На лакированном паркете меня ожидала груда каталогов. Я добросовестно их листала, когда зазвонил мой мобильник. Я узнала номер. Это был дом престарелых Мамэ. В последнее время Мамэ была усталой, раздражительной, иногда невыносимой. От нее трудно стало добиться улыбки, даже Зоэ это редко удавалось. Она со всеми была до крайности нетерпелива. Теперь посещения превратились в настоящее испытание.
– Мадемуазель Джармонд? Это Вероника, из дома престарелых. Вынуждена сообщить вам плохие новости. С мадам Тезак все не очень хорошо, у нее случился удар.
Потрясенная, я вскочила:
– Удар?
– Сейчас ей немного лучше, ею занимается доктор Рош, но вам бы следовало приехать. Мы уже предупредили вашего свекра. Но нам не удалось связаться с вашим мужем.
Я повесила трубку в растерянности и панике. Снаружи дождь стучал в окна. Где Бертран? Я набрала его и попала на автоответчик. В его бюро рядом с площадью Мадлен никто вроде бы не знал, где он может быть, даже Антуан, которому я сказала, что нахожусь на улице Сентонж и если объявится Бертран, пусть перезвонит мне как можно скорее. Это очень срочно.
– Господи, это ребенок? – пролепетал он.
– Нет, Антуан, это не ребенок, это его бабушка, – ответила я. И отсоединилась.
Я бросила взгляд наружу. Дождь лил как из ведра, на улице словно висел серый блестящий занавес. Я вымокну. О нет! А впрочем, не важно. Мамэ. Чудесная Мамэ, милая Мамэ. Моя Мамэ. Нет, Мамэ не может покинуть нас сейчас, она слишком нужна мне. Слишком рано. Я не готова. Впрочем, я никогда не буду готова к ее уходу. Я огляделась вокруг. Гостиная, где я увидела ее в первый раз. И снова я почувствовала всю навалившуюся тяжесть случившихся здесь событий, которые неотступно меня преследовали.
Я решила позвонить Сесиль и Лауре, чтобы удостовериться, что их тоже предупредили и они едут в дом престарелых. Лаура ответила голосом спешащей женщины, что она уже в машине и мы увидимся там. Сесиль казалась более взволнованной и растерянной, в ее голосе чувствовались слезы.
– О, Джулия, я и представить не могу, что Мамэ… Ну, ты понимаешь… Это слишком ужасно…
Я сказала, что никак не могу связаться с Бертраном. Она удивилась.
– Но я только что с ним разговаривала, – возразила она.
– Ты звонила ему на мобильник?
– Нет, – неуверенно ответила она.
– Тогда в бюро?
– Он заедет за мной через минуту, чтобы отвезти в дом престарелых.
– А мне так и не удалось с ним поговорить.
– Правда? – осторожно сказала она. – Понимаю.
Тут и до меня дошло. И меня охватил гнев.
– Он ведь у Амели, да?
– Амели? – повторила она с деланым удивлением.
– О, перестань, Сесиль. Я отлично знаю, о чем говорю.
– Домофон звонит, я вешаю трубку, Бертран приехал.
Она дала отбой. Я осталась стоять посреди гостиной, сжимая телефон в руке, словно это был револьвер. Уткнулась лбом в оконное стекло. Стало холодно. Мне хотелось надавать Бертрану пощечин. И вовсе не возобновление отношений с Амели привело меня в такое состояние, а тот факт, что у сестер имелся номер телефона этой женщины и они знали, как связаться с ним в случае срочной необходимости вроде сегодняшней, а вот я не знала. Даже если наш брак дышал на ладан, он мог бы набраться мужества и сказать мне, что он по-прежнему с ней видится. Как обычно, я была последней, кто узнал. Извечный водевильный персонаж – обманутая жена.
Какое-то время я так и стояла не шевелясь. Я чувствовала, как ребенок бьет ножкой. И колебалась между смехом и слезами.
Неужели Бертран мне все еще нужен и потому мне так больно? Или же во мне говорит уязвленная гордость? Амели и ее парижский лоск, ее имидж совершенной женщины, ее такая современная квартира на Трокадеро, ее прекрасно воспитанные дети, которые всегда первыми здороваются с дамой, пьянящий аромат ее духов, которым пропитались волосы и одежда Бертрана. Если он любит ее и больше не любит меня, почему он боится сказать мне об этом? Не хочет сделать мне больно? Сделать больно Зоэ? Чего он так боится? Когда же он поймет, что не его неверность для меня невыносима, а его трусость?
Я пошла на кухню. У меня пересохло во рту. Наклонилась над раковиной и попила прямо из крана; мой громоздкий живот уперся в край столешницы. Снова бросила взгляд на улицу. Дождь вроде утих. Я накинула плащ, взяла сумочку и направилась к двери.
Кто-то постучал. Три коротких удара.
Это наверняка Бертран. Меня переполняла горечь. Антуан и Сесиль должны были передать ему, чтобы он позвонил или заехал.
Сесиль, скорее всего, ждет внизу, в машине. Я представила себе, в каком она затруднении. Представила напряженное, нервозное молчание, которое воцарится, как только я сяду в «ауди».
Я твердо настроилась показать им, из какого я теста. И совершенно не собиралась строить из себя милую робкую супругу на французский манер. Я потребую, чтобы Бертран впредь говорил мне правду.
Я резко распахнула дверь.
Стоящий на пороге мужчина был вовсе не Бертран.
Я немедленно узнала высокую фигуру, широкие плечи, светлые волосы с сединой, потемневшие от дождя и прилипшие к голове.
Уильям Рейнсферд.
Я сделала шаг назад.
– Я не вовремя? – спросил он.
– Все в порядке, – соврала я.
Какого дьявола он здесь делает? Чего он хочет?
Мы посмотрели друг другу в глаза. Его лицо переменилось со времени нашей встречи. Оно казалось исхудавшим и каким-то растерянным. Это был уже не тот приятный загорелый гурман.
– Я должен поговорить с вами. Это срочно. Простите, но я не нашел ваш номер телефона. Поэтому приехал сюда. Вчера вечером вас здесь не было, и я решил приехать сегодня.
– Откуда у вас этот адрес? – недоуменно спросила я. – Нас еще нет в справочнике, мы еще сюда не переехали.
Он достал из кармана куртки конверт.
– Адрес был здесь. Улица, о которой вы мне говорили в Лукке. Улица Сентонж.
– Я не понимаю.
Он протянул мне конверт. Он был старый, порванный на уголках. И без надписи.
– Откройте его, – попросил он.
Внутри лежал тоненький, очень потрепанный блокнот, наполовину стертый рисунок и длинный медный ключ. Ключ упал на пол, и Уильям нагнулся поднять его. Положил себе на ладонь и показал мне.
– Что все это? – не могла понять я.
– Когда вы уехали из Лукки, я был совершенно потрясен. Не мог забыть ту фотографию. Только о ней и думал.
– Правда? – спросила я с бьющимся сердцем.
– Я полетел в Роксбери повидаться с отцом. Он очень болен, думаю, вы в курсе. Рак. Он больше не может говорить. Я нашел этот конверт в его письменном столе. Он хранил его все эти годы. И никогда мне не показывал.
– Почему вы здесь? – прошептала я.
В его глазах было страдание… страдание и страх.
– Я хочу, чтобы вы мне рассказали, что произошло. Что случилось с моей матерью, когда она была ребенком. Я должен все знать. Вы единственная, кто может мне помочь.
Я посмотрела на ключ. Потом на рисунок. Неумело нарисованный портрет маленького мальчика со светлыми кудрявыми волосами, который вроде бы сидит в шкафу с книжкой на коленях и плюшевым мишкой рядом. На обороте надпись: «Мишель, 26, улица Сентонж». Я полистала блокнот. Никаких дат. Короткие фразы, выстроенные в виде стихов, на французском; разобрать их было трудно. Несколько слов бросились мне в глаза: лагерь, ключ, никогда не забыть, умереть.
– Вы прочли это? – спросила я.
– Я попытался. Но я не очень хорошо говорю по-французски. Я понял только обрывки.
У меня в кармане зазвонил телефон. Мы оба вздрогнули. Это был Эдуар.
– Где вы, Джулия? – мягко спросил он. – Ей очень плохо. Она хочет вас видеть.
– Сейчас буду, – ответила я.
Уильям Рейнсферд бросил на меня вопросительный взгляд:
– Вам нужно ехать?
– Да, срочное семейное дело. Бабушка моего мужа. У нее случился удар.
– Мне очень жаль.
Он заколебался, потом положил руку мне на плечо:
– Когда мы сможем увидеться и поговорить?
Я открыла дверь, повернулась к нему, посмотрела на его руку на своем плече. Было так странно и волнующе видеть его на пороге этой квартиры, в том самом месте, которое причинило столько страданий его матери, столько боли; так странно и волнующе говорить себе, что он еще ничего не знает о происшедшем, о том, что случилось с его семьей, с его дедушкой и бабушкой, с его дядей.
– Поедемте со мной, – сказала я. – Я вас кое с кем познакомлю.
Мамэ. Ее усталое морщинистое лицо. Она казалась спящей. Я говорила с ней, хотя и без всякой уверенности, что она меня слышит. Потом почувствовала, как ее пальцы сжали мое запястье. Сжали сильно. Она знала, что я здесь.
За моей спиной семейство Тезак выстроилось вокруг кровати. Бертран, его мать Колетт, Эдуар, Лаура и Сесиль. А в коридоре – Уильям Рейнсферд, который не решался войти. Заинтригованный Бертран глянул на него пару раз. Возможно, он подумал, что это мой бойфренд. При других обстоятельствах мне бы это показалось забавным. Эдуар тоже смотрел на Уильяма с любопытством и тревогой, настойчиво переводя взгляд с него на меня.
Только выйдя в холл дома престарелых, я взяла свекра за руку. Доктор Рош объявил нам, что состояние Мамэ стабильное, но она по-прежнему слаба. Он не мог предсказать дальнейшее. Но по его словам, мы должны быть готовы к худшему. Смириться с тем, что конец близок.
– Мне так грустно, Эдуар, – проговорила я.
Он погладил мне щеку:
– Моя мать очень вас любит, Джулия. Нежно любит.
Появился Бертран с угрюмым лицом. Увидев его, я вдруг подумала об Амели. Мне захотелось ранить его, сказать какую-нибудь колкость, но я сдержалась. В конце концов, у нас будет время поговорить обо всем потом. Сейчас это не имело значения. Важна была только Мамэ, а еще высокая фигура, поджидающая меня в коридоре.
– Джулия, – сказал Эдуар, глядя поверх моего плеча, – кто этот человек?
– Это сын Сары.
Эдуар несколько минут потрясенно разглядывал его.
– Это вы ему позвонили?