rès»[33], никогда не знавших воды.
«Эти француженки – просто завистливые шлюшки! Ты обворожительна в бикини», – поддразнивал меня Кристоф всякий раз, когда я плакалась о своих летних тяготах. «Они бы болтали с тобой, если бы ты была вся в целлюлите и варикозе!» Я прыскала от смеха, но не очень-то ему верила. И все же я любила красоту тех мест, старый спокойный и всегда прохладный дом – даже самым жарким летом, – большой заросший сад с его столетними дубами и видом на прихотливые извивы Йонны. Любила я и соседний лес, где мы с Зоэ прогуливались долгими часами и где, когда она была еще совсем маленькой, ее очаровывало щебетание птиц, странная форма ветки или неожиданный отблеск пруда.
По словам Бертрана и Антуана, квартиру на улице Сентонж должны были закончить к сентябрю. Бертран с его командой проделали отличную работу. Но я не могла себе представить, что буду там жить – зная все, что произошло. Стену снесли, но это не стерло во мне воспоминание о потайном шкафе, где маленький Мишель ждал возвращения сестры. Но так и не дождался.
Эта история неотступно меня преследовала. Я вынуждена была признать, что без малейшего нетерпения ждала переезда в обновленную квартиру. Я страшилась там спать. Я страшилась бесконечных мыслей о том, что помнили тамошние стены, и не знала, как с этим бороться.
Еще тяжелее мне делалось от невозможности обсудить это с Бертраном. Мне так не хватало его прагматичного, даже приземленного взгляда на вещи, мне так хотелось, чтобы он убедил меня, что, несмотря на все ужасы, мы сможем там жить. Но любой разговор на эту тему оказывался под запретом. Я дала слово его отцу. И все же я спрашивала себя, что бы сказал Бертран, узнай он всю эту историю. А его сестры? Я постаралась вообразить их реакцию. И реакцию Мамэ… Мне не удалось. Французы всегда замкнуты, как устрицы. Нельзя ничего показывать. Ничего проявлять. Все должно быть гладко и пристойно. Только так. И всегда было так. А мне казалось, что с подобными установками трудно жить.
Зоэ уехала в Америку, дом опустел. Я проводила большую часть времени в бюро, работая над сложной статьей для сентябрьского номера, посвященной молодым французским писателям и обзору парижской литературной жизни. Интересно, но трудоемко. По вечерам мне было все труднее уходить из бюро: претила перспектива оказаться одной в гулкой пустой квартире. Я всегда выбирала самый длинный кружной путь, отдавая предпочтение тому, что Зоэ называла «маминой манерой долго срезать дорогу», и наслаждалась пламенеющей красотой закатного Парижа. В столице мало-помалу воцарялся дух покинутости, что стало еще очевиднее четырнадцатого июля, и это было восхитительно. Магазины опускали железные шторы и вывешивали объявления: «Закрыто на время отпусков – мы откроемся 1 сентября». Наступал период, когда приходилось долго искать работающую аптеку, бакалею, булочную или прачечную. Парижане разъезжались праздновать лето, оставляя родной город на откуп туристам. И когда я теплым июльским вечером возвращалась домой, пройдя от Елисейских Полей до самого Монпарнаса, я говорила себе, что Париж без парижан наконец-то мой.
Да, я любила Париж, я всегда его любила, но когда я шла по мосту Александра III на закате дня, глядя на купол Инвалидов, сияющий, как невиданная драгоценность, я чувствовала, что мне так не хватает Штатов, что внутри все горит от боли. Я мучилась ностальгией по стране, которая оставалась моей родиной, пусть даже больше половины жизни я провела во Франции. Мне не хватало многого: простоты, свободы, пространства, естественности, языка, легкости обращения на «ты» к кому угодно. Я так и не сумела уловить разницу между «вы» и «ты», что все еще приводило меня в замешательство. И – вынуждена это признать – мне не хватало сестры и родителей. Мне не хватало Америки. Как никогда.
Подходя к кварталу, где мы жили, обозначенному суровой башней Монпарнаса (которую парижане обожали всячески поносить, а я любила, потому что находила по ней дорогу, где бы ни оказалась в Париже), я вдруг спросила себя, а как выглядел Париж во время Оккупации. Париж Сары. Серо-зеленые мундиры и круглые каски. Комендантский час и Освенцим. Указатели на немецком, написанные готическими буквами. Гигантские свастики над благородными каменными зданиями.
И дети с желтой звездой на груди.
Клиника была выдержана в стиле «шик и уют», с улыбающимися медсестрами, услужливыми регистраторшами и ухоженными растениями, над которыми поработал хороший флорист. Меня попросили лечь в клинику накануне, пятнадцатого июля. Бертран был в Брюсселе, подписывал крупный контракт. Я не стала настаивать, чтобы он остался со мной. В определенном смысле я чувствовала себя даже лучше без него. Мне было проще устроиться в палате, выкрашенной в изящный абрикосовый цвет, если я была одна. В другое время я бы, конечно, задумалась, почему присутствие мужа представлялось мне до такой степени излишним. И была бы удивлена. В конечном счете разве он не часть моей жизни, разве он не присутствует в ней ежедневно? Я оказалась одна в этой клинике, мне предстояло в одиночку пройти через самый суровый кризис в моей жизни, и все же для меня было облегчением знать, что мужа нет рядом.
Двигалась я механически. Сложила одежду, поставила зубную щетку на полочку над раковиной, посмотрела в окно на буржуазные фасады тихой улицы. Внутренний голос что-то шептал мне, но я старалась игнорировать его на протяжении всего дня. Какого черта я здесь делаю? Я что, совсем спятила, чтобы согласиться на такое? О своем решении я не сообщила никому, кроме Бертрана. А главное, я не хотела вспоминать о той чарующей улыбке, которая появилась на его лице, когда я объявила, что согласна на аборт, и том, как он обнял меня и с безудержным пылом целовал в шею.
Я села на узкую кровать и достала из сумки папку «Сара». Сара была единственным существом, о котором я сейчас могла позволить себе думать. Отыскать ее стало для меня священной миссией, единственной возможностью жить с высоко поднятой головой, рассеять печаль, которой было окутано мое существование. Найти ее, но как? Я не обнаружила ни Сары Дюфор, ни Сары Старзински ни в одной телефонной книге. Это было бы слишком просто. Адрес, значившийся в письмах Жюля, больше не существовал. Поэтому я решила начать поиск с сыновей или внуков – с тех мальчиков, которые стояли рядом с Сарой на фотографии из Трувиля: Гаспара и Николя Дюфоров, которым сейчас должно быть лет шестьдесят-семьдесят.
К несчастью, фамилия Дюфор довольно распространенная. Только в районе Орлеана их сотни. А обзванивать нужно по одному! На той неделе я взялась за дело, часами рылась в Интернете, обложилась телефонными справочниками, беспрерывно названивала, но конечный результат был обескураживающим.
Но сегодня утром я позвонила некой Натали Дюфор, чей телефон обнаружился в парижском справочнике. Мне ответил молодой веселый голос. В энный раз я произнесла свою маленькую речь: «Меня зовут Джулия Джармонд, я журналистка и разыскиваю некую Сару Дюфор, родившуюся в тысяча девятьсот тридцать втором году. Единственные имена, которые мне удалось найти, это Гаспар и Николя Дюфоры…» Она меня прервала: да, Гаспар Дюфор ее дедушка. Он живет в Ашер-лё-Марше, недалеко от Орлеана. Его имя фигурировало в моем красном списке. Я вцепилась в телефонную трубку и затаила дыхание. Затем спросила, говорит ли ей что-нибудь имя Сары Дюфор. Девушка рассмеялась. Смех был хороший. Она объяснила, что родилась в восемьдесят втором году и мало что знает о детстве деда, и нет, она никогда не слышала о Саре Дюфор. Во всяком случае, это имя ничего ей не говорит. Затем предложила, что, если я хочу, она позвонит дедушке, но предупредила, что дед еще тот медведь и терпеть не может телефон, но она готова мне помочь и перезвонит, когда поговорит с ним. Взяла номер моего мобильника. Потом поинтересовалась: «Вы американка? Обожаю ваш акцент».
Я весь день ждала, что она перезвонит. Тишина. Я то и дело поглядывала на свой мобильник, проверяя, не разрядились ли батарейки и не выключился ли он случайно. По-прежнему тишина. Может, Гаспар Дюфор не пожелал говорить о Саре с журналисткой? Может, я была недостаточно убедительна? Или слишком настойчива? Не следовало признаваться, что я журналистка. «Подруга семьи» звучало бы лучше. Но нет, я не могла так сказать. Это была бы неправда. А я не могла лгать. Не хотела.
Ашер-лё-Марше – деревушка между Орлеаном и Питивье, лагерем-близнецом Бон-ла-Роланда, который, судя по карте, тоже располагался неподалеку. Это не соответствовало старому адресу Жюля и Женевьевы. Значит, вовсе не там Сара провела десять лет своей жизни.
Мое нетерпение нарастало. Может, мне самой позвонить Натали Дюфор? Пока я колебалась, телефон затренькал. Я поспешно схватила его: «Алло?» Это был мой муж, он звонил из Брюсселя. Разочарование подвергло мои нервы серьезному испытанию.
У меня не было никакого желания говорить с Бертраном. Мне было нечего ему сказать.
Ночь была короткой и изматывающей. На рассвете появилась медсестра с повадками заботливой матроны и бумажной синей рубашкой под мышкой. С улыбкой сказала мне, что это для «операции». К рубашке прилагались бахилы и колпак из того же материала. Она уточнила, что вернется через полчаса, чтобы отвезти меня в операционную. Все с той же улыбкой напомнила, что я не должна ничего пить или есть, из-за анестезии, и, уходя, мягко прикрыла за собой дверь. Я подумала о том, скольких женщин она разбудила сегодня утром с той же сладенькой улыбкой, сколько еще беременных женщин готовятся дать вырвать ребенка из своего нутра. Как и я сама.
Я послушно натянула синюю рубашку. Бумажная ткань царапала кожу. Оставалось только ждать. Я включила телевизор, выбрала канал LCI[34] и рассеянно смотрела на экран. В голове было пусто. Меньше чем через час все будет кончено. Готова ли я? Способна ли это выдержать? Хватит ли у меня сил? Ответов на эти вопросы у меня не было. Поэтому я собралась просто ждать, вытянувшись на кровати в хирургической рубашке, колпаке и бахилах. Ждать, когда настанет момент спуститься в операционную. Ждать, когда отключусь под анестезией. Ждать, пока хирург сделает свое дело. Те манипуляции, которые он будет производить у меня между раздвинутыми ляжками… Я быстро отогнала эту мысль, сосредоточившись на красивой блондинке с наманикюренными ногтями, чьи руки очень профессионально порхали по карте Франции, усыпанной маленькими улыбающимися солнышками. Я вспомнила о последнем сеансе у психолога, на той неделе. Бертран положил мне руку на коленку. «Нет, мы не хотим этого ребенка. Мы вместе приняли это решение». Я ничего не сказала. Психолог повернулся ко мне. Кивнула ли я? Не помню. Но я помнила, что была в отключке, словно под гипнозом. Потом, в машине, Бертран сказал: «Это лучшее, что можно сделать, любовь моя. Вот увидишь. Совсем скоро все будет кончено». И он поцеловал меня, горячо и страстно.