й набросок – как пробу пера! – и удостоился одобрения краеведа и своего школьного учителя по рисованию Ивана Ивановича Горохова, который в школе вел кружок, и в котором дядька был одним из самых активных членов. Правда, надо сказать, Александр никогда не слышал каких-то хвалебных отзывов дядюшки о картинах Ивана Ивановича, рисовавшего по большей части цветы и цветовые садовые композиции, зато о картинах Ивана Лаврентьевича он всегда отзывался с восхищением, высшим пиететом, если не с обожанием – талантище великий, пусть и недооцененный современниками и потомками…
Но надо было найти «книжечку» прапрадеда, иначе ведь всё «ля-ля». В статье краевед осторожно упомянул, что многие экспонаты и материалы краеведческого музея пошли по рукам, разворовывались, уничтожались. Александр помнил, что в детстве, в 8 – 14 лет, он с друзьями любил наведываться к школьному другу дяди Александру Алексеевичу Кузнецову, тогдашнему директору музея, только тогда искал тамне архив прапрадеда, а немецкие пистолеты и автоматы, чтобы натешиться оружием в руках, даже поиграть прямо в музее в немцев и партизан… Но ведь даже в музее Кузнецова, судя по разрозненным, дошедших до нынешних дней бумагам архива Власьева, книга прапрадеда не должна быть сохраниться. А отменный шутник и шебутной, озорной, острый на язык Кузнецов, как-то под мухой после августа 1991 хохотнул с матерком:
– Можно на кого хочешь валить разбазаривание, разграбление музея – время! войны! революции и контрреволюции по троцкисту Пильняку – а из музея всегда все перли в охотку. Вот даже сторож Пенкин несколько тачек материалов музея вывез – то ли на растопку печи, то ли вместо обоев, чтобы щели сарая заклеить, то ли на продажу ушлым людишкам, что вокруг музея паслись.
Александр тогда осторожно поддел за столом поддатого бывшего фронтовика и бывшего директора музея:
– Сам-то чего взял из музея, Алексеич?
– Томик Щербатова и томик Татищева – по скромному партминимуму.
Может быть, за то, что Кузнецов любил стихи Александра, особенно, его детский исторический цикл, читавшийся за столом в бабушкином доме, про племя Голядь и про то, что предтечей Можайска был град Голяд (в споре, чьи стихи лучше, прадеда и ли правнука?), Александр посвятил ему стихи «Памяти краеведа», опубликованные в то лето в «Новой жизни».
Но «книжечку»-то надо было разыскать. Почему непременно найти после Николы Вешнего и упоминания напрочь забытого в Николином городе крепостного поэта – его прапрадеда, да и никем до этого не упоминаемого Власьева тоже. Ведь Александр первым сослался на подаренный Власьевым бабушке и дядюшке брошюру 1925 года «Можайск в его прошлом» репрессированного краеведа в своей монографии 2000-го. А непременно найти «книжечку» надо было найти только по одной причине. Внутри, в глубине сознания, на донышке души бил живительный исторический родничок: одновременно упомянуты и краевед Н.И. Власьев, и крепостной поэт П.П. Филимонов – к чему это? – ведь такое совпадение на стыке новых веков и миллениумов со старым веком-миллениумом уже есть историческое чудо, пусть и локального уездного, районного значения. Даже если и не будет найдена книжечка у родичей Александра, но ведь в профессорском читальном зале все, что угодно можно заказать по линии межбиблиотечного абонемента. Но ложка-то дорога, прямо скажем, к текущему сегодняшнему обеду, а не к ужину послезавтрашнему…
Бьёт, бьёт внутри чудотворный исторический родничок – не просто так всё случилось: это совпадение, перекличка имен Власьева и Филимонова после Николы Вешнего-2000, Николы Зимнего-1998, когда образ Николы Можайского был выставлен на народное обозрение всего на несколько дней в зале 57 Третьяковки. А ныне уже образ Николы Можайского явлен в зале древнерусских сокровищниц Третьяковской галереи – надолго, считай, навечно, на радость паломников со всех концов света, простых экскурсантов-посетителей… Неужели, казалось бы, неиссякаемый живительный источник чудотворного действа – из глубины твоего Можайского рода – заглохнет, исчезнет в исторических безднах, не найдет применения, приложения?..
И Александр мчит, как на крыльях к маме, ничего не объясняя, ничем не огорчая, роется в книгах огромной библиотеки отца, в портфелях и папках личного архива отца.
– Что ты ищешь, скажи, что тебе надо?
– Найду, скажу, мам… А не найду, о чем говорить, тебя и себя расстраивая…
– Посмотри на антресолях, там какие-то бумаги…
Но нет ничего на антресолях. Можно сдаться и утереться. Но Александру сдаваться не охота. Он снова в поисках. И вот глубине книжного шкафа в редком раритетном издании «Атласа офицера Генерального штаба Вооруженных сил» среди старинных карт войн и походов русской армии он находит эту драгоценную «книжечку» прапрадеда, обернутую в белую бумагу не первой свежести. На радостях он целует маму.
– Было бы большим разочарованием, если бы я не нашел эту книгу прапрадеда…
– Покажи хоть, что искал и нашел?..
– Пожалуйста, смотри…
Пока мама листала «книжечку», Александр почувствовал: родничок внутри его замер, перестал звенеть, биться… И всё?.. Ну, и что, собственно, случилось?.. Бежать, задрав штаны, в редакцию к Главному редактору, к краеведу Лилии Петровне с радостью:
– Вот я, праправнук крепостного поэта-прапрадеда, вот она, книжка, которой заинтересовалась редакция…
Ну, и что?.. Редакция и прочие служители исторических муз успеют удовлетворить свой интерес…
И вдруг новый толчок изнутри живительного родничка с каким-то внутренним укором: «А чего ты хотел? Нашел забытую всеми книгу. Так сам-то хоть порадуйся». И есть готовый внутренний ответ в мозге, душе: «И возрадуюсь…» И тут же подсказка изнутри от журчащего ручейка с неутолимой энергией заблуждения и поиска: «И поблагодари за находку и совпадение историческое имен – Власьева и Филимонова».
И Александр знает, кого надо благодарить. Он должен мчать в Третьяковку, в зал древнерусских сокровищниц на втором этаже галереи – к деревянному чудотворному образу Николы Можайскому. Благо, что Третьяковка рядом с домом мамы и отца, всего в пятнадцати минутах пешим быстрым ходом.
– Чайку хоть попей…
– Как-нибудь потом… Поблагодарить надо нашего Николу за драгоценную находку… Поблагодарю и вернусь, и вместе почаевничаем, на радостях…
– Ты долго там будешь?
– Час-другой, а то и третий…
– Тогда я испеку твой любимый торт «Наполеон» с заварным кремом, как в детстве… Помнишь?
– Конечно… Тебя не затруднит?..
– Что ты… Твоя радость и моя радость… и папина… там наверху…
А перед статуей Николы Можайского Александр раскрыл «книжечку» на странице с портретом с бородатым прапрадедом, мысленно благодаря святыню за чудодейственную помощь. Не издай он вовремя свою книгу «Можайские чудо-тайны» с изображением Николы Можайского на обложке, со ссылкой на Власьева в источниках, упоминанием его в том, что он первым из историков обратившим внимание на связь деревянной христианской иконы в епископских одеждах Николая Мирликийского с языческим литовским племенем Голядь, когда бы ещё краевед Лилия Волкова написала об интересе музееведа Власьева к крепостному поэту Филимонову…
Всё оказалось вовремя и кстати. И выход книги Александра, и придуманный им День города на Николу Вешнего, когда изобретателю Дня города и освободителю из плена запасников Александру позволили с городской трибуны произнести речь здравицу в честь Можайска и его легендарной святыни, с финальным стихотворением, и обращение редакции к родным поэта, нашедшего место в архиве Власьева.
Шептал слова благодарности и молитвы Александр у святыни в полупустом зале сокровищниц, рассуждал – мысленно, про себя – о тайной силе стихов и исследовательской исторической прозы, когда свободная мысль, независимо от канонов и шаблонов, рифм, размеров ритма может быть положена на бумагу или словесное вольное выражение. И как-то незаметно подошел к идее: посмотреть на титульную страницу «книжечки» в руках, где за портретом прапрадеда с проницательными глазами и роскошной седой бородой нашли историческую стыковку и информационная историческая справка редакции в дореволюционном 1909 году, и стихи «Старый дуб», «Храни» и другие.
Кроме априорной вольности и неисповедимости «prosus», латинского прилагательного, от которого произошло слово «проза» и понятие «проза жизни», вдруг захотелось копнуть глубже: а какова проза и правда жизни. Ведь Александр как изобретатель и поэт по жизни, пытливый, любознательный и любопытный с младых ногтей задал себе вопрос: а что же под белой оберткой, что на обложке, как называется «книжечка» прапрадеда? Он осторожно снял обертку, внимательно стал разглядывать в затемненном зале мягкую обложку с лицевой стороны…
Название «книжечки» ничего особенного: «Сборник Старый Дуб» со знаковым твердым знаком «ять» после слов «Сборник» и «Дуб», что разнообразит значение обычных слов, оканчивающихся на согласную букву. А зеленоватая вязь обложки заворожила его в сумерках зала, то была листва и ствол старого, но ещё зелёного дуба, проросшего своими корнями под орнамент-фундамент почвы ли, времени ли. Он приближал и удалял обложку сборника от глаз и не мог наглядеться рядом со святыней Николы Можайского. Он уже тогда установил мысленный контакт с деревянной статуей, ему тогда уже представлялось, что Никола Можайский со снисходительной доброй улыбкой наблюдает за ним, как бы свысока, раз пи одинаковом росте с Александром, он находится на возвышении пьедестала.
«А ступни-то у Николы отпилены, находился много по белому свету, исполняя заветы молящихся ему и верящих в то, что Бог высоко, а Никола близко. – Подумал Александр, наклоняясь ближе к стопам статуи и вспоминая старые поверья паломников к Николе Можайскому в Можайск. – Чудны дела твои, Господи и первого твоего Угодника».
Он случайно уронил бумажную обертку книжки, поднял ее… Стал внимательно рассматривать ее с внутренней стороны, обращенной ранее к лицевой обложке с зеленоватым дубом и названием – без фамилии автора Филимонова и других авторов… И обомлел… Он увидел три небольших портрета, нарисованным карандашом на одной стороне, в этих трех рисунках, между прочим, он мгновенно узнал руку и манеру рисования дядюшки Александр Васильевича. Портреты были расположены в ряд, на одном уровне – условно говоря, перпендикулярно прозе редакции и стихотворному тексту – и под ними значились мелкие подписи рукой дяди.