– И все же попробуйте, – не сдавался он.
На мгновение я заколебалась, потом рассказала историю квартиры на улице Сентонж, то, что сказала Мамэ, и как потом отреагировал свекор. Под конец призналась, и на этот раз без колебаний, что та семья не идет у меня из головы. Что хочу знать, кто они и что с ними случилось. Он слушал меня, иногда покачивая головой. Потом сказал:
– Знаете, мисс Джармонд, возвращаться в прошлое не всегда легко. Порой вас поджидают неприятные неожиданности. Правда куда ужаснее, чем неведение.
– Меня уже предупреждали, – сказала я. – Но я хочу знать.
Он, не мигая, смотрел на меня:
– Я назову вам их имя. Но только вам лично. Не вашему изданию. Вы даете слово?
– Да, – заверила я, удивленная собственным торжественным тоном.
Он направился к компьютеру:
– Повторите еще раз адрес, пожалуйста.
Я послушно повторила.
Его пальцы запорхали по клавиатуре. Потом компьютер издал негромкий звук. Мое сердце замерло. Принтер выплюнул лист бумаги, который Франк Леви протянул мне, и я прочла:
26, улица де Сентонж 75003 Париж
СТАРЗИНСКИ
Владислав, родился в Варшаве в 1910 г. Арестован 16 июля 1942 г. Гараж, ул. Бретань. Вель д’Ив. Бон-ла-Роланд. Эшелон № 15, 5 августа 1942 г.
Ривка, родилась в Окунёве в 1912 г. Арестована 16 июля 1942 г. Гараж, ул. Бретань. Вель д’Ив. Бон-ла-Роланд. Эшелон № 15, 5 августа 1942 г.
Сара, родилась в Париже в 12-м округе в 1932 г. Арестована 16 июля 1942 г. Гараж, ул. Бретань. Вель д’Ив. Бон-ла-Роланд.
Из принтера выполз другой документ.
– Это фотография, – сказал Франк Леви. Он посмотрел на нее, прежде чем отдать мне.
На снимке была девочка лет двенадцати. Подпись гласила: июнь 1942 г., школа на улице Блан-Манто. Совсем недалеко от улицы Сентонж.
У девочки были светлые миндалевидные глаза. Голубые или зеленые – трудно сказать. Блондинка, чуть вьющиеся волосы падали до плеч. Хорошая застенчивая улыбка. Лицо в форме сердечка. Она сидела за школьной партой, перед ней лежала открытая книга. На груди желтая звезда.
Сара Старзински. На год младше Зоэ.
Я перечитала листок с данными. Мне не нужно было спрашивать Франка Леви о месте назначения эшелона № 15. Я и без того знала, что это Освенцим.
– А что это за гараж на улице Бретань? – не поняла я.
– Там собрали большинство евреев из Третьего округа, прежде чем переправить их на улицу Нелатон, на велодром.
Одна деталь заинтересовала меня. В информации о Саре не был указан номер эшелона. Я обратила на это внимание Франка Леви.
– Это означает, что ее не было ни в одном поезде, направлявшемся в Польшу. Вот все, что я могу сказать.
– Может, ей удалось убежать? – предположила я.
– Трудно сказать. Несколько детей действительно убежали из Бон-ла-Роланда и были подобраны окрестными фермерами. Другие, намного младше Сары, были депортированы без точного указания их данных. В таких случаях мы находим простую приписку, вроде: «Мальчик, Питивье». Увы, я не могу вам сказать, что случилось с Сарой Старзински, мисс Джармонд. Единственное, что можно с уверенностью утверждать, – она не прибыла в Дранси вместе с другими детьми из Бон-ла-Роланда и Питивье. И она больше не всплывала в наших списках.
Я снова посмотрела на красивое невинное личико.
– Что же с ней стало? – пробормотала я.
– Последний ее след, имеющийся у нас, это Бон. Возможно, она спаслась, возможно, ее подобрала местная семья и она скрывалась до конца войны под ложным именем.
– Так часто бывало?
– Да. Так выжили многие еврейские дети благодаря помощи и великодушию французских семей или религиозных организаций.
Я продолжала настаивать:
– Вы думаете, Сара Старзински спаслась? Думаете, она выжила?
Он опустил глаза на фотографию прелестного ребенка с робкой улыбкой.
– Я надеюсь. Теперь у вас имеется вся информация, которую вы искали. Вы знаете, кто жил в вашей квартире.
– Да, – сказала я. – Спасибо, большое спасибо. Но я по-прежнему спрашиваю себя, как семья моего мужа могла жить в таком месте, зная, что Старзински были арестованы. У меня это не укладывается в голове.
– Не судите их слишком поспешно, – предупредил меня Франк Леви. – Конечно, многие парижане проявили редкое равнодушие, но не забудьте, Париж был под Оккупацией. Люди боялись за свою жизнь. Это было весьма специфическое время.
Выйдя из его кабинета, я вдруг почувствовала себя уязвимой и беззащитной. Я чуть не плакала. Этот день меня совершенно вымотал. Я была буквально опустошена. Как будто мир сжимался вокруг меня и давил со всех сторон. Бертран. Ребенок. Невозможное решение, которое я должна принять. Разговор с мужем, который предстоял мне сегодня вечером.
А еще загадка квартиры на улице Сентонж. Переезд семьи Тезак сразу после ареста семьи Старзински. Мамэ и Эдуар, не желавшие говорить об этом. Почему? Что тогда произошло? Почему они не хотят рассказать?
Пока я шагала в направлении улицы Мабёф, на меня нахлынуло нечто огромное и необъяснимое.
Вечером я встретилась с Гийомом в «Селекте». Мы устроились внутри, рядом с баром, подальше от шумной террасы. Он принес книги. Я была счастлива. Именно их я и искала, но безуспешно. Особенно одну, о лагерях в Луарэ. Я горячо его поблагодарила.
Вообще-то, я не собиралась делиться с ним своими сегодняшними открытиями, но все получилось само собой. Гийом внимательно меня слушал. Когда я закончила, он заметил, что бабушка рассказывала ему о квартирах, реквизированных после облавы. Некоторые из них полиция опечатала, но через несколько месяцев или лет печати были сломаны, когда уже стало очевидно, что никто сюда больше не вернется. По словам его бабушки, полиция обычно действовала при содействии консьержек – те всегда мигом находили новых жильцов. Возможно, так произошло и с семьей родителей мужа.
– Почему для вас это так важно, Джулия? – спросил под конец Гийом.
– Я хочу знать, что случилось с той девочкой.
Он внимательно посмотрел на меня. Взгляд его был глубокий и серьезный.
– Понимаю, но будьте осторожны, расспрашивая семью мужа.
– Я уверена, что они от меня что-то скрывают. И хочу знать, что именно.
– Будьте осторожны, Джулия, – повторил он, улыбнувшись, хотя глаза оставались по-прежнему серьезными. – Нельзя безнаказанно играть с ящиком Пандоры. Иногда лучше оставить его закрытым. Иногда лучше ничего не знать.
Утром меня об том же предупреждал Франк Леви.
Минут десять Жюль и Женевьева метались по всему дому, как обезумевшие животные, ломая руки и не говоря ни слова. Казалось, они были в отчаянии. Они попытались переместить Рашель, отправив ее вниз, на первый этаж, но малышка была слишком слаба. В конце концов они решили оставить ее в кровати. Жюль всячески старался успокоить Женевьеву, но без особого успеха. Она то и дело падала в кресло или на ближайший диван и заливалась слезами.
Девочка ходила за ними по пятам, как встревоженная собачонка. Они не отвечали ни на один ее вопрос. Она заметила, что Жюль все время поглядывает то в сторону входной двери, то в сторону забора, то в окно. Девочка чувствовала, как в сердце закрадывается страх.
Когда наступила ночь, Жюль с Женевьевой уселись друг против друга у камина. К ним вернулось самообладание. Лихорадочное беспокойство отступило. Однако девочка видела, что руки у Женевьевы дрожат. Оба старика были бледными и не отводили глаз от огромных настенных часов.
В какой-то момент Жюль повернулся к девочке и мягко с ней заговорил. Он велел ей снова спрятаться в подвале, забраться за большие мешки с картошкой и как можно лучше укрыться за ними. Спросил, все ли она поняла. Это очень важно. Если кто-нибудь залезет в подвал, она должна стать абсолютно невидимой.
Девочка закаменела:
– Немцы придут!
Прежде чем Жюль или Женевьева успели сказать хоть слово, залаял пес. Они подскочили. Жюль сделал знак девочке и открыл крышку погреба. Она немедленно послушалась и скользнула в темноту подвала, пахнувшего плесенью. Она ничего не видела, но в конце концов в самой глубине нащупала мешки с картошкой. Почувствовала под пальцами грубую джутовую ткань. Мешков было много, их навалили друг на друга. Она раздвинула их, чтобы пролезть вглубь. Один из мешков раскрылся, с дробным шумом вывалилось все его содержимое. Она торопливо зарылась в картошку.
Потом она услышала шаги. Тяжелые и размеренные. Она слышала такие же в Париже, после наступления комендантского часа. И знала, что они означают. В родительском доме она смотрела в окно, отогнув краешек крафтовой бумаги, приклеенной к стеклу, и видела людей, которые патрулировали слабоосвещенные улицы, – людей в круглых касках, с заученными движениями.
Те же шаги. И направлялись они прямиком к дому. Человек двенадцать, насколько она могла разобрать. До ее ушей донесся мужской голос, чуть приглушенный, но вполне слышный. Он говорил по-немецки.
Значит, они здесь. Они пришли забрать их, Рашель и ее. Девочке вдруг неудержимо захотелось облегчить мочевой пузырь.
Она чувствовала шаги прямо над своей головой. Звуки разговора, которые она не могла различить. Потом голос Жюля:
– Да, лейтенант, есть, здесь больной ребенок.
– Больной ребенок, но, разумеется, арийский? – продолжил чужой горловой голос.
– Больной ребенок, лейтенант.
– Где она?
– На втором этаже. – Голос Жюля стал совсем глухим.
От тяжелых шагов задрожал потолок. Потом по всему дому разнесся пронзительный крик Рашель. Немцы вытащили ее из кровати. Дальше слышны были только тихие стоны. Рашель была совсем не в том состоянии, чтобы сопротивляться.
Девочка заткнула руками уши. Она не хотела ничего слышать. Это было выше ее сил. В такой тишине она чувствовала себя защищенной.
Лежа под картошкой, она увидела пробившийся слабый лучик света. Кто-то откинул крышку люка и собирался спуститься по лесенке, ведущей в подпол. Она убрала руки от ушей.