связывала всё и вся, где у самой Цветаевой требовали столько бумажек, вдруг – ничего: ни заключения о смерти, ни расследования. Кроме того, ведь понятно, что могилы рылись по временным квадратам: число такое, за ним такое. Отсюда – «в этой стороне кладбища», как было написано на дощечке креста, поставленного Анастасией Цветаевой.
В ту могилу, о которой сказал некий Кропоткин (кладбищенский сторож), не верилось, и наш проводник повел нас к другой, возле девочки по фамилии Матвеева. И почему-то поверилось сразу. Хотя та же ограда с буквами МЦ, вместо холма – проваленная яма с листьями земляники и ягодами рябины.
17 августа 1941 года странная пара – женщина и подросток – сошла с парохода на пристани и перевернула судьбу маленького заштатного города. Он им не понравился. В маршруте Париж – Москва – Чистополь Елабуга оказалась краем света, концом всего.
Въезжали в город и говорили друг другу: а где же город? На холмистых пыльных улицах – расползающиеся старые не то избушки, не то сараи. Заборы – кривые, косые, серее серого. Так выглядит тоска. Но весь город оказался одинокой улицей на холме, с тремя соборами, цепочкой купеческих особняков, в которых при советской власти – горсовет, библиотека, НКВД, дом культуры и т. д. А где же еще?
Теперь музей Шишкина. Музей кавалерист-девицы Дуровой. Площадочка с беседкой над Камой с памятником художнику, и среди этого великолепия прямо у окон с пышными занавесками несколько коров щиплют траву. Как приятно было хождение коров по улицам города! Знала ли Цветаева про Шишкина, про кавалерист-девицу, встречала ли, как мы, повсюду коров?
Символ города – чертово городище. Его оставили на высоком берегу Камы волжские булгары. Нелепое сооружение из плоских камней перемигивается с тремя соборами, стоящими по другую сторону. Шепотом – наша проводница: «По одну сторону черт, по другую – Бог». Так Цветаева сюда и пришла, увидев и то и другое, так и ушла. Улицу, на которой прошли последние дни, венчал разрушенный Покровский собор. А перед домом, где снимали с сыном угол, – канава и пыльная улица. Теперь над канавами – белые мостики, как на лужковском Манеже. Теперь в начале улицы (сначала Ворошилова, затем Жданова, а на самом-то деле Покровской) возвышается чудо-монумент: античный портик, а внутри на колонне – бюст не то комсомольской героини, не то еще кого, – написано «Цветаева». Как сказала мне одна умная дама из местных, это памятник тому, как начальство представляет себе поэтов. Бог с ними! Цветаева, не склонная к юмору, смеялась бы этому чуду природы. Наполеон, Рильке, Пастернак, Гончарова, Пушкин… А почему, собственно, этот забытый городок оказался в вихре таких стихов? Вот сейчас – произносят в микрофон слова и рифмы такой энергии, что жутко становится и за жмущихся к заборам жителей, выглядывающих из-за калиток, и за коров, которым свист этих рифм мешает спокойно пережевывать траву.Из дневника. 4 сентября 2004 года
Вернувшись из Чистополя и Елабуги, я приехала к Марии Иосифовне. По телефону мы уже обсудили этот причудливый город, его высокопоставленных особ, которые навещали ее и записывали на видеокамеру.
Ужас в стране. Теракт в школе Беслана. Говорили о бомбежках во время войны и о нашем времени.
Мария Иосифовна почти не изменилась за три месяца. Как всегда, со вкусом одета, причесана. На столе все было готово к чаепитию.
Я спросила о Сикорской – той, которая плыла с Цветаевой на пароходе.
– Я была у нее. Она сидела у окна старая, оплывшая. О Цветаевой говорила с напряжением и неохотно. Пойди возьми на столе фотографию. Здесь они встречают Аду Шкодину. Все вместе: Сикорская, Болотин и Аля. Татьяна вместе с Болотиным ходили на военных кораблях и там выступали с популярными песенками. Татьяна была с широким мягким лицом, а справа у глаза был тик. А у мужа тик – слева. Они вместе читали стихи, им всегда очень хлопали, думая, что они так делают для смеха. То один подмигивает, то другой. Туалеты (она называет специальное слово – гальюны. – Н.Г. ) были общие, поэтому, когда ей было необходимо пойти туда, на часах стоял матрос. Однажды подошел лейтенант, и матрос, взяв под козырек, прокричал: «Товарищ лейтенант, интендант третьего ранга Сикорская сс…т!» Эта фраза облетела весь флот.
Я упоминаю, что сохранились шестьдесят четыре письма Ариадны Эфрон к невестке Сикорской Беляковой.
Мария Белкина. Рисунок Д. Федорова
– Началось это так. Сикорская переписывалась с Алей. Но кто-то в Союзе писателей узнал и стал винить Сикорскую в том, что она переписывается с эмигранткой, репрессированной. Она была членом партии и писать перестала. Тогда к переписке подключилась Алла Белякова. Она была полненькая голубоглазая девушка, очень милая, но пустая. Занималась живописью, пописывала. Аля просила у нее кисти, краски. Они все время переписывались, но когда Аля вернулась на волю, то резко прервала отношения с Аллой. Та была ужасно возмущена, тем более что отношения у Али с Сикорской полностью восстановились. Алла говорила мне в Малеевке, что уничтожит все письма, потому что Ариадна ей глубоко неприятна. А я упрашивала этого не делать. Мне кажется, что Аля просто не захотела с ней общаться, почувствовав, что она слишком мелка.
Мария Иосифовна сказала: «Жива еще Берта, надо идти к ней».
Берта
Берта Горелик плыла с Цветаевой на одном пароходе. Она была известным литфондовским врачом. Когда-то лечила Татьяну Александровну Луговскую. Я немного помнила ее. Жила она в писательском доме на «Аэропорте». Ей был девяносто один год. Соседи ласково звали ее Берточкой. Маленькая, сгорбленная, глуховатая, она живо откликалась на всё, о чем я ее расспрашивала. Много читала.
– Слава Богу, я еще вижу.
Войну встретила двадцатишестилетней взрослой женщиной. Была мобилизована как врач.– У меня муж не был членом Союза писателей. Он был известинцем, журналистом. Он начал работать в газете «Известия», когда там главным редактором был Николай Бухарин, я была с ним знакома. Бухарин меня познакомил со своей молодой женой: «Барышня, вы еще не знакомы с моей женой? Она очаровательная женщина». Он был остроумный, веселый такой. А в это время входили в моду танго и фокстрот. И он как-то пошутил: «А я думал, что это только ночью делают, оказывается, и днем».