Сегодня вечером в нем не было ничего надежного, ничего твердого. Полное ощущение, что он сдался. Он вяло развалился на диване. Тоскливые глаза, устало смыкающиеся веки.
– Ты так и не заметила, что я переживаю тяжелый момент. Нет, ты не хотела ничего видеть.
Голос был безжизненным и монотонным. Я присела рядом и погладила его руку. Трудно было согласиться, что я действительно ничего не замечала. Как признаться в безграничном чувстве вины?
– Почему ты мне ничего не говорил, Бертран?
Уголки его губ опустились.
– Я пробовал. Не получилось.
– Почему?
Его лицо закаменело. У него вырвался сухой смешок.
– Ты меня не слышишь, Джулия.
Я знала, что он прав. Я вспомнила о той ужасной ночи, когда его голос сломался. Когда он поделился со мной своим самым глубоким страхом – постареть. Когда я поняла, как он уязвим. Гораздо уязвимее, чем я думала. И отвернулась. Мне так было проще. И он это понял. Но не осмелился сказать, какую боль причинила ему моя реакция.
Я сидела рядом с ним, не говоря ни слова, держа его за руку. Меня поражала ироничность ситуации. Муж в депрессии. Гибнущий брак. Грядущий ребенок.
– Может, пойдем перекусим в «Селект» или в «Ротонду»? – мягко предложила я. – Там и поговорим.
Он встал с дивана:
– Лучше в другой раз. Я совершенно вымотался.
Я только сейчас осознала, как часто он жаловался на усталость в последние месяцы. Слишком устал, чтобы пойти в кино, или побегать в Люксембургском саду, или отвезти Зоэ в Версаль в воскресенье после полудня. Слишком устал, чтобы заняться любовью… Когда это было в последний раз? Уже несколько недель об этом и речь не заходила. Я смотрела, как он тяжелой походкой шел через гостиную. Он располнел. Я и этого не заметила. Бертран уделял столько внимания своей внешности. «Ты целиком ушла в свою работу, своих друзей, свою дочь и даже не заметила, через что я прохожу. Ты меня не слышишь, Джулия». Внезапно на меня нахлынуло чувство стыда. Неужели я до такой степени была неспособна взглянуть правде в лицо? Бертран не был частью моей жизни в последние недели, хотя мы делили одну постель и жили под одной крышей. Я ничего не сказала ему ни о Саре Старзински. Ни о том, что изменилось в наших отношениях с Эдуаром. Разве не я сама отстранила Бертрана от всего, что было для меня важно? Я исключила его из своей жизни, при этом носила его ребенка. Какая ирония!
Я услышала, как он открывает холодильник и достает что-то в алюминиевой фольге. Он снова появился в гостиной с куриным окорочком в одной руке и алюминиевым лотком в другой.
– И последнее, Джулия.
– Да?
– Когда я тебе сказал, что не чувствую себя готовым к появлению этого ребенка, то именно так я и думал. Ты сделала свой выбор. Так вот мое решение. Мне нужно время. Мне нужно побыть одному. Вы с Зоэ к осени переедете на улицу Сентонж, а я найду что-нибудь неподалеку. Потом посмотрим, как пойдут дела. Может быть, я смирюсь с этой беременностью. А если нет, мы разведемся.
То, что он говорил, меня не удивило. Я давно этого ждала. Я встала, разгладила платье и спокойно сказала:
– Единственное, что сейчас важно, это Зоэ. В любом случае мы должны с ней поговорить, ты и я. Нужно ее подготовить ко всему этому. Мы должны действовать правильно.
Он положил куриный окорочок обратно в фольгу.
– Почему ты такая жесткая, Джулия? – В его голосе не было сарказма, только горечь. – Ты прямо как твоя сестра.
Я не ответила и вышла из гостиной. Пошла в ванную и открыла кран. Одна мысль меня поразила. Разве я уже не сделала выбор? Разве я не выбрала ребенка вместо Бертрана? Меня не тронули ни его точка зрения, ни его самые глубокие страхи. Я не испугалась его ухода, временного или окончательного. Как бы то ни было, Бертран никуда не денется. Он отец моей дочери и того ребенка, что я ношу в себе. Он никогда полностью не уйдет из моей жизни.
Я смотрела в зеркало, пока ванная заполнялась паром, заволакивающим мое отражение в стекле, и чувствовала, что все радикальным образом изменилось. Люблю ли я по-прежнему Бертрана? Все ли еще он мне нужен? Как я могла желать его ребенка и не желать его самого?
Мне хотелось плакать, но слезы так и не пришли.
Он зашел, когда я еще лежала в ванне. В руке у него было досье «Сара», которое я оставила в сумке.
– Это что такое? – спросил он, помахивая красной папкой.
От удивления я дернулась, и вода перелилась через борт. Он был так взволнован, что весь покраснел. Присел на крышку унитаза. В другое время меня бы рассмешила нелепость его позы.
– Дай мне объяснить…
Он вскинул руку:
– Это выше твоих сил, да? Не можешь удержаться, чтобы не ворошить прошлое.
Он просмотрел досье, письма Жюля Дюфора Андре Тезаку, глянул на фотографию Сары.
– Откуда у тебя все это? Кто тебе дал?
– Твой отец, – спокойно ответила я.
Он ошеломленно уставился на меня:
– А при чем тут мой отец?
Я вылезла из воды, взяла полотенце и вытерлась, повернувшись к нему спиной. Мне не хотелось, чтобы он видел меня голой.
– Это длинная история, Бертран.
– Почему ты не можешь оставить прошлое в покое? Шестьдесят лет прошло! Все кончено и забыто.
Я повернулась к нему:
– Нет, не тот случай. Шестьдесят лет назад кое-что произошло в твоей семье. Кое-что, чего ты не знаешь. Ты и твои сестры, вы ничего не знаете. Как и Мамэ.
Он слушал меня, раскрыв рот, в полной растерянности.
– Что такого произошло? Ты должна мне сказать!
Я взяла у него из рук папку и прижала к себе.
– Лучше ты мне скажи, зачем ты рылся в моей сумке!
Мы сцепились, как двое детей, дерущихся на переменке. Он возвел глаза к небу:
– Я увидел папку, и мне стало интересно, что это. Вот и все.
– Я часто ношу в сумке разные досье. Раньше ты никогда не был таким любопытным.
– Не о том речь. Скажи мне, в чем дело. Немедленно!
Я отрицательно покачала головой:
– Можешь в любой момент позвонить отцу. Скажи ему, что «случайно» нашел досье, и попроси объяснений.
– Ты мне не доверяешь, да?
Его лицо потемнело, и мне вдруг стало его жалко. Он казался глубоко задетым и словно не верил в происходящее.
– Твой отец просил ничего тебе не говорить, – мягко сказала я.
Бертран тяжело поднялся и потянулся к дверной ручке. Он выглядел подавленным и разбитым.
Шагнул назад, чтобы погладить меня по щеке. Я почувствовала теплоту его пальцев на своем лице.
– Джулия, что с нами случилось? Что происходит?
Потом он вышел.
Я разрыдалась, даже не пытаясь сдержаться. Он слышал, что я плачу, но не вернулся ко мне.
Летом две тысячи второго года, узнав, что пятьдесят лет назад Сара уехала из Парижа в Нью-Йорк, я почувствовала, что меня тянет на другую сторону Атлантики, – так кусочек металла притягивается мощным магнитом. Я больше не могла с этим бороться. Мне не терпелось и увидеть Зоэ, и начать поиски Ричарда Дж. Рейнсферда. В голове крутилось только одно: как побыстрее оказаться в самолете.
Позвонил ли Бертран отцу, чтобы узнать, что же произошло на улице Сентонж во время войны? Он больше об этом не заговаривал, держался сердечно, но отстраненно. Я чувствовала, что он тоже с нетерпением ждет моего отъезда. Чтобы все выяснить? Чтобы увидеться с Амели? Я не знала. Мне было все равно. Во всяком случае, я предпочитала так думать.
За несколько часов до моего отъезда в Нью-Йорк я позвонила свекру попрощаться. Он не упомянул ни о каком разговоре с Бертраном, а я не стала задавать вопросы.
– Почему Сара перестала писать Дюфорам? – спросил Эдуар. – Как вы думаете, Джулия, что там случилось?
– Я не знаю, Эдуар. Но сделаю все возможное, чтобы узнать.
Эта неопределенность преследовала меня днем и ночью. Заходя в самолет, я задавала себе все тот же вопрос.
Жива ли еще Сара Старзински?
Моя сестра и ее роскошные каштановые волосы, ямочки на щеках, чудесные синие глаза, крепкая атлетическая фигура, так похожая на фигуру нашей матери. Сестры Джармонд. На голову выше всех женщин семейства Тезак с их приклеенными улыбками – скучающими, лицемерными, завистливыми. «Почему вы, американки, такие высокие? Это из-за вашего питания, витаминов, гормонов?» Чарла еще выше меня. И ее беременности совершенно не отразились на стройных линиях ее тела.
В первую же минуту, едва увидев меня в аэропорту, Чарла поняла, что я озабочена чем-то, не имеющим отношения ни к будущему ребенку, которого я решила оставить, ни к проблемам в семейной жизни. Стоило нам въехать в город, как ее телефон стал разрываться от звонков. Ее помощница, шеф, клиенты, дети, няня, Бен – бывший муж, звонивший с Лонг-Айленда, Барри – новый муж, звонивший из Атланты, куда уехал по делам… Бесконечный трезвон. Но я была так рада ее видеть, что не обращала внимания. Сам факт, что она рядом и наши плечи соприкасаются, делал меня счастливой.
Оказавшись в ее безукоризненной хромированной кухне в кирпичном доме по адресу 81, улица Восточная, и подождав, пока она нальет себе бокал белого вина, а мне – яблочного сока (беременность обязывает!), я выложила всю историю. Чарла почти ничего не знала про Францию. Она не говорила по-французски, ну или очень слабо. Единственный иностранный язык, которым она неплохо владела, был испанский. Само слово «Оккупация» мало что для нее значило. Она, не шелохнувшись, выслушала мои объяснения по поводу облавы, лагерей, поездов в Польшу, Парижа в июле сорок второго, улицы Сентонж, квартиры, Сары, Мишеля.
Я видела, как ее красивое лицо бледнеет от ужаса. К своему бокалу она так и не прикоснулась, только все время подносила руки ко рту и трясла головой. Я рассказала ей все, закончив последней открыткой Сары, датированной пятьдесят пятым годом и присланной из Нью-Йорка.
Отпив наконец маленький глоток вина, она сказала:
– О господи! Ты приехала из-за нее, да?
Я кивнула.
– Черт, и с чего ты начнешь?
– Помнишь, я называла тебе одно имя? Ричард Дж. Рейнсферд. Это фамилия ее мужа.