Оказывается, возможно… Он хотел с работы тут же позвонить маме, но мгновенно передумал звонить, а решил лично сообщить о запланированном чуде буквально через считанные дни, часы… Мама удивилась неожиданному приходу сына в неурочный час, смотрела на него тревожно и выжидающе с немым вопросом в глазах… А потом тихо спросила:
– У тебя что-то случилось, сынок?.. На тебе лица нет…
Он постарался какими-то словами и междометиями успокоить ее, но чувствовал, что его волнение и неестественное желание поскорее поделиться своей выстраданной радостью повергло маму ступор, в некий душевный шок, раз сказала ему то, что никогда с самого раннего детства, каким себя и ее помнил, так не говорила: «На тебе лица нет». Бледная и потерянная после смерти мужа мама в суматохе и неразберихе чувств и чего-то потаенного, пусть и чудотворного, сама потерялась в четырех углах опустевшего без хозяина дома, точнее, квартиры.
Александр думал со страхом, как начать и как закончить свои речи о чуде в Третьяковке, как дойти до кульминации – приглашения мамы туда?
Начал издалека из светлого ничто, из неопределенности, переросшей в чудотворную предопределенность по таинственной воле Провидения и чудесного Предопределения, перемежая свое сообщение, частым и сердечным обращением, поскольку у него ведь нет от волнения лица:
– Только не волнуйся… Так было надо и мне, и папе, и тебе…
Он усадил маму на кушетку и стал говорить о чуде – поле похорон отца. Он обнял маму за плечи и чувствовал, как у нее вздрагивает спина… Она беззвучно плакала…
Наконец, она, наплакавшись, немного успокоилась и сказала повеселевшим голосом:
– Идем хоть сейчас чайку выпьем из поминальной посуды… Только сам собери на стол, что надо, а то я могу все поминальные чашки – в распыл… в черепки… руки дрожат… без осознания как наше горе тебе принесло счастье…
– Почему только мне?.. – он хотел спросить маму: «а разве ты не чувствуешь чудотворства, чудодейства счастья», но мгновенно осекся от мысли «о вдовьем счастье». – Хорошо, ты посиди, успокойся, а я соберу стол… на чай позову, как только чайник вскипит…
А потом была Третьяковка и зал номер 57, где в стеклянном прозрачном саркофаге выставили на обозрение деревянную статую Николы Можайского высотой 182 сантиметра, на сантиметр выше роста футболиста-хоккеиста Александра, в юности прыгнувшего «выше своей головы», и внутренне гордился что посрамил этим старинную русскую поговорку «выше головы не прыгнешь», мол, знай сверчок свой шесток и не рыпайся, не лезь поперек батьки в пекло. А он рыпнулся, и полез туда, куда мог бы не лезть и не рыпаться, почувствовав внутри себя таинство предопределения, знак Провидения странным образом… Ведь, изберись он в академию в свои сорок лет сразу после блестящей защиты докторской диссертацию на академическом Ученом Совете АН СССР в середине-конце 1980-х, вряд ли он воспылал душой и сердцем спасти своего небесного покровителя св. Николу Можайского из запасников Третьяковки. Но была какая-то знаковая череда внешних необъяснимых событий мистического содержания.
Текст диссертации он написал за два месяца летних каникул в Можайске, когда дядюшка уступил для этой цели свою комнату, открывающуюся в вишневый сад, с его любимой вишней, на месте которой стояла во время оккупации Можайска немецкая пушка и лупила по нашим войскам, наступающим на город со стороны кирпичного завода. Но не это было главное, тогда дядька, нахваливающий племянника за целеустремленность, поведал о заповедном. Он, вернувшись с фронта, мог бы продолжить военную карьеру, доучившись в военной академии Куйбышева, потом то, да се, академия Генерального штаба. Ведь дядька чувствовал свои недюжинные таланты художника, архитектора, геометра, математика, но сермяжная жизнь повернула оглобли судьбы в свою сторону. Его отца, простого стрелочника на станции, арестовали и отправили в лагерь лихие опера, практически, за то, что тот уже глубоким стариком продолжал работать при немцах на железной дороге и был принудительно назначен старостой нескольких улиц, примыкающих к железной дороге и чугунному мосту возле его дома. А куда тому деваться, если лихие люди сообщили оккупантам, что у старика-отца – сыновья коммунисты, один офицер на фронт, а другой, с бронью, в оборонном секретном вузе учится. Старика в лагере Коми быстро сгноили, умер от голода и голодных болезней. Разумеется, после разобрались, реабилитировали отца Василия Тимофеевича, после ходатайств сыновей-коммунистов, дядюшки Александра Васильевича и Николая Васильевича.
Но Александра тогда в рассказе дядюшки поразило не то, как внешние обстоятельства определяют новый вектор судьбы, дают новый чудотворный разворот судьбоносных событий. Дядька рассказывал:
– Конечно, мог бы и академию докончить, собрав нужные документы от можайских органов и свидетельства соседей и прочих людей в том, что невиновен отец, наоборот, помогал, как мог, всем нашим в оккупации, длившейся всего – ничего, пару месяцев с копейками… Но доказывать, тратить последние силы, чтобы продолжить накатанную военную картину…
– И ты подался в политех на последние курсы, диплом, потом в аспирантуру к Громову…
– Это то, что ты знаешь, все знают, Саня… А я тогда кроме злости на обстоятельства, при вопиющей невиновности отца, почувствовал какой-то дикий душевный творческий рывок… И доучился, и с отличием закончил вуз, и в аспирантуру к корифею Громову поступил, сдав все вступительные экзамены на пятерки… Но есть тайна тайн… таинство… мистика…
– Тайна? Таинство? Мистика?
– У меня, дипломника, аспиранта пробился дремавший дар художника, но особый, я бы сказал художника-геометра, художника, увидевшего мистику перспектив тайных измерений – не трехмерного изображения, а многомерного…
– Что выход в тонкие слои времени?..
– Что-то вроде этого… В многомерном временном пространстве отражается то, что не видно в трехмерном рисунке… А я дипломником и аспирантом, помимо многих карандашных портретов и пейзажей, сделал несколько картин пастелью, акварелью, маслом…
– А как же ты убедился в многомерности эффекта изображения на плоскостных картинах?
– Я ведь увидел аспирантом тайны передачи перспективы, обучаясь у Громова, первого доктора технических наук по начертательной геометрии, между прочим…
– Он первым увидел твои картины и оценил?.. Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благослови…
– Нет, не первым… Одним из первых…
– А первые кто?.. Сколько картина с многомерной перспективой ты нарисовал… Где они?..
– Раздарил…
– Кому?..
– Девушкам своим, возлюбленным…
– Любовницам? – Александр знал, что дядюшка женился поздно на выпускнице Архитектурного института, так что был беспощаден, как бывают только тогда, когда племянники обожают дядюшек за их доказанный и признанный талант, а дядюшки обожают племянников за потенциал нераскрывшихся и раскрывающихся даров и талантов. – И после подарков любовницам ничего не оставил потомкам… – Он показал на себя. – Зарыл талант в землю…
Он тогда пробурчал что-то неопределенное, мол, закопал в подполе или на чердаке похерил, а дальше интенсивная ответственная работа в вузе, защита диссертации засосала, ведь захворавший профессор Громов, не справлявшийся с хлопотами заведующего кафедрой, поставил на свое место своего первого блестящего аспиранта-фронтовика. И быстро перевел русло беседы на собственную научную стезю племянника-доцента, тоже поймавшего кураж научных поисков, исследований, изобретений, на много лет похерившего свой интерес к истории, стихам, прозе, как «вторичной тряхомудии». А дядьку, понимавшего толк в научных прорывах, радовало, что племяш порывается, почти прорвался, в праве защищаться и на степень доктора физмат наук – по чистой теоретической математической и экспериментальной новизне исследований численного моделирования сложных процессов – и на степень доктора технических, с огромным практическим выходом и внедрением результатов в производство.
И защита докторской Александра была блестящей. Одних положительных отзывов полсотни, и актов внедрения с огромным экономическим эффектом – десятки, и т. д., и т. п. Но главное было в другом: несколько директоров академических институтов, академиков, предлагали быть завотделом и завлабом, с последующим избранием членкором АН СССР на ближайших выборах – в середине-конце 80-х. Когда он написал университетский учебник по математическому моделированию технологий, приборов и схем и дарил своему бывшему шефу в физтеховской аспирантуре, а ныне директору академического института, тот сказал, как бы в шутку с высоты своего поста директора и положения в отделении АН:
– На базе твоей лаборатории создашь отдел, изберем тебя в членкоры, если не возражаешь… Я на тебя имею виды – хоть на мое место в перспективе… Моим замом по науке я тебе предлагал стать – ты ни в какую, мол, как капитан футбольной команды, готов отвечать за одиннадцать членов своей команды… А за весь чемпионат, то есть за несколько отделов, институт – увольте…
А на Ученом Совете института против «шарящего» завлаба и единственного изобретателя в институте, с кучей прорывных изобретений, накидали кучу «черных шаров»: восемь «за», шесть «против».
– Какое-то странное выдвижение… Нас на отделении не поймут с таким разнобоем голосов… – сказал завлабу директор-академик. Проведем тебя на следующих выборах уже профессором, авось…
А в 1991 году на выборах в РАН после августовской контрреволюции был слоновник абитуриентов-соискателей, где на вакансию по специальности претендовало не три-пять претендентов, как раньше, а многие десятки. Самое смешное, что на Ученом Совете института РАН за выдвижение Александра все проголосовали единогласно. А на отделении РАН не набрал Александр нужного числа «за», пролетел, как фанера над Парижем. Потом старый директор, шеф по аспирантуре умер, пришел новый директор-академик, также уважавший и ценивший своего завлаба, а потом своего единственного главного научного сотрудника в академическом институте. Голосовали еще дважды на Ученом Совете единогласно «за» Александра, но еще дважды пролетал фанерой над Парижем независимый исследователь.