Прошла минута, никто не сказал ни слова. Мне было очень не по себе.
– Вы говорили о смерти моего дяди? – наконец уточнил он.
– Да… Мишеля. Младшего брата вашей матери. Это произошло на улице Сентонж.
Опять молчание.
– Мишель? У матери никогда не было брата по имени Мишель. И я никогда ничего не слышал об улице Сентонж. Думаю, мы говорим о разных людях.
– Имя вашей мамы Сара? – запинаясь, переспросила я.
– Именно так. Сара Дюфор.
– Да, Сара Дюфор, это точно она, – с готовностью подтвердила я. – Или, вернее, Сара Старзински.
Я надеялась, что в его глазах появится свет понимания.
– Простите? – Его бровь поползла вверх. – Сара – кто?
– Старзински. Девичья фамилия вашей матери.
Уильям Рейнсферд смотрел на меня, выпятив квадратную челюсть:
– Девичья фамилия моей матери Дюфор.
В голове у меня прозвенел сигнал тревоги. Что-то пошло не так. Он ничего не знал.
Еще не поздно уйти, сбежать, прежде чем я вдребезги разобью спокойную жизнь этого человека.
Я изобразила бодрую улыбку, что-то пробормотала о произошедшей ошибке и сделала Зоэ знак, что пора уходить, несмотря на недоеденный десерт. Объяснила, что не хочу больше отнимать у него время и что мне очень неловко. Потом встала. Он тоже поднялся.
– Думаю, вам просто попалась не та Сара, – сказал он, улыбаясь. – Не переживайте из-за меня, и желаю вам приятно провести время в Лукке. Как бы то ни было, рад знакомству.
Прежде чем я успела сказать хоть слово, Зоэ запустила руку в мою сумку, вытащила оттуда что-то и положила на стол. Уильям Рейнсферд посмотрел на фотографию девочки с желтой звездой на груди.
– Это ваша мать? – спросила Зоэ тонким голоском.
Вокруг нас все словно стихло. Никаких звуков с дозорной дороги. Даже птичий щебет как будто смолк. Осталась только жара. И молчание.
– Господи! – проговорил он.
И рухнул обратно на стул.
Фотография лежала на столе. Уильям Рейнсферд снова и снова переводил глаза с нее на меня. И недоверчиво перечитывал подпись на обратной стороне.
– Действительно похожа на мою мать в детстве. Не могу отрицать.
Мы с Зоэ молчали.
– Я не понимаю. Это невозможно. Это не может быть она.
Он нервно потирал руки. Я заметила, что он носил серебряное обручальное кольцо и что у него тонкие длинные пальцы.
– Звезда… – Он без конца тряс головой. – Эта звезда у нее на груди…
Можно ли представить себе, что этот человек ничего не знал о прошлом своей матери? Не знал, что она еврейка? Возможно ли, что Сара ничего не сказала обоим Рейнсфердам?
Видя его растерянное лицо, его тревогу, я была уверена в ответе. Она ничего не сказала. Она никогда не говорила о своем детстве, о своих корнях, о своей религии. Она полностью порвала со своим ужасным прошлым.
Я хотела бы оказаться где-нибудь далеко-далеко. Подальше от этого города, этой страны, от непонимания, отражающегося на лице этого человека. Как могла я быть настолько бездумной? Я должна была заподозрить нечто подобное. Но мне ни разу не пришло в голову, что Сара решила сохранить все в тайне. Слишком велико было ее страдание. Поэтому она и перестала писать Дюфорам. Поэтому ничего не сказала сыну о его настоящих корнях. Она решила все начать в Америке с чистого листа.
А я, иностранка, открыла жестокую правду человеку, который ни о чем меня не просил. Я неуклюже сыграла роль вестницы несчастий.
Уильям Рейнсферд подтолкнул фотографию ко мне. Его губы саркастически изогнулись.
– И зачем же на самом деле вы сюда приехали? – тихо проговорил он.
У меня пересохло в горле.
– Чтобы сказать мне, что фамилия моей матери не была ее фамилией? Что она стала жертвой трагедии? Вы для этого здесь?
Мои ноги дрожали под столом. Я не ожидала такой реакции. Думала, что увижу горе, боль, но не это. Не гнев.
– Я думала, вы знаете. Я приехала, потому что моя семья никогда не забывала того, что произошло в сорок втором. Поэтому я здесь.
Он покачал головой и вцепился нервными пальцами себе в волосы. Солнечные очки упали на стол.
– Нет, – выдохнул он. – Нет, нет, нет. Это невозможно. Моя мать была француженка. Ее фамилия Дюфор. Она родилась в Орлеане. Она потеряла родителей во время войны. У нее не было брата. У нее не осталось родных. Она никогда не жила в Париже, на вашей улице Сентонж. Эта еврейская девочка не может быть ею. Вы ошибаетесь по всем статьям.
– Прошу вас, – мягко сказала я, – позвольте мне объяснить, позвольте рассказать всю историю…
Он выставил вперед ладони, словно вынуждая меня исчезнуть.
– Я не хочу ничего знать. Оставьте свою «историю» при себе.
Я снова почувствовала знакомую боль, она пульсировала у меня внутри, неотвязная и бьющая в одну точку.
– Пожалуйста, – слабо попросила я. – Пожалуйста, выслушайте меня.
Уильям Рейнсферд поднялся одним быстрым и гибким движением, удивительным для человека его телосложения. Он опустил на меня глаза, лицо его было мрачным.
– Давайте внесем полную ясность. Я не хочу больше никогда вас видеть. А также что-либо слышать обо всем этом. И ради бога, не звоните мне.
Потом он исчез.
Мы с Зоэ искали его взглядом. Все было напрасно. И наш приезд, и все усилия. Напрасно. И закончилось тупиком. Я поверить не могла, что история Сары завершилась здесь и так быстро. Я не могла опомниться.
Какое-то время мы сидели молча. Меня охватил озноб, несмотря на жару; я торопливо расплатилась. Зоэ так и не сказала ни слова. Вид у нее был ошеломленный.
Я встала, каждым движением преодолевая неимоверную усталость. И что сейчас? Куда направиться? Вернуться в Париж? Вернуться к Чарле?
Идти было трудно. Ноги словно налились свинцом. Я услышала, что Зоэ зовет меня, но не обернулась. Мне хотелось быстрее очутиться в гостинице. Чтобы подумать. Прийти в себя. Позвонить сестре. И Эдуару. И Гаспару.
Голос Зоэ звучал все громче, все более нервно. Что она хочет? Зачем это нытье? Я заметила, что прохожие на меня смотрят. Раздраженно повернулась к дочери, чтобы поторопить ее.
Она кинулась ко мне и схватила за руку. На ней лица не было.
– Мама… – чуть слышно прошептала она.
– Что? Что такое? – сухо спросила я.
Она пальцем указала на мои ноги и заскулила, как щенок.
Я опустила голову. Моя белая юбка была вся в крови. На стуле, где я сидела, отпечатался алый полумесяц. По моим бедрам обильно струилась кровь.
– Ты поранилась, мама? – У Зоэ перехватило дыхание.
Я схватилась за живот.
– Ребенок… – в ужасе выдохнула я.
Зоэ смотрела на меня остановившимся взглядом.
– Ребенок? – Она уже кричала, вцепившись мне в руку. – Мама, какой ребенок? О чем ты говоришь?
Ее лицо стало быстро удаляться. Ноги у меня подкосились. Подбородок ударился о сухую обжигающую землю.
Потом наступила тишина. И тьма.
Открыв глаза, я увидела прямо перед собой лицо Зоэ, совсем близко от моего. Почувствовала характерный больничный запах. Я была в маленькой зеленой палате. К руке подсоединена капельница. Женщина в белом халате заполняла график температуры.
– Мама… – прошептала Зоэ, сжимая мне руку. – Мама, все хорошо. Не волнуйся.
Молодая женщина подошла, улыбнулась и погладила Зоэ по голове.
– Все будет хорошо, signora, – сказала она на удивительно правильном английском. – Вы потеряли много крови, но сейчас все в порядке.
Мой голос прозвучал как хрип.
– А ребенок?
– И с ребенком все хорошо. Мы сделали эхографию. А сейчас вам нужно отдыхать. Какое-то время придется полежать.
Она вышла из палаты и мягко прикрыла за собой дверь.
– Вот дерьмо, ты перепугала меня до усрачки, – сказала Зоэ. – Знаю, что говорю грубые слова, но думаю, сегодня ты не будешь на меня ругаться.
Я притянула ее к себе и обняла так крепко, как могла, несмотря на капельницу.
– Мама, почему ты мне ничего не сказала про ребенка?
– Я собиралась, дорогая.
Она подняла на меня глаза:
– Это из-за ребенка вы поссорились с папой?
– Да.
– Ты хочешь этого ребенка, а папа не хочет, да?
– Что-то вроде того.
Она ласково погладила мне руку:
– Папа уже летит.
– О господи! – сказала я.
Бертран, здесь. Бертран как финальная точка всех потрясений.
– Это я ему позвонила, – призналась Зоэ. – Он будет через несколько часов.
Слезы навернулись мне на глаза и потекли по щекам.
– Мама, не плачь, – взмолилась Зоэ, судорожно вытирая ладонями мое лицо. – Все хорошо, все теперь хорошо.
Я улыбнулась, чтобы успокоить ее, хотя улыбка получилась усталой. Весь мир казался мне пустым, выхолощенным. Образ Уильяма Рейнсферда, исчезающего со словами: Я не хочу больше никогда вас видеть. А также что-либо слышать обо всем этом. И ради бога, не звоните мне – раз за разом вставал у меня перед глазами, и я снова видела его ссутулившиеся плечи и горько искривившиеся губы.
Предстоящие дни, недели и месяцы виделись мне как серая безрадостная масса. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной и потерянной. Словно меня изглодали до костей. Что мне оставалось? Ребенок, о котором мой будущий «бывший муж» и слышать не хочет и которого мне предстоит растить одной. Дочь, которая становится подростком и, возможно, уже не будет той очаровательной девчушкой, какая есть еще сегодня. Мне как будто нечего ждать, и ничто не побуждает меня двигаться вперед.
Прилетел Бертран, спокойный, деятельный, нежный. Я решила не вмешиваться, наблюдая, как он разговаривает с врачами, успокаивает Зоэ, ласково глядя на нее. Он позаботился обо всех деталях. Я должна оставаться в больнице, пока кровотечение полностью не прекратится. Потом вернусь в Париж и до осени, то есть до пятого месяца беременности, буду вести себя очень осторожно. Бертран ни разу не упомянул о Саре. Не задал ни единого вопроса. Так что я расслабилась в уютном молчании. Я не хотела говорить о ней.
Я все больше ощущала себя старушкой, которую перемещают туда-сюда, как поступали с Мамэ, вывозя на прогулку в знакомых пределах ее теперешнего «дома». Я получала свою порцию таких же успокоительных улыбок, такой же замшелой благожелательности. Но была и некая легкость бытия в том, чтобы передать другому ответственность за свою жизнь. У меня больше не осталось желания бороться. Кроме как за ребенка.