Ей не хотелось думать об отце. Слишком больно. Она уже даже не могла вспомнить, когда видела его в последний раз. Наверняка это было в лагере… Но когда именно? Она не знала. С матерью все было по-другому. Тот, последний раз отпечатался в ее памяти ясно и отчетливо: лицо матери повернулось к ней, когда она уходила вместе с другими плачущими матерями по длинной пыльной дороге к вокзалу. Картина оставалась в ее сознании четкой, словно фотография. Бледное лицо матери, невероятная синева ее глаз. Ее почти бессознательная улыбка.
А с отцом последнего раза не было. Не осталось последней картинки, за которую можно было бы уцепиться, которую можно было сохранить. И поэтому она старалась вспомнить его лицо, вернуть его себе – тонкое лицо с растерянными глазами и темной кожей, на ее фоне зубы казались белыми-белыми. Окружающие всегда говорили, что она похожа на мать, как и Мишель. Оба они унаследовали ее славянскую внешность, светлые волосы, высокие скулы и миндалевидные глаза. Отец жаловался, что ни один из его детей не похож на него. Девочка мысленно отбросила образ отцовской улыбки. Слишком больно. Мучительно больно.
Завтра она поедет в Париж. Так надо. Она должна узнать, что случилось с ее младшим братом. Может, он в надежном укрытии, как она сейчас. Может, добрые и великодушные люди открыли дверь их тайника и освободили его. Но кто? Кто мог ему помочь? Она никогда не доверяла мадам Руае, их консьержке. Лживый взгляд и лицемерная улыбка. Нет, это не могла быть консьержка. Может, учитель музыки, который играл на скрипке? Который крикнул в тот трагический четверг: «Почему вы их уводите? Это порядочные люди, вы не можете так поступать!» Вдруг ему удалось спасти Мишеля, и тогда Мишель сейчас в безопасности в доме этого человека, и тот играет ему на скрипке старинные польские мелодии. Смех Мишеля, его маленькие розовые щечки. Вот он хлопает в ладошки и кружится, танцуя. Может, Мишель ждет ее и каждый день спрашивает учителя музыки, не придет ли сегодня Сирка, когда же она вернется… «Она обещала, что вернется за мной, она дала честное-пречестное слово!»
Когда на рассвете ее разбудил петушиный крик, подушка была мокрой от слез. Она быстро оделась, натянув вещи, которые приготовила для нее Женевьева. Крепкая мальчишечья одежда, совершенно чистая и давно вышедшая из моды. Она спросила себя: чьи это вещи? Того самого Николя Дюфора, который старательно и коряво вывел свое имя на книгах с этажерки? Она положила ключ и деньги в один из карманов.
Внизу большая кухня, еще хранившая ночную прохладу, была пуста. Слишком рано. Кот спал, свернувшись клубком на стуле. Она съела немного хлеба и выпила молока, постоянно ощупывая ключ и деньги, словно удостоверяясь, что они на месте.
Занималось теплое пасмурное утро. Вечером будет большая гроза. Одна из тех страшных гроз, которых так боялся Мишель. Как добраться до вокзала? Далеко ли отсюда Орлеан? Она не имела ни малейшего представления. Как же ей лучше поступить? Как узнать, какая дорога правильная? Она твердила себе, что раз продержалась до сих пор, то сейчас тем более не время опускать руки. Она найдет, у нее нет выбора. Но она не могла уйти, не попрощавшись с Жюлем и Женевьевой. Поэтому она стала ждать, бросая крошки хлеба курам и цыплятам у дверей.
Женевьева спустилась через полчаса. На ее лице еще лежал след вчерашних событий. Жюль последовал за ней через несколько минут. Он поцеловал ежик волос на голове Сары. Девочка смотрела, как они готовят завтрак медленными точными движениями. Она испытывала к ним такую нежность. Даже больше того. Как им объявить, что она сегодня уйдет? Это разобьет им сердце, она уверена. Но у нее нет выбора. Она должна вернуться в Париж.
Она подождала, пока они закончат завтрак, и, когда они убирали со стола, сказала, что уходит сегодня.
– О, но ты не можешь так поступить, – задохнулась старая женщина, едва не уронив чашку, которую вытирала. – На всех дорогах контрольные пункты, и поезда под наблюдением. У тебя даже нет документов. Тебя задержат и отправят обратно в лагерь.
– У меня есть деньги, – возразила Сара.
– Это не помешает немцам…
Жюль прервал жену взмахом руки. Он попытался убедить Сару остаться еще ненадолго. Он говорил спокойно, но твердо, как ее отец. Она слушала, рассеянно качая головой. Она должна сделать так, чтобы они поняли. Как объяснить, что вернуться было для нее абсолютной необходимостью? И как это сделать, оставаясь такой же спокойной и решительной, как Жюль?
Слова цеплялись друг за друга в полном беспорядке. Ей надоело играть во взрослую. Она затопала ногами, как капризный ребенок.
– Если вы захотите мне помешать… – заявила она почти угрожающе, – если вы захотите задержать меня здесь, я убегу.
Она встала и направилась к двери. Они не шевельнулись, застыв и неотрывно глядя на нее.
– Погоди! – сказал Жюль в последний момент. – Подожди минуту.
– Нет. Я не могу ждать! Я иду на вокзал, – сказала Сара, взявшись за ручку двери.
– Ты даже не знаешь, где он, – попытался вразумить ее Жюль.
– Я найду. Я разберусь.
Она толкнула дверь.
– До свиданья, – сказала она пожилой чете. – До свиданья и спасибо.
Она повернулась и пошла к калитке. В конечном счете это оказалось просто. Легко. Наклонилась погладить собаку, вышла, но, едва оказалась за оградой, вдруг поняла, что сейчас сделала. Теперь она осталась совсем одна. Совсем одна. Она вспомнила страшный крик Рашель, тяжелые мерные шаги, леденящий смех лейтенанта. Мужество покинуло ее. Невольно она в последний раз повернула голову в сторону дома.
Застывшие Жюль и Женевьева смотрели на нее сквозь стекло. Оцепенение спало с них в одну секунду. Жюль схватил свою кепку, Женевьева – бумажник. Они выбежали на улицу, заперев дверь на ключ. Догнали девочку, и Жюль положил руку ей на плечо.
– Прошу вас, не пытайтесь меня остановить, – пробормотала Сара, краснея. Она была и счастлива, и раздосадована тем, что они пошли за ней следом.
– И не собирались! – улыбнулся Жюль. – Совсем наоборот, маленькая упрямица. Мы идем с тобой.
Под палящим солнцем мы двинулись по дороге к кладбищу. Меня вдруг замутило, и пришлось остановиться, чтобы как следует продышаться. Бамбер заволновался. Я успокоила его, сказав, что это просто недосып. У него опять закрались сомнения, но он воздержался от комментариев.
Кладбище было небольшим, но мы потратили много времени, пока нашли то, что искали. Мы уже готовы были махнуть рукой, когда Бамбер заметил булыжники на одной из могил. Это такой еврейский обычай. Подойдя к белой гладкой стеле, мы прочитали:
Через десять лет после своего заключения в лагерь бывшие депортированные евреи возвели этот памятник, чтобы увековечить память о своих мучениках – жертвах гитлеровского варварства. Май 1941-го – май 1951-го.
– Гитлеровское варварство! – сухо заметил Бамбер. – Как будто французы тут вообще ни при чем.
На срезе могильного камне было написано множество имен и дат. Я наклонилась, пытаясь прочесть. Судя по датам, речь шла о детях. О детях, умерших в этом лагере в июле и августе сорок второго. О детях Вель д’Ив.
Я никогда не сомневалась в реальности того, что прочла об облавах. И все же этим прекрасным весенним днем, склонившись над могильным камнем, я была потрясена. Потрясена реальностью произошедшего.
В это мгновение я ясно поняла, что мне не будет ни покоя, ни мира с самой собой, пока я не выясню, что случилось с Сарой Старзински. И то, что семейство Тезак так тщательно от меня скрывало.
Вернувшись в центр города, мы наткнулись на старика, который еле волочил ноги, но тащил корзину с овощами. Ему было не меньше восьмидесяти. Лицо у него было круглое и красное, а волосы совершенно белые. Я спросила его, может ли он показать, где находился бывший лагерь. Он подозрительно оглядел нас.
– Лагерь? – переспросил он. – Вы хотите знать, где был лагерь?
Мы кивнули.
– Никто никогда не спрашивает про лагерь, – пробормотал он, теребя лук-порей, торчащий из корзинки. Он старательно отводил от нас взгляд.
– Вы знаете, где это? – продолжала настаивать я.
Он закашлялся:
– Конечно знаю. Я всегда тут жил. Когда я был ребенком, то ничего про лагерь не знал. Никто об этом не говорил. Делали вид, будто его вовсе нет. Знали, что это связано с евреями, но не смели задавать вопросы. Слишком уж боялись. Поэтому в чужие дела не лезли.
– Вы помните что-нибудь особенное про этот лагерь? – спросила я.
– Мне было пятнадцать лет, – начал он. – Я помню лето сорок второго, толпу евреев, которые шли с вокзала по этой дороге, прямо здесь. – Он ткнул узловатым пальцем в широкое шоссе, на котором мы стояли. – Авеню де ла Гар[32]. Полчища евреев. Однажды мы услышали сильный шум. Страшный шум. А ведь мои родители жили далеко от лагеря. И все равно было слышно. Вой стоял во всем городе. Это длилось целый день. Я услышал, как мои родители переговариваются с соседями. Говорили, что матерей разлучили с детьми. Зачем? Никто не знал. Я видел, как группа еврейских женщин шла к вокзалу. Нет, на самом деле они не шли, они едва передвигали ноги, плакали, а полицейские силой заставляли их двигаться вперед.
Его глаза невидяще уставились на дорогу. Он вспоминал. Потом, ворча, снова взялся за корзину.
– А в один прекрасный день, – сказал он, – в лагере больше никого не осталось. Я подумал, что все евреи ушли. Куда? Я не знал. А потом это перестало меня занимать. Никто больше об этом не думал. О таких вещах, вообще-то, не говорят. Кому нужно ворошить воспоминания. Многие, кто живет здесь, так ничего и не знают об этой истории.
Он пошел своей дорогой. Я достала блокнот, чтобы записать все, что услышала. Меня опять затошнило. Но на этот раз я не была уверена, что причиной тому беременность. Может, все дело было во взгляде старика, в том безразличии и презрении, которые я в нем прочла.