– Там никого нет, – говорил Жюль. – Малышка была одна, когда мы нашли ее в собачьей будке.
Девочка услышала, как высморкалась Женевьева. Потом со слезами в голосе она взмолилась:
– Прошу вас, не уводите малышку! Она очень больна.
В горловом голосе зазвучала ирония:
– Мадам, этот ребенок – еврейка, и вполне возможно, что она сбежала из лагеря по соседству. Ей нечего делать в вашем доме.
Девочка не сводила глаз с оранжевого луча фонарика, который обшаривал стены подвала и приближался к ее убежищу. Потом она увидела гигантский черный силуэт солдата, который надвигался, как в книжке с картинками. Она была в ужасе. Он ищет ее. Он ее схватит. Она сжалась, как только могла, и перестала дышать. Ее сердце как будто перестало биться.
Нет, он не найдет ее! Это было бы слишком большой, чудовищной несправедливостью. Они уже забрали Рашель. Разве этого недостаточно? И куда они ее унесли? Наружу, в грузовик с солдатами? Она что, потеряла сознание? Куда ее отвезут? В больницу? В лагерь? Кровожадные чудовища! Чудовища! Чудовища! Она их ненавидела. Ублюдки! Она вспомнила все грубые слова, какие знала, все слова, которые мать запрещала ей произносить. Сволочные ублюдки! Эти ругательства набатом бились у нее в голове, пока она изо всех сил жмурилась, чтобы не видеть луча фонарика, приближавшегося, а потом скользившего по мешкам, которые служили ей укрытием. Эти люди не найдут ее. Никогда. Ублюдки, сволочные ублюдки!
И опять она услышала голос Жюля:
– Внизу никого нет, лейтенант. Малышка была одна. Она едва держалась на ногах. Мы должны были как-то ей помочь.
Голос лейтенанта зарокотал в ушах девочки:
– Мы просто проверяем. Сейчас закончим с подвалом, а потом вы поедете с нами в Kommandantur.
Девочка делала все, что могла, стараясь ничем себя не выдать, ни единым движением, ни единым вздохом, пока луч метался над ее головой.
– Ехать с вами? – Жюль не мог опомниться от удара. – Но почему?
– Еврейка у вас в доме, а вы еще спрашиваете почему?
Потом вмешался голос Женевьевы, до странности спокойный. Она больше не плакала.
– Вы же прекрасно видели, что мы не собирались ее скрывать, лейтенант. Мы хотели только помочь ей выздороветь. И все. Мы не знаем ее имени. Она не смогла его назвать. Она была так больна, что не могла говорить.
– Моя жена говорит правду, лейтенант, – подхватил Жюль, – мы даже позвали врача. А если бы мы хотели ее спрятать, сами понимаете…
Повисла пауза. Девочка слышала, как лейтенант откашлялся:
– Именно так нам Гийемен и говорил. Что вы не прятали ребенка. Так он и сказал, наш добрый Doktor.
Девочка почувствовала, как над ее головой зашевелились картофелины. Она застыла как статуя, не дыша. В носу щекотало, ей хотелось чихнуть.
Она услышала голос Женевьевы, по-прежнему спокойный, ясный, почти жесткий. Такого тона она от нее не ожидала.
– А не желают ли месье выпить по стаканчику вина?
Картофелины перестали двигаться:
– Вина? Jawohl![28]
– И немного паштета, чтобы лучше пошло? – продолжала Женевьева тем же тоном.
Солдаты двинулись в обратном направлении, поднимаясь по ступенькам. Люк с шумом закрылся. Девочка чуть не лишилась чувств от облегчения. Она крепко обхватила себя руками и позволила пролиться слезам. Сколько еще времени они оставались наверху, сколько еще времени звонко чокались, топали и громко смеялись? Вечность. Громогласный голос лейтенанта становился все веселее. Она даже слышала его утробную отрыжку, но Жюля и Женевьеву не слышала. Они все еще там? Что происходит? Было ужасно ничего не знать, только помнить о необходимости прятаться в этом подполе, пока один из стариков не придет за ней. К девочке вернулись силы, но она все еще не смела шевельнуться.
Наконец в доме стало тихо. Собака гавкнула разок, потом замолчала. Девочка напрягла слух. Неужели немцы забрали Жюля и Женевьеву? Неужели она осталась одна в доме? Она услышала сдавленные рыдания, потом дверца подпола со скрипом открылась. Жюль позвал ее:
– Сирка! Сирка!
Когда она добрела до них на затекших ногах, с красными от пыли глазами и мокрыми грязными щеками, то увидела совершенно убитую Женевьеву, уткнувшую в ладони лицо. Жюль делал что мог, чтобы утешить жену. Девочка беспомощно смотрела на них. Старая женщина подняла на нее глаза. Ее лицо внезапно совсем постарело, покрывшись глубокими морщинами. Это ужаснуло девочку.
– Твоя подруга, – пролепетала старая женщина, – они забрали ее. Она умрет. Я не знаю, куда они ее увезли и где будут держать, но она умрет. Они ничего не хотели слышать. Мы постарались их напоить, но они крепко держались за свое. Нас они оставили в покое, но Рашель увезли.
Морщинистые щеки Женевьевы были залиты слезами. Ее голова раскачивалась из стороны в сторону в приступе отчаяния. Она взяла руку Жюля и прижала к себе:
– Господи, куда катится эта страна?
Женевьева сделала девочке знак подойти и ухватила ее маленькую ручку своими старыми натруженными пальцами. «Они спасли меня, – повторяла себе девочка. – Спасли». Они спасли ей жизнь. Может, кто-то вроде них спас Мишеля, и Папу, и Маму? Еще оставалось немного надежды.
– Маленькая моя Сирка! – всхлипнула Женевьева, сжимая ее пальцы. – Ты была такой мужественной там, в подвале.
Девочка улыбнулась. Это была прекрасная, смелая улыбка, она тронула стариков до глубины души.
– Пожалуйста, – сказала она, – не зовите меня больше Сирка. Так меня звали, когда я была совсем маленькой.
– А как нам тебя звать? – спросил Жюль.
Девочка расправила плечи и гордо вздернула подбородок:
– Мое имя Сара Старзински.
Покинув квартиру, куда я вместе с Антуаном наведывалась посмотреть, как продвигаются работы, я сделала остановку на улице Бретань. Гараж по-прежнему был на месте, как и памятная доска, напоминающая прохожим, что еврейские семьи из Третьего округа были собраны здесь утром шестнадцатого июля сорок второго года, прежде чем их отправили на Вель д’Ив, а затем в лагеря смерти. Именно здесь началась одиссея Сары. Но где она закончилась?
Я встала перед доской, не обращая внимания на прохожих. Я почти видела, как жарким июльским утром Сара идет сюда с улицы Сентонж, между матерью и отцом, с полицейскими по бокам. Да, я видела всю сцену. То, как их заталкивали в гараж, перед которым я сейчас стояла. Нежное лицо в форме сердечка было у меня перед глазами, и я читала на нем непонимание и страх. Пышные волосы, забранные в хвост, миндалевидные бирюзовые глаза. Сара Старзински. Жива ли она еще? Сегодня ей стукнуло бы семьдесят лет. Нет, наверняка ее уже не было на этом свете. Она исчезла с лица земли вместе с другими детьми Вель д’Ив. Она так и не вернулась из Освенцима. От нее осталась лишь горстка пепла.
Я села обратно в машину. Как и положено настоящей американке, я так и не научилась пользоваться рычагом переключения передач. Поэтому я водила маленькую японскую машину на автоматике, над которой Бертран, разумеется, не уставал подшучивать. Но в Париже я ею практически не пользовалась. Не видела необходимости: вполне хватало автобусного сообщения и метро. Это тоже служило Бертрану поводом для насмешек.
Сегодня после полудня мы с Бамбером должны были отправиться в Бон-ла-Роланд. Это в часе езды. Утром я была в Дранси с Гийомом. Оказалось, это совсем недалеко от Парижа, прямо в сером, неприглядном пригороде, за Бобиньи и Пантеном. Более шестидесяти поездов отправились из Дранси, железнодорожного узла французской транспортной сети, в направлении Польши. Когда мы проходили мимо высоченной мемориальной скульптуры, я не сразу поняла, что лагерь теперь обитаем. Женщины гуляли с колясками и собаками, с криками носились дети, развевались на ветру занавески, на подоконниках выстроились горшки с цветами. Я была поражена. Как они могут жить в этих стенах? Спросила у Гийома, был ли он в курсе до нашей поездки. Он кивнул. По выражению его лица я поняла, что он взволнован. Вся его семья была депортирована именно отсюда. Ему нелегко дался этот визит. Но он настоял, что поедет вместе со мной.
Хранителем Мемориала Дранси был усталого вида мужчина лет пятидесяти. Звали его Менецки. Он ждал нас у входа в крошечный музей, открытый специально для этой встречи. В простой маленькой комнате мы рассматривали фотографии, статьи, карты. За стеклом были выставлены желтые звезды. Впервые я видела настоящие. Это производило сильное впечатление, но и вызывало чувство неловкости.
Лагерь почти не перестраивался за последние шестьдесят лет. Огромная бетонная буква U, сооруженная в конце тридцатых годов и задуманная как новаторский проект жилого квартала, была реквизирована правительством Виши в сорок первом году с целью депортации евреев. В сорок седьмом здание было передано под семейное жилье. Сейчас в небольших квартирах проживало четыреста семей. Арендная плата была ниже, чем по соседству.
Я спросила у печального месье Менецки, знают ли обитатели квартала «Ла Мюэтт»[29] – таково было название этого места, невольно звучащее иронично, – где именно они поселились. Он отрицательно покачал головой. Большинство жителей были слишком молоды. Они не знали и, по его мнению, не желали знать. Им было все равно. Тогда я спросила, много ли народа посещает Мемориал. Он ответил, что иногда бывают школьные экскурсии, а еще туристы. Мы полистали книгу отзывов для почетных посетителей.
Полетте, моей матери. Я люблю тебя и никогда не забуду. Я буду приезжать сюда каждый год в память о тебе. Отсюда ты уехала в Освенцим в 1944 году. Ты так и не вернулась. Твоя дочь Даниэль.
Я почувствовала, как у меня наворачиваются слезы.